Колода. О тех, кто живет в этом городе.
Палец мягко ложится на курок. Касаться холодного металла стало так же привычно и естественно, как и пить крепкий кофе по утрам. И эффект от этого соприкосновения такой же бодрящий. Заброшенный склад, одиноко стоящий среди леса, навевал своим видом легкую тревогу, но бояться нечего… ведь хищник здесь только один. Глушь простиралась на несколько десятков километров. Это идеальное место, чтобы что-то спрятать… или кого-то убить. Многие часы, проведенные в не самой удобной позе на промерзлой земле, давались нелегко, но задачу надо было выполнить. Постоянно моросил противный осенний дождик, запах гнилой листвы и мокрого известняка заполнял все пространство, и казалось, от него не избавишься уже никогда. Грязно-ржавого цвета листья, которые еще держались на темных деревьях, не защищали от сырости, но и не давали промокнуть до нитки. Недели две — и эти самые листья опадут на землю, устлав ее густым ковром. В любой другой такой тихий и влажный день он бы с удовольствием прогулялся в парке, поймал бы на лету листок клена, покормил бы уток, но не сейчас. На то, чтобы помечтать о безмятежной жизни обычного человека, времени никогда не хватало. Внезапно со скрежетом открылись ворота склада, разрывая тишину осеннего леса, и оттуда, важно шагая между охранниками, вышел мужчина. Он был невысокого роста, лет сорока на вид, со сверкающей лысиной на голове, обвислыми выбритыми щеками, в которые впивался воротник его рубашки, и огромным животом, который с трудом поддерживал ремень брюк. Человек хмурился и с опаской оглядывался по сторонам, словно насторожившаяся газель в жаркой саванне, вслушивался в порывы ветра и принюхивался, стараясь уловить чей-нибудь запах. Но здесь не саванна, хотя мир остается таким же животным, диким, а ветер и удача точно не на его стороне. Стоило увидеть цель, как дремлющий несколько часов мозг хищника начал активно работать. Завращались шестеренки с бешеной скоростью, напрягся палец на курке, глаза забегали, осматривая людей, целясь, прикидывая варианты. Никто не замечал снайпера, зато он, сосредоточившись, при очередном порыве ветра сумел почувствовать запахи всех, кто стоял у склада. Охранники пахли дешевым гелем для бритья и едким парфюмом, а от того мужика несло потом и краской, ну и немного травкой. Ветер — северо-западный. Угол, расстояние, погрешность. Нервы? Нет. Все спокойно, как всегда. Скрытность, ловкость… тишина. Блаженство. Напряжение в мышцах прокатывается по всему телу. Прицел. Время. Мишень — всего лишь большой мешок с костями, за который отсыплют приличную сумму. Сразу видно, что он один из тех, кто любит на чужих проблемах наживаться и тащить прибыль к себе в карман, жрет днями напролет и только и делает, что разбрасывается деньгами да трахает омег, вытирая салфеткой свою вспотевшую лысину. Бедные парни и девушки, которым пришлось ублажать этого пыхтящего ублюдка и видеть над собой его вспотевшую красную рожу. Самому дурно становится, стоит подобное представить. Отвратительный тип. В голове всегда прорисовывался точный портрет цели, перед делом было внимательно прочитано подробное досье. У этого сорокалетнего альфы есть жена и двое детей, совсем еще маленьких, которым без отца будет только лучше, даже если его семья не в курсе, откуда на самом деле у них деньги. Жалко, конечно, ребятишек… но что поделать, таков этот мир, таков этот город. Неверный шаг — будь уверен, найдутся те, кому твоя голова на блюде очень пригодится, станет украшением банкета. Будь у него такой муж, сам бы отправил длинное благодарственное письмо тому, кто бы этого мужика грохнул, и от детей бы еще сердечное «спасибо» передал. А на самом деле плевать, перед тобой цель — стреляй. Думать и жалеть — это лишнее, это чувства, давно позабытые и зарытые глубоко в землю вместе с тем человеком, кто их и заставил забыть. Достаточно знать, что цель специально или по собственной глупости перешла дорогу не тому, кому можно было, — и теперь получает пулю в висок через три… два… один… Глухой с еле слышным присвистом звук — брызнула кровь, тело упало на землю. — В яблочко, — одними губами прошептал он, продолжая спокойно наблюдать за перепуганной охраной, мечущейся возле трупа. Они наверняка кого-то вызывали или просто связывались со своими по