Суок

— Долл? — севшим голосом переспрашивает Арс. Антон неожиданно слабо улыбается: — Повелся? Арсений ошалело смотрит на него, вникая, а потом растерянно усмехается: — Это не смешно. Шастун еще едва стоит на ногах, но выглядит уже лучше. Антон берет его за руку, с беспокойством оглядывает порезы; у него шевелятся губы в попытке что-то сказать, но он только качает головой. Скруджи с грохотом хлопает крышкой багажника — Арсений уверен, что технологии авто позволяют сделать это бесшумно, но Эд делает назло. Они едут в молчании, Эд пристально смотрит в окно — снаружи не видно ни одного дрона; Антон прислоняется виском к окну, кажется, даже засыпает. — Что произошло? — не выдерживает Арсений. Антон приоткрывает глаза, чтобы бросить на него снисходительный взгляд. — Его взломали, — поясняет Эд. — Возможно, не только его. — Или социальная акция Мегакорпа по сокращению демографии, — хмыкает Антон. Арсений неожиданно даже для себя прыскает: — Ты умеешь шутить? Эд выглядит довольно удивленным, довольным, улыбается краем рта. После припадка Антону будто, как ни странно, стало легче. — Зайди ко мне, нам надо поговорить, — говорит Антон, стоит им оказаться дома. — Ему нужно обработать руки, — замечает Эд. Арсений и внимания не обращает на щиплющие ранки, но Антон кивает. Эд замирает около лифта, Антон отсылает его кивком. Эд склоняет голову, оценивающе глядя на них, сомневается. У него на плечах тяжелая ноша и разбитый дрон, но он все равно мнется, будто прикидывая, стоит ли взваливать на себя еще немного. — Разберись с этим, — подбородком Антон указывает на дрон. Эд смотрит на него, его взгляд голубой травой крушит железо и сталь, не говоря об Арсении, и тот кивает тоже. Арсений не представляет, что собирается делать Антон, о чем говорить, как обрабатывать порезы, но тот вызывает ботов с аптечкой. Арсений покорно протягивает ладони в резиновые цепкие руки, поглядывает на Антона, следящего за обработкой вспоротой кожи. Арсений отворачивается, отыскивая белого крысенка в клетке у дальней стены комнаты, кормят ли его? Справляется ли он со своим лабиринтом? Пинцетом осторожно бот вытаскивает осколки, откладывая в стороны, совсем не больно, если не смотреть, как тянут в сторону края пореза, обнажая что-то темно-кровавое; Арсений отводит взгляд, чтобы снова вернуть. Тонким лазерным лучом бот обрабатывает раны, затягивая свежим розоватым эпителием. — Я должен извиниться, — серьезно говорит Антон, когда они остаются одни. Арсений удивленно смотрит на него, машинально поглаживая заживленную кожу. — Артем, я… — Антон запинается, подходит к окну, прислоняясь к стеклу лбом. — Я… — Я Арсений, — тихо говорит Арс. — Блядь, прости, — Антон поворачивается, запуская пальцы в волосы. Арсению даже издали видно, что они дрожат. Антон шагает к нему, падает в кресло напротив. — Я не должен был поступать так с тобой, — качает он головой и на вопросительный взгляд показывает на свою шею, — и говорить тебе все это. И оправдывать себя тем, что испугался, не хочу. — Испугался? — переспрашивает Арсений, наклоняясь к нему. — Меня? — Да не тебя, дурилка, — фыркает Антон так мягко, что у Арсения невольно дергаются уголки губ. У него внутри нестерпимо печет, за ребрами, в гортани, в глазах — всего лишь из-за одного этого слова, из-за того, что Антон смотрит на него и извиняется, на него смотрит, на Арсения. Он не осознавал даже, насколько стал забитым и боящимся каждого его взгляда, насколько привык к постоянному стрессу и боли, к ненужности, что это слишком выбивает из колеи, чтобы он смог собраться. — Я говорил уже, кажется, — неуверенно продолжает Антон, — что со мной что-то не так. Расстройство психо-эмоционального фона. Я стал раздражительным, замкнутым, равнодушным. Он перечисляет так спокойно, чуть ли не загибая пальцы, что у Арсения мороз по коже. — Иногда, например, сейчас, я чувствую себя вполне хорошо, чтобы сказать об этом. — Он задумчиво покачивает ногой. Может быть, невольно. Говорит медленно, с трудом подбирая слова: — Ты заслуживаешь знать об этом. В остальное время я не в состоянии контролировать свои действия. Скруджи забивает агрессию седативными, я думаю, правильно. — Антон… — Послушай, — Антон сплетает пальцы, слепо глядя перед собой, — я был груб с тобой. Я хотел, чтобы ты сделал то, что я хочу. — Поэтому ты… — начал Арсений, сжимая пальцы. Ему хотелось чувствовать поддержку, поэтому он оказывал ее себе сам. — Я хотел, чтобы ты меня боялся, — кивает Антон, — ты действительно мне нужен. Арсений молчит, и Антон молчит, видимо, ожидая от него каких-то слов, — прощения? — но Арс не может