Миф о девятом вале

      Два года спустя.       Рассказать бы тебе, отчаянная гриффиндорская отличница, смешная волшебница с длинноватыми передними зубами и непослушными волосами, дерзкая и отважная девчонка, что случится с твоей жизнью! Показать бы тебе эту рассохшуюся старинную мебель, и коптящую газовую горелку, и тонкую иглу с белой ниткой, воткнутую в тончайший батист. Исколотые пальцы, обрезанные до плеч волосы — просто чтобы не мешали, тишина пустого дома. Ты навеки одна, и не радует весна за окном, и от всего можно сбежать, даже от собственных мыслей, но только не от страшного, с грохотом надвигающегося мая. Он идёт, он душит, он скоро задавит совсем, не пожалеют остатки твоей души ни часы, ни календарь. Тебя подхватит, затянет на дно, и, задыхаясь, ты будешь выплывать на одном только инстинкте самосохранения, который просто не умеешь отключить. Тебя понесёт по камням, по речным порогам и, быть может, наконец-то не пощадит. Май надвигается, давит и гнет к земле. Может, выбросить их из дома — и часы, и календарь?       Мыслей нет. Вдохновения, мечтаний, радостей или надежд тоже нет ужасно давно. Полудрема-полумедитация, существование без смысла, но ради цели. Полужизнь-полуигра.       Щёлкают механические часы на стене, мечутся тени. Старый дом, старинный даже. Построенный в веке, эдак, позапрошлом, брошенный прежними жильцами и подобранный ею, будто большой надёжный пёс, которого выгнали на помойку. Он едва живой, уставший и никому не нужный, созвучный со своей хозяйкой. Сад за окном старше неё на сотню лет. Он сам растит молодые деревья из косточек, сам обламывает о первый удобный ветер засохшие ветки, сам дичает, и доволен этим.       Мокрые после дождя кривые ветки скрипят звонче обычного, свежей листвой закрыв, наконец, свет уличного фонаря, который мешал ей спать всю зиму. Этот высокий фонарь всё заглядывал в окно, участливо интересуясь — как ты сегодня, Гермиона Грейнджер? Почему ты снова в темноте? Хочешь, я посвечу тебе на новую книгу? Помнишь, где-то есть жизнь и свет?..       Книг она больше не читала. Не взяла с собой в этот дом ни одной, и ни одной не купила. Трансфигурировала пылинки в жуков и часами методично давила их. Готовила обеды и выбрасывала в помойное ведро. Бесконечно подметала комнаты. С пером в руках изучала все газеты, какие только выходили в Британии. Шила тончайшее нижнее белье для магазина мадам Малкин — оказалось, шитьё удавалось ей в разы лучше вязания.       И ни разу за два года не улыбнулась.       …Батист скользил в руках, волшебная иголка мелькала в свете лампы, собирая воедино сложную ночную сорочку. Проблескивал тонкий металл. Нить складывалась в тончайший шов. Скрипели деревья за окном. Щёлкали часы, отмеряя время до мая.       В дверь позвонили. Гермиона открыла глаза и не сразу поняла, что произошло, напряженно вслушиваясь в отзвучавшую пустоту. Кажется, она так и уснула за шитьём, и даже лампа выгорела до дна и погасла. Волшебница осторожно взяла с тумбочки волшебную палочку и едва слышно скомандовала: «Люмос». Крохотный огонек осветил комнату. Как-то очень буднично позвонили в двери, в которые никто не звонит уже второй год. Может, ошиблись? Но звонок повторился снова. И ещё раз. Гермиона вздохнула, отложила в кресло батист, дотащилась до двери, спрятала руку с палочкой за косяк и щёлкнула замком.       Пришедшего она узнала сразу — его невозможно было не узнать. Опустила палочку скорее от удивления, чем по необходимости. Уставший настолько, что едва держался на ногах, с настороженными воспаленными глазами перед ней стоял Люциус Малфой. Камзол его пропитался пылью и в нескольких местах даже, кажется, кровью. Больная нога была полусогнута, и он опирался о дверной косяк, чтобы дать ей отдых. Лицо заросло недельной щетиной, в морщины въелась смешанная с потом грязь. Если бы не выпрямленная спина и неизменно горделивый поворот головы, он, пожалуй, выглядел бы жалко.       