Кровавый эндорфин

      С самого утра убежище эндорфинцев поразила шокирующая новость. Этой трагедии не ожидал никто, и потому первая кровь спустя долгое время стала ещё большим потрясением.       Все задавались вопросом: почему именно Минхо, Хвиин, Юхён? Как их нашли? Где они теперь? Что с ними и живы ли они теперь? В новостях говорилось лишь об «обезвреживании трёх опасных для общества мутантов, поедающих людей». Полиции нужно было лишь заработать авторитет и расположение граждан. Подробности не разглашались по понятной причине: методы устранения угрозы обществу не могли быть гуманными.       Моральных сил терпеть это просто не осталось. Поголовно каждого бесило ежеминутное ощущение того, что он — мишень. Никто не хотел оказаться следующим. Каждый хотел отомстить и устал прятаться, как канализационная крыса.       Джинён по-прежнему делал вид, что равнодушен, на самом деле от гнева сжимая зубы до скрипа. Феликс окончательно перестал верить в хорошее. Юна и Йеджи не сдержали своей внутренней слабости и поддались раздирающим душу эмоциям. Бэмбэм пытался найти хоть крупицы информации, раскапывая бескрайнюю паутину всемирной Сети.       Ёндже боялся за Джебома, который был вновь в ярости и в этот раз вряд ли будет сдерживаться. Как и в прошлый. Но, как все помнят, ничем хорошим это не закончилось. Чхве прекрасно понимал, на что способен его молодой человек, и ни в коем случае не хотел, чтобы эта неудержимая внутренняя сила его же и погубила.       А Им, видимо, и без остальных прекрасно знал, что будет делать, независимо от того, какие последствия повлекут за собой его действия. Однажды Ёндже даже застал его с блокнотом и ручкой в зубах: видимо, он настроен куда серьезнее, чем можно было подумать. И это вызывало не то гордость, не то опасение. Скорее, второе.       Затишье в кругу эндорфинцев, боявшихся даже повернуться в сторону города, продолжалось почти неделю. Выживали исключительно за счет запасов и, наверное, остатка моральных сил, тешили себя тем, что больше печальных новостей не было. С другой стороны, вряд ли отсутствие хоть каких-то новостей есть знак хорошего. Они всегда были изолированы от общества невидимой стеной, а теперь это чувство вечного пребывания в гетто не покидает ни на минуту. Пак запретил высовываться за пределы территории заброшенной больницы, ловить сигналы связи всем, кроме Бэмбэма. И, как ни странно, он сохранял свой авторитет до сих пор. Но, разумеется, не для всех.       Джебом выражал сопротивление буквально каждому слову лидера, не считая их ничем, кроме пустой, безосновательно токсичной диктатуры. Что было против интересов вожака, очевидно. Потому Джинёну пришлось вывести мятежника на разговор с глазу на глаз:       — Ты реально не понимаешь, что происходит? — напрямую спросил Пак, выведя Има за угол обветшалого здания и притеснив спиной к стене. — Объяснить наглядно, к чему может привести это твоё поведение?       — Ты угрожаешь мне? — искривил бровь Джебом.       — Возможно, — на лице мужчины мелькнула легкая ухмылка. — Слушай и запоминай, Им Джебом. Заруби себе на носу, на запястье вырежи, на лбу напиши, мне плевать. Хоть одна выходка с твоей стороны — и лично я отправлю тебя следом за Минхо, Хвиин и остальными. Ты ведь по ним скучаешь, да? — вдруг голос лидера дрогнул, пухлые губы дёрнула печальная гримаса, а глаза в миг покраснели. — Я тоже скучаю. Мы все, блять, скучаем. Потому что мы семья.       Джебом усмехается. Ему всё это кажется шуткой и хорошей актерской игрой Пака. Потому что слишком давно перестал в него верить. То, что Джинён едва ли не плачет, его ни капли не тревожит. Ни в какой глубине души. Ни на один децибел. Дешевому актёру с безнадежно плохой игрой он поверил бы больше, чем некогда хорошему другу, которому мог доверить любую свою тайну. Он с сожалением смотрит на Пака как на потерянного человека и, вздыхая, закатывает глаза.       — Знаешь, если бы мне это сказал Минхо, я бы поверил. А о семье говорить точно не тебе. Тебе вообще никто не нужен.       С этими словами Им оттолкнул главаря и ушел восвояси, не желая продолжать бессмысленную болтовню. Слова Джинёна давно не имеют веса. Впрочем, никогда и не имели, на самом-то деле. А сейчас пропал остаток смысла к ним прислушиваться.

***

      Джебому не хотелось бы, чтобы его тревожили ближайшие несколько часов. Он вообще любит устанавливать правила в отношении себя, но только для одного человека они обыкновенно не действуют: для Ёндже. Впрочем, кто бы сомневался. Ведь, даже если Им просит его не трогать, он потаённо желает побыть с Чхве и высказаться ему. Неважно, насколько связано, насколько цензурно и вежливо.       Сейчас он один в некогда набитой пациентами большой палате, сидит в углу и о чём-то размышляет так углубленно, что меж бровей образуется складочка. В тот же момент он слышит шаги, такие приглушенные и отзывающиеся эхом от глухих стен. Они становятся все четче и громче с каждой минутой, и уже по их ритму Им догадывался, кто идёт. И интуиция его не подвела. Спустя кратчайший промежуток времени в дверном проеме без двери нарисовался силуэт Ёндже, обеспокоенного чем-то. На нём была безразмерная черная футболка (возможно, когда-то украденная у Джебома) и штаны в стиле милитари, заправленные в высокие ботинки. Хотелось бы отметить, что ему такое совершенно не идёт, да бог с ним.       Юноша садится рядом с Имом, не требуя разрешения. Вглядывается в спрятанные под челкой глаза, пытается что-то в них разглядеть. Оба молчат, слыша лишь, как снаружи начинается дождь. По коже бежит холод, и Джебом берет чуть синеватую руку младшего в свою и прячет под свою толстовку.       — Я понимаю, сейчас не лучшее время, — начинает Ёндже, — но я хотел узнать…       Одноглазый не договаривает, и ему не спешат отвечать. Им упорно продолжает пялиться в одну точку, но кивает, давая понять, что слушает.       — Я могу прочитать, что было в той записке, которую оставил Ван?       Наконец Бом поворачивается к нему. Смотрит так холодно, что пробирает до костей, и в то же время с такой страстью и любовью во взгляде, что тают все ледники.       — Она у тебя? — спрашивает старший.       — Ну да.       — Читай, — он пожимает плечами и вытягивает ноги, жестом предлагая Чхве прилечь. И тот охотно пользуется возможностью.