выжать из себя ни капли. — Я не стану тебя ограничивать больше, — наконец, прерывает тишину Шастун. — Ты вправе делать что угодно. Прости меня. Можешь даже уйти отсюда. Я бы не хотел. Прости. Арсений тяжело вздыхает — вот тебе и юрьев день. — Тебе идут родинки, — добавляет Антон. — Я не осознавал, что говорил. Ужасно звучит, да? Прости. У Арсения за всю жизнь столько — да никто, впрочем, — не просили прощения, сколько попросил за последнюю четверть часа Антон. Он смотрит моляще влажно поблескивающими глазами и приоткрытым ртом, и выглядит так уязвимо, Арсений не может устоять, у него не сталь внутри, — это все слишком. Он все еще молчит, пытаясь понять Антона — того, что он видел до этого, и этого, кого он видит сейчас. Антон тянется к нему, просительно трогая за колено. — Ты уйдешь? У Антона глаза круглые и зеленые, наверняка, как у того электрокотенка; Арсений думает — а что, если это манипуляция? Если Антон избрал другой путь воздействия, Антон не глупый ведь вовсе? После кнута должен следовать пряник, так вот он, возьми же. Куда ему идти? В Нижний город? Снять квартиру где-нибудь здесь и забыть Антона навсегда? У него внутри все противится этой мысли, манипуляция это или нет, но это работает. Арсению требовалось чувствовать себя кому-то нужным, заботиться о ком-то, — раньше это был Фиш, и Арсений не чувствовал себя одиноким в этой симуляции. Антону же нужен именно Арсений, пусть даже он использует его, но нужен же. А для чего? — Ты знаешь, почему на тебя напали? — спрашивает он осторожно. У Антона в секундной досаде от игнорирования его вопроса искривляется лицо, но он берет себя в руки и кивает, поджимая губы. — Пожалуй, мне стоит еще раз извиниться, — хмыкает он невесело. — Из-за того, что я взломал Фиша. Грудь Арсения придавливает огромный синий кит. — Что? — Я понял только потом, — Антон зачесывает челку назад, закрывает глаза. — Я записал это в блокнот, чтобы не забыть. Повторяю каждое утро. Меня пытались убить, потому что я взломал персонажа. Я не заходил в Сеть больше, но совершил преступление. — Нет… — Арсений закрывает глаза руками, жмурится, склоняясь к коленям. — Неразумно тебя просить помочь мне, — слышит он глухой голос Антона сквозь шум крови в ушах, — ты, наверное, ненавидишь меня и считаешь, что я это заслужил. — Нет, — повторяет Арсений тверже, у него в сердце со скрипом встают ржавые стрелки на место, не переводятся больше. — Фиш — не живой, в отличие от тебя. Антон грустно улыбается. — Ты этого не заслужил, — слышит Арсений свой голос со стороны, будто только принимая новый паттерн мышления. — Никто этого не заслуживает. — Ты уйдешь? Оставишь меня одного? — Нет, — севшим голосом отвечает Арсений. — Я не уйду. — Хорошо, — Антон улыбается и тянет к нему ладонь, замирая в считанных сантиметрах от лица. — Можно попросить тебя кое о чем? — Да, — недоуменно говорит он, наблюдая, как порывисто Антон сбрасывает с себя вещи. Дергаными движениями выпутывается из джинсов, носков, толстовки — теперь Арсению нет нужды поднимать все это, — лезет в шкаф, вытаскивая пижаму. Пуговицы неподвластны его пальцам, поэтому он оставляет рубаху расстегнутой. На ней распахнул крылья вышивкой красный петух, Арс разглядывает его, склоняя голову, и взгляд невольно скользит на бледную кожу между полами рубахи, к едва очерченным мышцам пресса. В огромных красных штанах, босой и растрепанный — он тот фольклорный персонаж, который пробежит по полю с девочкой-крестьянкой. Арсений мечтает быть там — даже если сеном. Антон забирается в кровать, под одеяло, шебуршит подушками. — Расскажи мне сказку. — Антон, я не знаю сказок, — качает головой Арсений. От этого ребячества ему тяжело и ново: Антон никогда себя так не вел, не требовал чего-то простого и детского, того, чего он был лишен всю жизнь, а Арсений, выросший в трущобах, обладал гораздо более ценным: родителями. Антон требовательно хлопает по кровати, и Арсу ничего не остается, кроме как в сомнениях сесть на край. — Мне никогда ничего не снится, — признается Антон, снова тянется к нему, осмелев настолько, чтобы осторожно взять за руку. — Пожалуйста. — Но… — он вспоминает мифы, рассказанные мамой, но разве там кончалось хорошо? Разве это сказка? Или ту сказку, где неизлечимо больных людей в Нижнем городе еще живыми и стонущими суют в печи на ведьминых лопатах? Утро вечера мудренее, спи сладко, Антошка. — Может, я не вспомню об этом завтра, — шепчет Антон. — Хоть раз, прошу. Эти гири — киты на сердце — такие тяжелые, так сильно бьют хвостами — хватит ли ему кислорода? Антон не дышит, глядя на него блестящими глазами, — и у