Вопросы роем злых пчел взметнулись в голове и исчезли, утонули. Волшебник смотрел в на неё серьёзно, подумалось — испытующе. Гермиона справилась с удивлением и, неопределенно хмыкнув, сделала шаг в сторону — Малфой молча вошёл, заметно хромая. Тяжёлая трость была надломлена внизу, скрипела, озвучивая каждый шаг. Прошёл мимо неё в первую попавшуюся комнату, оказалось — как раз гостиную, и упал на диван, оставив за собой тяжёлый запах пожарища, блаженно прикрыл измученные бессонницей глаза.       С недоумением проследив за широкой черной спиной, ведьма все же закрыла входную дверь, скорее по привычке, чем осознанно осмотрев улицу на предмет слежки и пошла следом за магом. Помимо её Люмоса, помещение освещал только уличный фонарь — ещё один, надоедавший ей без конца своим жизнерадостным светом. Гермиона постояла, ожидая объяснений от неподвижно лежащего Малфоя. Но её гость уже спал — бессовестно мирно и глубоко.        Гермиона подняла брови и покачала головой. В конце концов, не все ли равно, почему мужчина, которого она неожиданно для всех спасла от Азкабана, два с половиной года спустя пришел искать убежища именно в её доме? Ответ на этот вопрос подождёт до утра, если он вообще нужен. Она не боялась бывшего Пожирателя — с некоторых пор Гермиона вообще никого и ничего не боялась. Зато появился реальный шанс вытрясти из Малфоя долг, когда он отоспится. А долг платежом ох, как красен. Бросив на темную фигуру сложенный плед, волшебница ушла к себе — спать.       Его разбудил аромат блинчиков. Этот запах вмешался в мерзкий сон о склизком подвале и человеке с лицом змеи, о криках, среди которых был и его собственный, о сырости, которая пахнет трюфелями и червями, о сладком духе тления мертвой плоти… В тяжёлый сон о железных решётках и грохоте цепей, и лёгких словах, названных непростительными.       Люциус резко открыл глаза и несколько секунд не понимал, где находится. Идеально чистая гостиная идеально чистого старинного дома казалась нежилой, музейной. Стены с толстенными балками и свежей побелкой. Пустые полки. Шторы на окнах. Плед под головой. Газеты на журнальном столике — огромная стопка. Этажерка — тоже пустая. И невероятный, забытый запах блинчиков.       Голова ныла, будто он полночи пил огневиски. Бок саднил, больная нога не хотела разгибаться. Окружающий мир казался до тошноты ярким и резким. Из дивана торчали пружины — две из них дружным дуэтом впились прямо в ушибленный малфоевский бок. И ещё он категорически не выспался.        Воспоминание о вчерашнем дне приходило постепенно. Вот Малфой-мэнор. Вот охрана, которую он обходит. Вот потайной ход. Вот его встречает отряд молодоволшебников, по палочке в каждой руке. Мерлин и Моргана, проклятье! Он, Люциус Малфой, снова потерпел поражение. Недооценил своих врагов, как мальчишка сам себя загнал в ловушку. Его, в прошлом блестящего аристократа, травили оборотнями, как саламандру. Люциус убегал и отстреливался, не находя десяти секунд, чтобы успокоиться и трансгрессировать. Упал в какой-то овраг, повредив трость, и едва не сломал палочку, зато пока его преследователи соображали, куда он скатился, с тихим хлопком растворился в пространстве.        Пожалуй, никто никогда не поверит, что Малфой пришёл искать приюта у Гермионы Грейнджер-Уизли, героини войны и революции, единственного человека во всей стране, которому мог доверять, хотя сам не знал, почему. И этот человек, вопреки всему, что было между ними в годы войны, просто впустил Люциуса в свой дом. Невероятно, но почему-то совершенно логично.       А на кухне очень тихо звякала посуда. И одуряюще пахло свежей и теплой едой.       — Доброе утро, — начал он и запнулся, не рискуя назвать её ни «мисс Грейнджер», ни «миссис Уизли». — Доброе утро, Гермиона. Я могу называть вас просто Гермионой?       Она взглянула на гостя пустыми глазами и едва заметно пожала плечами. Тарелка вафель, принятых им по запаху за блинчики, заняла своё место на столе, нездоровая худая ладонь приглашающим жестом махнула на стул и волшебница снова отвернулась к плите, будто такие постояльцы для нее — обычное дело. Люциус почувствовал неожиданное разочарование. Не такой он запомнил Гермиону Грейнджер. Горностай исчез, дикость и хищность отступила. Глаза не то что не горели — их, казалось, не было совсем на её лице. Не осталось и наивного воодушевления с той древней фотографии в «Пророке». Да вообще ничего не было — пустота, картинка из Омута памяти. Молодая волшебница рядом с ним жила и не жила одновременно. Опущены плечи, руки будто лишены силы — мягкие, вялые, не уверенные. Такого превращения он прежде никогда не видел, и это Люциусу не нравилось. Вчера он не успел рассмотреть Гермиону, и потому сегодня почти удивился. Где женщина из зала суда, способная одним взглядом сжигать города? Где ведьма, не поведя бровью, солгавшая Магическому трибуналу ради спасения бывшего врага? Где дикий, первозданный огонь то ли мести, то ли страсти в каждом уверенном жесте, снисходительном взгляде? Откуда ровная, равнодушная пустота фантастических глаз? Малфой застыл. Эта перемена неожиданно сильно задела его, будто он сам был её причиной.        Люциус потёр лицо, поднес ладонь к глазам и с неодобрением отметил въевшуюся в кожу и ногти грязь. Вспомнил, что не брит и вообще ободран, и стало ещё хуже. Обращённый на него пустой взгляд стал чуть внимательнее.       — Ванная там, — пустой голос. «Интересно, что же с ней произошло?» — подумал бывший аристократ, становясь под благословенный горячий душ.        А произошло следующее. Пока Гарри и Джинни с братьями обыскивали особняки и подвалы Пожирателей, Виктор Крам искал Гермиону в домах друзей или тех, кто мог быть её другом. И нашёл. Сначала Розу Хэмсворт, загадочного кондуктора «Ночного рыцаря», которая появилась из ниоткуда — она никогда не числилась ни среди учеников Хогвартса, ни среди волшебников, рождённых на территории Британии за последние две сотни лет. Крам проследил за ней, показавшейся ему смутно и очень давно знакомой, и в квартире её подруги, портнихи мадам Малкин, Виктор обнаружил сидящую с шитьём в руках живую и почти здоровую Гермиону.       Гарри так и не понял, почему она не объявилась, как только пришла в себя на тончайших простынях квартиры Луизы Малкин. Гермиона не стала объяснять, а Поттер, счастливый хотя бы тем, что она нашлась живой, в душу подруги не лез. Он знал только, что первые месяцы девушка провалялась в забытьи, и добрые женщины выхаживали юную ведьму, попавшую под несколько заклинаний при обстреле автобуса. Это казалось логичным — в бреду и лихорадке революции Гермионе едва ли было безопасно появиться в приемной больницы святого Мунго. Но потом?.. И зачем она взяла с собой бисерную сумочку? О событиях второго мая ведьма тоже ничего не говорила. «Не знаю», «Не помню», «Пожалуйста, Гарри, не нужно» — это всё, что он от нее слышал. Не настаивал. Вместе с Джинни отпаивал чаем, и только на суде Малфоя узнал, почему она ничего не знает о том, что произошло с её родными. Не поверил. Точнее, что виделась она именно с Малфоем, он поверить мог, но история с пегасами была совершенно не в духе Гермионы. Скорее это бывшему Пожирателю что-то было нужно от успешного министерского работника. Но и на эти вопросы его подруга не отвечала.       