«Здравствуй, Джебом. Премного благодарен, если ты читаешь это письмо, а не разорвал сразу же, как получил его. Знаю, ты считаешь меня полнейшим мудаком и предателем. Возможно, так и есть. Когда ты, в самом деле, был не прав? Но всё же есть что-то, что я должен тебе сказать. Даже если меня нет в живых сейчас, знай, что я умер с сожалением на устах. Вспомни, что было, когда мы впервые встретились? Да, я плохо говорил на корейском, сильно раздражал тебя своими манерами и неуважением. Да, мы не раз дрались. Я и сам не помню, как от этой бесконечной борьбы мы пришли к тому, что за так мало лет стали друг другу братьями. Мы стали семьей. А семью не предают, помни об этом. Однако сейчас я не за это хочу извиниться, хотя и за это стоило бы. Догадываешься, о чём я? Верно, я о Ёндже. Ты знаешь, мне он сразу не понравился. Также как и тебе не нравилось то, что мы с Югемом общаемся ближе, чем тебе хотелось бы. Думаю, сейчас самое время признаться: я не сожалею ни о чём так сильно, как об этом своем поступке. Это стоило слишком многого: нашей дружбы, психики Йеджи и Юны, которых я предал и буквально расплатился ими за услугу другой банде мутантов, безопасности «Эндорфина» в целом. Мной руководил гнев на Чхве и нежелание быть обманутым человеком снова. Сколько бы мне не доказывали, что он другой, что он такой же, как мы, я до сих пор не мог признать его частью нас. Но, что хуже, пытаясь избавиться от него, я фактически потерял доверие самого близкого мне из всех, кого я знал: тебя. Синяки и ссадины прошли, но мы не разговаривали год. И уже не заговорим никогда, наверное. Я искренне надеюсь, что после прочтения моей записки ты хотя бы переосмыслишь мой поступок, и для тебя я останусь другом юности. Если же нет, то пусть хотя бы у тебя с Ёндже всё будет хорошо. Бороться за жизнь будет непросто, но у вас шансы в разы выше. Потому что, как бы банально это не звучало, вы есть друг у друга. Благодаря нему ты сильнее, и он благодаря тебе тоже. Искренне ваш, Джексон Ван.

      Синеволосый по нескольку раз перечитывал слегка размытые строки, написанные черными чернилами по скомканной белой бумаге. Удивительно, где он вообще её достал. Дойдя до последней точки, он тяжело вздохнул и поднял взгляд на неподвижного Джебома. Тот всё так же пялился в одну точку и был будто бы не здесь. Будто это он перечитал письмо Вана вновь и теперь переживает ту же моральную боль, что не сравнится ни с какой физической.       Поднявшись с колен старшего, Чхве встает на ноги и, взяв того за руку, тянет на себя и поднимает с холодного пола. А Им спокойно поддается и в миг оказывается непозволительно близко к последнему, что у него вообще осталось. Рука оказывается на талии младшего, губы почти соприкасаются, тогда как оба сердца отбивают ритмы вальса. Но вдруг один произносит:       — Джебом, я всегда буду рядом. Что бы ни случилось, я обещаю не предавать тебя никогда.       — Зачем ты это говоришь? Я и сам прекрасно знаю.       — Чувствую, что должен. Мы все иногда нуждаемся в словах, смысл которых, казалось бы, и так давно усвоили.       — Чхве Ёндже, — Им усмехается и смотрит на любимого в упор, — какой же ты невероятный.       Вдруг он берет ситуацию в свои руки и прижимает этого самого невероятного спиной к стене, жадно целуя непозволительно сладкие губы. И весь мир будто замирает. Даже если бы вокруг бушевала война, они бы не заметили этого.

***

      Словно новогодние куранты, сердце отбивает последние дроби, которые поставят точку на всем. Жизнь не проносится перед глазами (возможно потому, что разглядеть что-либо в принципе невозможно), но она уже наверняка пролетела и не вернется назад. Югём понимает, что двадцать два года остаются позади, когда боль проходит вовсе, хотя только что всё тело пылало невыносимой агонией. Он лежит на холодной и мокрой от дождя земле и даже острых камней под собой не чувствует. Джексон тоже с ним, но уже где-то не здесь.       Его грудь раскрошена пулями, внутри обломки ребер перемешались с осколками разбитого сердца. Немо шевеля губами, Ким пытается сказать всего лишь три слова, в которых смысла больше, чем в чём-либо вообще, но уже не способен даже на это. Душа уносится куда-то далеко, а вместе с ней — и все воспоминания. Все страдания и радости, обретения и потери. Он умирает со слезами на глазах, из последних сил держась за холодную руку Вана, удостоившегося той же участи: быть расстрелянным на корейско-китайской границе.