них на двоих одно лишь дыхание. — Жил однажды на свете алхимик, — начинает он неуверенно, тут же спохватывается: — Или дьявол. Или волшебник. Его по-разному называли, но суть была одна — он творил неподвластное остальным, и целью его было бессмертие. Мечтой его было создание настоящего человека, из плоти и крови, гомункула, но это было невозможно, — Арсений перекраивает их реальность тупой каленой иглой, решив, что на правду нужно отвечать правдой. — Его знаний не хватало. — Или он понимал, что за чудовище он сотворит, — добавляет Антон. — Да, — немного удивленный вмешательству кивает Арсений. — Но он верил: предназначение свинца — стать золотом, предназначение людей — стать богами. У того алхимика был твердый дух и железная рука. Из трех главных элементов: серы, что соответствует духу, ртути, знаменующей душу, и соли, символизирующей тело, он уделял внимание последней. Он любил соль, как сказочная Цицола любила своего отца*. Днями и ночами он готовил эликсир, о нет, не для того, чтобы превратить свинец в серебро или золото. Им двигало одиночество — всех нас потребность в другом человеке двигает на поступки, да? Если эта потребность не реализовывается, то сдвигается что-то внутри нас, те тонкие ртутные струны, отравляющие ядом самоистязания. Он замолкает, смущенно кашлянув. Надо же, как иногда заносит в метафоричные дали Сальвадора. — Кому-то нравится быть одиноким, — возражает Антон. — Кому-то, в ком много ртути и серы. — Алхимик растратил свою душу в молодости, — качает головой Арсений, — он смотрел внутрь себя и видел одну лишь темную пустоту. — Может, у него не было души, — сонно щурится Антон. Он все еще держит Арсения за руку, теплыми пальцами пробирается промеж его. — У всех есть душа, — мягко говорит Арсений, гладя чужие костяшки, — возможно, он продал дьяволу за формулу эликсира. Или у него ее похитили. Какая-нибудь роковая красотка, что скажешь? — Ему не нравились роковые красотки, — фыркает Антон и переворачивается набок, но ладонь не отпускает. — В его вкусе были бледные юноши со взором горящим. — Как поэтично, — щеки загораются следом. Он помнит: только грядущее — область поэта. — С взором смущенным, — озорно поправляет себя Антон. Арсений опускает глаза. — Неважно, — бормочет и, прокашлявшись, продолжает: — Возможно, он утратил душу вследствие закона равноценного обмена. Чтобы что-то приобрести, нужно чем-то пожертвовать, верно? Алхимик был достаточно богат, чтобы использовать для экспериментов драгоценные металлы. Он выковал сердце из чистого золота, не из превращенного из свинца, это было бы по-свински, нет, настоящего. Это сердце он поместил в мраморное тело идеальной машины. Он работал над ней тридцать лет, вытачивая каждую деталь. Ему ничего не было жалко: он растирал в порошок рубины и мешал с вином, чтобы наполнить кровью сосуд, он взял сапфиры для глаз и крошку розового кварца для румянца, черный агат стал волосами. Антон сползает ниже, оборачиваясь вокруг Арсения креветкой. Поясницей Арс чувствует теплую прижимающуюся его твердую голую грудь и тихо выдыхает. Антон набрасывает одеяло и на его колени, будто пытаясь спрятать его в свой кокон. — Но ни на мгновение он не прекращал работать над эликсиром, способным дать жизнь машине, и постепенно у него начало получаться. Алхимик соорудил паровой механизм и зажег огонь внутри. Вначале его машина моргнула самостоятельно, потом задышала мехами помехами, потом заговорила. Но алхимику этого было недостаточно: он хотел, чтобы его машина была идеальной, настоящим человеком, даже больше — сверхчеловеком. Чтобы она могла не только думать, но и чувствовать. Чтобы могла смеяться, любить, гневаться, чтобы стала ему другом. Он проводил все свое время в лаборатории, молясь всевозможным богам, чтобы нужная формула пришла к нему. — Он создал ее? — сонно спрашивает Антон. — Да, — тихо отвечает Арсений, едва касаясь свободной рукой встрепанных жестких волос. — Он ее создал. В сапфировых глазах возникла осознанность. Благодарность своему мастеру. Послушные руки смогли обнять алхимика, дать услышать, как бьется запущенное сердце, холодные уста коснулись бледного потного лба. Антон прижимается крепче, утыкаясь носом ему в бедро. Арсений улыбается, перебирая пряди смелее, отрешенно думает, как ему встать так, чтобы не разбудить. — Почему ты замолчал? — хрипло спрашивает Антон. — Сказка закончилась? — Нет, — вздыхает Арсений. — Сказка не кончилась. Они были счастливы вместе. Алхимик учил свою машину… — Не называй его так. — А как его называть? — А разве алхимик не дал ему имя? — недовольно отзывается Антон. — Как он его