Поттеры, поженившиеся вскоре после революции, помогли ей купить этот дом. Они же привезли сюда ее вещи — ни в один из своих прежних домов Гермиона зайти так и не смогла. Оба продала за бесценок, учитывая, что родительский выгорел до коробки. Ни Гарри, ни Джинни к ней не приходили — она появлялась сама, когда находила в себе достаточно сил, чтобы с кем-то разговаривать.       А сил этих с каждым месяцем становилось всё меньше. Казалось, в Гермионе поселился её собственный дементор, за два года постепенно превративший жаждущую возмездия валькирию в бледную русалку с небрежным хвостиком тусклых волос на голове. Горе выпивало её, глоток за глотком, чувство за чувством, эмоцию за эмоцией. Убийц Рона и её родителей не нашли — ни одна власть, ни другая, ни Гарри, ни Виктор — никто. А потом они объявились снова. После первого её Рождества без родителей и Рона, нашли убитым Дина Томаса, их бывшего одноклассника, а ныне младшего члена Визенгамота. Он лежал на пороге собственного дома, удивлённо глядя в морозное небо, и кровь залила снег вокруг. Гарри, возглавивший при новой власти аврорат, перевернул магическую и немагическую Британию — и тщетно. Пресса, ныне находящаяся в подчинении у Совета временных министров, о гибели юноши рассказала лишь скромным некрологом, и паники удалось избежать. Но мракоборцы рыли с упорством нюхлеров. И не нашли ничего.       Следующий удар ждал их в июле. Гермиона, в жалкой попытке вытащить себя из трясины отчаяния, начала выходить на встречи с друзьями. Гарри, радуясь этому несмелому желанию жить, то и дело устраивал вечеринки и встречи их школьных товарищей. На них Гермиона неожиданно, но довольно близко сдружилась с Лавандой Браун. Они, в конце концов, любили одного и того же мужчину. И потеряли его.       Когда тело Лаванды Джинни нашла на любимом месте встреч гриффиндорцев, на берегу Лемона, Гермиона замкнулась окончательно. Только мелко дрожала, рассказывая о ранах Лаванды, и чуть не разрыдалась, когда на допрос вызвали Билла Уизли — у него не было алиби, впрочем, как и мотива. Волшебника отпустили, и он, бросив работу в Гринготтс, пошел под начало Гарри в аврорат, чтобы, наконец, найти тех, кто, убив его брата, не собирался останавливаться.        Казалось, кто-то нарочно охотится на всех, кто дорог Гермионе, с кем она хотя бы перекинулась словом, и чудом в этой резне уцелели Поттеры и Уизли. Пока. Возможно, их оставляли на десерт. Гарри справедливо подозревал маньяка, а Гермиона окончательно запретила кому бы то ни было приходить к ней домой.       Всего этого Люциус не знал. Когда он трансгрессировал к ней, надеялся на острые глаза горностая. На злую баньши, чью жажду мести можно использовать себе во благо. На отчаянную героиню войны, которая станет его ушами и глазами в коридорах новой власти. Столкнувшись с пустой, погасшей ведьмой, Малфой растерялся. И отсрочка с душем пришлась кстати — было время заново обдумать разговор. Выбрать другие слова, другие рычаги давления. Может, она просто не в настроении сегодня? Да для такого настроения нужно как минимум иметь в расписании парочку похорон. Нет, это совершенно другой человек, не живой человек. Пустой. И как с ней теперь разговаривать?       Когда мужчина вернулся на кухню, Гермиона все так же молча дожаривала вафли, не делая попыток начать разговор. Малфой сел за полированный стол, с любопытством рассматривая непривычную картину — волшебница за плитой. Всю его жизнь, за исключением последних двух лет, когда он часто перебивался чем попало, ему готовили еду домашние эльфы. Кухня вообще никогда не была местом, где положено бывать уважающему себя аристократу волшебной крови. И видеть на ней волшебнцу, пусть и грязнокровку, для его картины мира было равноценно видеть её собирающую мусор в Лютном переулке. Недостойно. Впрочем, еда — не мусор, всё же, а он голодный.       — Гермиона, зачем вы солгали Визенгамоту?