назвал? — Он назвал его Пафос*, — самоиронично улыбается Арс. — Алхимик учил его всему, что знал сам. Он любил Пафоса, как никого прежде и никого после. Но этот Адонис обернулся горицветом для него. Точнее — горецветом. Пафос был красив, как весенний цветок, умен и послушен, но он развивался не по дням, а по часам. Ему не было нужды питаться, спать и отдыхать, все время он глотал книги и знания. Он пил алхимика как сосуд, иногда буквально — все же, они любили друг друга. Но потом Пафос понял, что получил все, что мог, но он хотел увидеть мир. Ему хотелось свободы. Его разум не мог боле ютиться в тесной лаборатории, ему казалось, удерживать его здесь не по-человечески. Но алхимик не пускал его, он попрекал тем, что создал его для себя, умолял, стоя на коленях и, наконец, приказывал. Он запер Пафоса в клетке из семи оков, убеждая его и себя, что так будет лучше, что так они будут вместе. Теперь дни и ночи напролет он ковал такую цепь, которая удержит Пафоса. Он говорил с алхимиком все эти дни, поражая ученого своими мыслями, дискутировал. Все мечты алхимика сбылись, но мечтать начало само создание. Когда цепь была готова, а алхимик сковал ею щиколотки Пафоса, Пафос заплакал. Его слезы на самом деле были прекрасными алмазами на щеках, но в закатных лучах так натурально сверкали прозрачно-золотым, что алхимик поверил искренности. И понял, что не может удерживать создание, способное думать и чувствовать. Он преклонил колени перед ним, чтобы снять нерушимую цепь. Но Пафос знал, что алхимик не оставит его и будет преследовать, и тогда он взял осколок алмаза, из которого не успел выточить слезы, и убил алхимика. Арс опускает глаза на умиротворенное лицо. Наверное, ему пора идти. — Ты не прав, — вдруг говорит Антон ни разу не сонным голосом. — В чем? — В том, что Пафос оценивал человеческими мерками, — не открывая глаз, поясняет Антон: — Я понял, о чем твоя сказка, но могу заверить — у М-9 стояли стандартные речевые программы, которые прописал я сам. Я не смог спроектировать для него симуляцию человеческого разума, хотя и очень хотел. Стандартные речевые программы! В которых Арсений, разумеется, лажал с самого начала. У него сердце заходится бешеным стуком, и даже понимание, что Антон уже все знает, и, наверное, знал с самого начала, и даже ластится сейчас, не сбивает градуса нерва. Но почему тогда М-9 хотел убить его? Разве ему не нужна была свобода? Разве он не возненавидел Антона за его приказы и насилие? Разве он был обычным андроидом? — В Мегакорпе есть андроиды с симуляцией человеческого разума, — Антон будто чувствует его возрастающую панику, — это, например, андроид в отделе аналитики. Арсений сглатывает, отнимая свою руку у Антона (отнять бы и сердце), и закрывает лицо руками. Он обосновал для себя поведение М-9 и довольствовался логической связью, а теперь Антон говорит, что это не имеет оснований. — М-9 проник сюда и пытался убить тебя, — признается он глухо. Антон все еще молчит, когда Арсений осмеливается перевести на него взгляд. Его губы добела сжаты, но ресницы дрожат нежно и легко, в какой, черт возьми, асане лежит Шастун? — У Долл закрытые паттерны и скрипты, — говорит он задумчиво. — Мне кажется, его взломали. Может быть, даже тот, кто взломал и дрон. — Тебя пытаются убить? — напряженно спрашивает Арсений, вглядываясь в бледное лицо. Антон кладет тяжелую ладонь между его лопаток, оглаживает до крестца, и неожиданно это успокаивает. — Иди спать, Арсений. __________________ *Цицола — персонаж сказки про короля и трех дочерей, которые любили его как хлеб, вино и соль *Пафос — по одному из вариантов сын Пигмалиона и Галатеи

***

Золотистая корочка тихо хрустит под вилкой, острые зубцы окрашиваются оранжевым жидким желтком глазуньи. Арсений собирает жижу с яичного глаза, тянет в рот вместе с полузастывшим белком, тщательно перемалывает зубами свой огромный завтрак. Сегодня его готовили боты, и в отличие от Эда, обычной овсянкой не ограничились. — Если заболит желудок, прекращай, — предупреждает Эд. У него на воротнике крошки от гренок, и пахнет от него молочным кофе, а не сигаретами. Арсений кивает, но остановиться не может, засовывая в рот слайсы бекона и салата, когда ловит задумчивый взгляд Антона. — Эд, — говорит Антон, и Скруджи вздергивает брови: Антон впервые назвал его по имени. — Спасибо, что позаботился о нем. Эд дергает подбородком. — Ты что-то узнал о дронах? — Только то, что все дроны Верхнего города были взломаны, больницы забиты пострадавшими, — кратко говорит Скруджи, — да и в моргах стало работы побольше. — Зато следующий год будет урожайным, — замечает Антон. От такого цинизма Арсений морщится, отпихивая от себя тарелку. — Нам нужно в Мегакорп, — задумчиво говорит он. Антон выкручивает запястье, набирая на коммуникаторе Диму. Даже его появившаяся голограмма выглядит напряженной, залысины поблескивают потом. — Антон? — удивленно спрашивает он. — У меня нет времени. — Что случилось? — требовательно спрашивает он. Дима оглядывается, будто проверяя, нет ли никого вокруг, качает головой. — Ты новости не смотришь? Все только и говорят о вышедших из строя дронах, — он вытирает ладонью лоб, — скорее всего, это кто-то из Нижнего города. Переход протестов на новый уровень, бунт, свержение власти, все, как полагается. Мегакорп не может дальше бездействовать. Он замолкает, протирая очки, пока три пары глаз протирают в нем самом дыру. Дима вздыхает. — Сейчас принимается решение об уничтожении Нижнего города. — Что?! — вырывается у Арсения. У него сердце останавливается в ужасе. — Кто у тебя там? — оглядывается с тревогой Дима, облизывая губы. — Неважно. Никто не хочет находить виновного, да и вообще, давно говорят, что Нижний город — злокачественная опухоль, от которой давно пора избавиться. — Уничтожить город?! — Арсений, заткнись, — шипит Скруджи. — Нет! — он вскакивает. — Огромный город, приносящий доход в Сети! Они опиздошенные в Мегакорпе все?! У меня там друг! В груди умирает солнце. То, которое настоящее. — Арсений, — тихо говорит Антон, вырубая матерящегося Диму, — мы можем забрать твоего друга оттуда. — Мы должны всех предупредить! — он переводит взгляд. — Там дети! — Мы заберем твоего друга, — повторяет Антон жестко. — Даже сейчас ехать туда опасно, за нами могут проследить и квалифицировать как предателей. Эд молчит. Они фальшивые, они оба как солнце-1, думает в бессилии Арсений, бегая взглядом по столовым приборам. Им все равно на людей, которые просто хотели жить, которые умирали ради Мегакорпа. Сережа говорил ему — будь тверже, думай о себе. Арсений и думает о себе, например, как он будет спать ночами, зная, что пустоголовые веселые дети прорастут пышными кустами картофеля? Что его друга переработали в удобрения или корм свиньям? Он сжимает зубы, кивая головой. Он что-нибудь придумает. — Я не поеду, — бросает Сережа; Арсению хочется закричать. Он не дышал в момент пересечения границы — ему казалось, что вот-вот завоют сирены и их расстреляют на месте, но царила тишина, и бледное, будто высеченное из мрамора, лицо Антона напряглось сильнее. Эд пожимает плечами — Арсений улавливает это движение краем глаза, оглядывается, — лицо Антона непроницаемо. Он истерично вцепляется в волосы; вот сейчас Антон прикажет ехать обратно, без шансов уговорить Сережу, и Арс останется здесь. — Ты знаешь этого хакера? — умоляюще спрашивает Арс. — Мы можем его предупредить, он что-нибудь придумает. — Не мели чепухи, Арсений. Сережа с тревогой оглядывает Антона и качает головой. — Но люди! — вскрикивает он. Антон кривится. — Подумай, какие люди. Наполовину железо, наполовину рак. Или силикоз. У них из-за наркоты тромбов больше, чем мозгов, — говорит Шастун и обрывает его возражение: — И дети, если им повезет, вырастут такими же. Ты видел хоть у одного ребенка за решеткой респиратор на лице? Если они выживут, сторчатся, как и все в этой дыре, денег не хватит на кибер-органы. Он на мгновение задумывается о существовании кибервен, но одергивает себя. Что делать? Арсений растерянно оглядывается — Антон равнодушно позволяет сделать выбор, Эд ждет. Ему невыносимо страшно от этой дозволенной самостоятельности, ему кажется, — он разучился принимать решения и может только подчиняться, что Антон сломил его волю как тонкую тростинку утопающего. — Они люди… — шепчет Арсений. — Я и Сережа… — Сережа киборг, Арс, — замечает Эд. Он человек больше, чем вы все, хочется сказать Арсению, но он видит в темных глазах тень согласия. — Езжай, Арсений. Ярость сжигает тростинку в одно мгновение. — Черта с два я тебя брошу! — резко говорит он, принимаясь шнырять по всей комнате, хватая первое, что попадется. — Сережа едет с нами. Если хочешь, я оплачу тебе жилье, но не смей строить из себя героя. — Виталик знает, что вы пересекли границу, — говорит Сережа, меланхолично следя за его махинациями. — Он скоро будет здесь… У него на секунду мелькает мысль дождаться и — что? Убить его? Сдать Мегакорпу? Он первый, но далеко не последний, будут и другие, теперь, когда народ понял, что жить дальше так не имеет смысла, обязательно начнется война. — Тем более! — рявкает Арсений зло, оборачиваясь на остальных. — Если я могу спасти хоть одного, я это сделаю.

***

Граф стоит перед черной дверью на Арену в темноте, слыша отдаленный гвалт зрителей и громкий голос Воли. Когда он входил под покров, кровавые Марсы мерцали на небе в предзнаменовании жестокой расправы, и скоро ему предстоит выйти и сразиться со всеми желающими — с Гилти. Графу страшно, но страх тухнет под горящим огнем азартом и сожалением. Черви сомнения начинают грызть внутренности — правильно ли он поступил? За один бой он может проиграть все, к чему так долго шел, и он не рискнул бы, если бы глубоко под толщей сознания не мутнели чьи-то зеленые глаза. Граф хмурится, имитирует глубокий вдох, отстраняясь от лишних мыслей. — ВЫ ГОТОВЫ УВИДЕТЬ ПОБОИЩЕ? — Воля трещит, объясняя правила (нет никаких правил), Граф отключает звук. Он нетерпеливо постукивает клинком по камням, пробует из вспыхнувшего озорства высечь искры, но ничего не получается, и искры скоро полетят из его глаз. Дверь отъезжает в сторону, ослепляя его артериально-алым, Граф медленно движется к центру Арены, крутя головой во все стороны и разглядывая любопытные лица, оскаленные пасти, искривленные морды зрителей. Самый высокий уровень — тридцать три, и это самоубийство с его двадцать пятым. Ему остается только порадоваться, что Фиш гораздо благоразумнее, и ни разу не участвовал в бойне. Эта — номер пять, и бои проводятся все чаще. Зачем? Истребить людей быстрее? Он зависает, не слыша даже гонга, знаменующего начало — только острое царапнувшее лезвие по щеке приводит его в чувство. Граф выхватывает меч, оборачиваясь, чтобы взглянуть на напавшего, и успевает перехватить раздраженный взгляд Гилти. Они не объединяются — игнорируют друг друга, не атакуя и не сближаясь; Граф скачет по группам бьющихся, ускользая от разрезающих вместе с воздухом плоть лезвий, присоединяется к мелким, помогая устранить игрока с высоким уровнем, а потом уносится прочь, пока не напали на него самого. Теоретически он мог бы скрыть свой маячащий «убей меня» уровень, но Арена расценила бы это как жульничество; Граф подпрыгивает, чтобы неблагородно разрубить мечом чужой затылок, и лезвие застревает в кости, что он повисает на нем глупым висельником. Граф дергает рукоять, пытаясь то вытащить меч вовсе, то довести до спинного мозга и ниже — противник не умирает, хотя Граф точно достал до ЦНС, разворачивается к нему, но Граф, так и держащийся за рукоять, оказывается сзади — пинает каблуком ботинок кого-то в лицо, стараясь размозжить череп. Он видит, как монстр вытаскивает нож и замахивается, чтобы провести его под мышкой и всадить ему в грудь, но что-то — кто-то быстрый и смертоносный — отсекает его голову. Граф летит вместе с ней по инерции, падает, тут же перекатываясь, уходя от града ударов. Тянет на себя меч, вытаскивая его, перепачканного кровавой слизью и белыми рябящими пикселями сгустками. Граф спотыкается о чье-то распотрошенное тело — где ебаные утилиты? — но поднимает чужой бумеранг. На лезвии неоново-оранжевым сияет ядовитый баннер, Граф оглядывается, оценивая шансы и анализируя, чью операционку выгоднее заблокировать. Ему остается только надеяться, что оружие не вернется подарком ему в череп, и затыкает бумеранг за пояс. Гилти в центре — легко разрубает тела с чавкающим звуком, с каким пила проходит сквозь гниющую плоть; Граф не станет ему помогать — у него тридцатый уровень, и помочь Гилти означает прикончить себя. Он с тревогой еще мгновение смотрит, как яростные щупальца отдирают могучую медвежью лапу в броне под озверевший от боли скулеж. Лезвие рассекает его бедро, врезаясь в кость, и Граф, пораженный неожиданностью больше боли, падает на колени. Система предупреждающе пищит; Граф ведет мечом наугад, не видя в мешанине напавшего. Внезапно он видит панель сбоку, на которой теперь светятся не только еще участвующие в бое, но и их физическое состояние. Гилти был практически цел, зеленая лента под его ником сияла здоровьем. Он не успевает найти свое имя, как под ноги бросается обезумевший от вырванного глаза карлик — его топор нацелен в сухожилие, и хоть у него там не ахиллесова пята, Граф бросается в сторону, и, размахнувшись, сносит голову карлика с плеч. Кожу обдает жаром; Граф отпрыгивает, отдирает пластины оплавившегося доспеха, приклеившегося к покрасневшей коже, — на месте где он только что стоял остается обугленный кратер. Он оборачивается с ужасом, видя огромное чудовище на коротких лапах с тлеющим глубоко в глотке огнем. Запустить меч туда — и он оплавится, не долетая. Плечо жжет, кожа воняет жареным, — Граф отключает обоняние, его мутит. Огромная — откуда только взялась? — саламандра расшвыривает персонажей, с хрустом проламывая искрящиеся черепа, Граф прыгает так высоко, как только может, направляя клинок острием вниз. Саламандра поворачивает голову удачно, ему под ноги, так, что удар рассекает ее темечко, по самую рукоять меч входит глубоко в шипастую шкуру, пробивая мозг. Она заходится ревом, мотая головой, плюется огнем во все стороны, сжигая неповоротливые тела и обугливая металл — Граф видит, как неосторожная огненная капля слизывает пласт кожи со скулы Гилти, оставляя блестящую стальную кость. Граф сжимает до боли побелевшие пальцы на рукояти, не давая себя сбросить, смотрит, как металлическая клешня перерубает скользкий щупалец, как Гилти сгибается от боли, прижимая к себе пульсирующий обрубок, заливающий все вокруг кровью. Гилти оглядывается, впериваясь в него красным невидящим глазом, Граф поджимает губы, выдергивая меч и прыгая ему навстречу. Перекатывается, уходя под тень неповоротливых могучих гигантов, бьющихся друг с другом, могущих раздавить его в одно мгновение и поэтому не обращающих на него внимания, набирает код в деке простенький вирус. Без царя в голове, раз собирается помочь врагу, но поистине с королевскими амбициями — «коронавирус» вспыхивает зеленым свечением установившихся настроек. Он не знает, сколько осталось сражающихся, вытаскивает бумеранг, щурится, особо не целясь — он не знает, как им управлять, — поэтому просто швыряет в гущу толпы, надеясь принести хоть какой-то урон. На него летит удар, и он пытается прыгнуть, но отчего-то спотыкается, запинаясь лодыжкой о хлесткую лапу, летит вниз, с глухим стуком врезаясь в кварцпластик. Перед глазами мутнеет, скорость движения падает — Граф опускает глаза на рану в бедре и оседает от омерзения: внутри копошатся белые жирные черви, вгрызаясь в пульсирующие мышцы. Граф моргает, пытаясь согнать дурноту и ломаный код перед глазами, подцепляет пальцами скользкое тельце и тащит вверх, — ему повезло, что на него особо не обращают внимания, — червь все вьется и вьется, проводом перевивая его запястье, и Граф сжимает головку двумя пальцами, безжалостно раздавливая. Вирусные черви забивают мусором систему, тормозят, делая его медленным и неуклюжим, и утилиты будут доступны после боя; сейчас ему предстоит справиться с этим самостоятельно и лучше бы поторопиться — черви быстро размножаются, жадно обгладывая трепещущую плоть. Он прячется за чьей-то тушей и, игнорируя жалящую боль, принимается вырывать обвивающихся вокруг пальцев, словно толстые нити, червей, без устали бросая их на пол и раздавливая ботинками, давя между пальцев и вытирая перепачканные слизью руки о бедра. Ему страшно порвать их, чтобы что-то осталось в теле, поэтому действовать нужно аккуратно, но быстро, подцепить и вытянуть, подцепить и вытянуть, игнорируя ошалелый от боли организм. Ему мерещатся в залитой кровью ране мелкие желтоватые и коричневые яйца — ему не вычерпать их все; он выдергивает грязными пальцами деку из шеи, погружаясь в код персонажа. Туша судорожно дергается над ним, но Граф только усерднее копается в коде, запирая кровоток в бедре. Его левая нога не будет функционировать полноценно, но так вирус не просочится во все тело, и если у него и есть крохотный шанс выжить, то он его использует. Он тащится к центру, где не так быстро, но все еще ожесточенно сражаются несколько персонажей, внутри все вспыхивает недолгой радостью — Гилти жив. Граф оглядывается на оставшегося исполинского монстра, качающегося после полученных ран, но упорно держащегося на трех оставшихся лапах, и, размахнувшись, швыряет в него меч. Тот вспыхивает зеленой искрой, вонзаясь под челюстью, Граф с замиранием сердца следит — упадет или нет? У него больше нет оружия, и если монстр останется жив ближайшие несколько секунд, то у Графа шансов не останется. Внезапно мимо проносится щупалец, Граф с ужасом шарахается в сторону, не оборачиваясь смотрит, как оно обхватывает рукоять меча, прокручивая и вспарывая кожу, и несется обратно, швыряя меч ему под ноги. Граф оборачивается, но Гилти уже не смотрит на него, сосредоточенный, чтобы выдрать ледяное лезвие из плеча. Он изранен, без половины щупалец, горящего глаза уже не видно от залившей лицо крови, — в отличие от него Граф чувствует себя вполне терпимо. Видимо, чтобы поправить ситуацию, тонкокостный эльф забрасывает на его шею шипастую удавку, дергая на себя с такой силой, что он падает на колени. Граф хрипит, дергает удавку, стараясь оттянуть от шеи, — шипы режут пальцы, и те только скользят, не давая просунуть между нитью и кожей ладонь. Ты персонаж, вспыхивает в умирающем мозгу, тебе не нужно дыхание. Вслепую он нащупывает меч, резко взмахивает перед собой — с облегчением слыша, как с треском рвется удавка. Он возвращает слух обратно, и тут же на него обрушиваются радостные подбадривающие крики, улюлюканье, свист, но Граф прислушивается к тихим тяжелым хрипам, издающимся из худой груди. Прыжки невозможны для него сейчас, но он изо всех сил старается быть хотя бы быстрым. У эльфа тоже повреждения, из-за своей плетки он плох в ближнем бою, чем и пользуется Граф, стремясь сократить дистанцию. Гилти отстраняется от них, переключаясь на кого-то еще и освобождая ему пространство, и завалить эльфа не составляет особого труда. На память у него остается кровоточащая рана на боку, которую он зажимает ладонью, второй устало опираясь о меч. Ему уже не хочется ни победы, ни дальнейшего участия — слишком много крови потерял, слишком больно, глаза уже поразила кровавая катаракта более чем прозрачным намеком: ему осталось не так долго, если сейчас же не запустить лечение. — ИНТЕРЕСНО, ЧЕМ ЗАКОНЧИТСЯ ЭТО ПРОТИВОСТОЯНИЕ, — врывается в его измученное сознание голос ведущего. Граф тяжело дышит, вытирая меч о ткань чужого костюма, оглядывается, натыкаясь на пристальный взгляд. Гилти скользит глазами по его телу, бегло оценивая состояние, оставшиеся щупальца слегка оживляются. Граф смотрит в ответ — глаз на руке залит кровью или выбит вовсе, полчелюсти срезано начисто, так, что он с содроганием видит металлическую кость и вызолоченные зубы, торс выглядит так, словно его долго и тщательно пережевывали. Они остались вдвоем — и по правилам должен был остаться один. Граф отчаянно не желал этого, но глубоко внутри знал, что так и будет — Гилти пообещал убить его самостоятельно. Он разрешает себе прислушаться к геймеру, прикрывает глаза, зная, что Гилти не нападет, пока он не готов к бою, тянется внутрь, погружаясь сквозь слои к самому дну. Он знает, кто такой Гилти, и ему не хочется, но проиграть — немыслимо, он должен хотя бы попытаться. Граф прокручивает меч запястьем, вставая в стойку. Он не может разглядеть выражение лица Гилти, да и само лицо, в том кроваво-костном месиве на его месте, но видит, что тот напряжен как сжатая пружина. Граф знает, что выбить щупальцем его меч ничего не стоит, но Гилти предпочитает свою катану. Граф едва успевает выставить меч, отражая прямой удар, и от его силы по клинку прокатывается вибрация. Он максимально прибавляет звук, отсеивает посторонние зрительские шумы, сосредотачиваясь на колебаниях воздуха и темпе дыхания. Из-за сбоившей вирусами и предупреждениями системы весь обзор застилает алый туман, ориентироваться приходиться лишь на звук. Гилти не особо быстр, но его ноги в порядке; Граф с трудом уходит от его атак в глухую оборону, и найти в ней брешь лишь дело времени. В массовых боях нет временных ограничений, они могли сражаться хоть до обновления прошивки Сети. Однако Граф чувствует, что хоть скользящие удары Гилти вспарывают его кожу, разрубая доспех как воздух, хоть он и погибает прямо в эту секунду, что Гилти мог бы убить его давно, если бы хотел сам. Он отступает, едва успевая защищать клинком шею, бедра, живот, и снова шею, нащупывая ногами что-то — кого-то, — от чего можно оттолкнуться, и Гилти, не замечая, идет за ним, продолжая отрезать от него частички — с обжигающей болью он лишился пары пальцев, шлепнувшихся в бурую пыль. Наконец, Граф натыкается спиной на мертвого исполина, поднимает мутные глаза, видя — но больше слыша — тень решающего замаха, и, упираясь ногой, отталкивается, вкладывая в прыжок оставшиеся силы. И Гилти тормозит. Гилти мог бы разрубить его пополам — уж Арена постаралась бы над эффектностью, — но тот словно замерзает, придерживая удар, и меч Графа сносит ему голову. Они падают в грязь — обезглавленное поддергивающееся тело и ослепший Граф сверху, прижимающийся к твердому худому телу, и он больше не слышит оваций, падая в черноту ребута, и ему, наконец, спокойно.

***

— Арсений! — Эд! — Арс сдергивает очки, в панике оглядываясь. Глаза Антона, все еще держащего ладонями его лицо, тускнеют, он отстраняется, оглядываясь на едва дышащего Эда. — С ним все будет в порядке, — тихо говорит он, но Арсений не слушает, ноги его не слушаются тоже, но он упрямо ползет к нему. — Ты как? — шепчет Арс, бестолково гладя скуластое лицо. Из-за татуировок не видно черной полосы на шее, но по тому, как судорожно вдыхает Эд, Арс понимает, что тому сейчас непросто. На экране видны только тело Гилти и широкая красная надпись «Граф»; Арсений отворачивается, с тревогой вглядываясь в будто выцветшие татуировки на бледном лице. — Отъебись, — еле ворочая языком, говорит Эд, мотая головой. Арс отпускает его подбородок, беспомощно глядя на сжавшего губы Антона. Переводит взгляд — только сейчас замечая, — на обеспокоенное лицо Сережи, тот выдает кривую гримасу. — Ты справился. — Тебя взломали? — пораженный внезапной догадкой спрашивает Арсений, снова тормоша Эда. — В конце. Я видел, ты затормозил, хотя смог отразить удар. Ты же знал, уверен, что я хотел сделать. Эд молчит, не открывая глаз. — Антон? — Арсений снова поворачивается, но Антон безразлично дергает плечом. Шастун не смотрит на них, безучастно уставившись в стену, но он хотя бы не игнорирует их. — Антон, ты взламывал Сеть? — спрашивает Арс настойчиво. — Антон? Антон! Антон поворачивает голову к ним — и Арсению с ужасом кажется, что он видит в его зрачках стенку черепа, настолько пустой и пугающий у него взгляд. — А разве это возможно, — сухо роняет он как спичку, призванную зажечь костер, на котором сгорят они все. — Взломать Сеть?