рации, но было уже не важно. Работа выполнена, жаль только пулю. Он просто так не убивает. Расправляется только с теми, на кого укажут пальцем, кто предал, кто оступился, кто наивно предполагал, что может скрыться, попросив защиты у конкурентов хозяина, и проворачивать свои дела за спиной у партнеров, не выплачивать долги и требовать больше, чем полагается, в поисках наживы. Если ему приходило сообщение о заказе на мобильный, то таким людям оставалось дышать не больше сорока восьми часов, просто потому, что он делал свою работу неспешно, идеально, чисто. Перед его глазами до сих пор картинка чужой смерти стоит. Это не приносило никакого удовольствия или же наоборот… печали и сожаления. Ничего. Для него это просто работа, за которую хорошо платят и не спрашивают об угрызениях совести и тому подобное. Ему нравилось держать оружие в руке, ощущать холод металла, небольшую отдачу от выстрела, будоражащую тело. Достаточно легкого нажатия на курок — обрывается чья-то жизнь, а на кредитку поступает кругленькая сумма. Иногда казалось, что это не по-настоящему. В смысле само убийство, сам факт того, что он отбирает чью-то жизнь. Однако, опять же… никаких чувств, никаких мыслей после. Он — оружие тех, кто стоит выше других и обычно по головам ходит, это они смерть несут. По собственному желанию же убивал лишь один раз. И теперь именно из-за этого единственное, что остается в голове после очередного успешно выполненного заказа, — воспоминания, от которых медленно гниешь изнутри, а также осознание того, что с такого дна уже не выплывешь, потому что грехи его тело пропитали насквозь и тянут, тянут вниз. И лучше уже смириться, а после постучать в ворота Ада со смиренной улыбкой, нежели напрасно из шкуры вон лезть, чтобы до Рая добраться. Все равно прощать никто и не собирается: слишком многое уже пройдено, и слишком много было ошибок. Он осторожно поднялся на ноги, разминая постепенно конечности, и отряхнул одежду от земли. — Вот же… испачкал любимую куртку. — Хосок недовольно попытался оттереть темные пятна на подаренной младшим братом камуфляжной куртке. — Чонгук будет в ярости. Мужчина плюнул на это дело и принялся собираться, скинув смс-ку о выполненной работе с фотографией трупа, прилагавшейся к ней. Через минуту пришло оповещение о пополнении на его кредитке и короткое: «Отличная работа». Хосок улыбнулся и принялся разбирать снайперскую винтовку. Закончив, он подхватил чемодан, выпрямился и глянул на часы. 20.43. Чонгук явно был дома. Хосок скинул ему сообщение о том, что задержится. Он проторчал на этом обрыве почти шесть часов только для того, чтобы всего за пять минут справиться со своей прямой обязанностью. Шесть часов бездвижного молчания и напряжения. Хосок упер руки в бока и повертел бедрами, вслушиваясь в то, как хрустят позвонки. Массируя шею, он удрученно смотрел на деревья. Они возвышались неприступной стеной, заляпанной красками осени. Еще час идти через лес. Целый час наедине с самим собой, с воспоминаниями, холодом, мокрой и грязной осенью. Ломая ногами ветки и пробираясь через заросли, Хосок снова вспомнил своего отца и его любимую фразу: «Помни о Смерти». Так мальчику говорил отец, когда хотел дать наставление. Мило, не правда ли? Он работал в одном из офисов крупной фирмы грузоперевозок, принадлежащей семье Ким, и отчего-то всегда был не в духе. А на вопрос по поводу причины каждый раз отвечал: «Из-за жизни». «Помни о Смерти, Чон Хосок, и тогда Жизнь обретает хоть какую-то ценность. И ты продолжаешь бороться и выбирать верные решения», — слова, которые мужчина неустанно повторял как молитву своему первенцу перед сном. Он был тем еще мудаком. Но Хосок это только позже понял, так же, как и то, что ни хрена он не офисный сотрудник. Отец был ужасным человеком; Хосок помнит, что тот сделал с его мамой. Но молчал и в десять, и в пятнадцать лет, вернее… помнил о Смерти и считал, что поступает верно. «Вот твоя мать забылась и однажды ошиблась. Моя рыбка, как оказалось, вовсе о себе и тебе не думала» «Пап, а где она? Где мамочка?» «Там же, где и остальные рыбки, малыш. Так уж получилось, однажды ты все поймешь» Молчал он и тогда, когда отец женился на молодом омеге. Молчал, когда тот родил ему сына-омегу, Чонгука. Тогда над головой маленького Хосока наконец-то прояснилось небо, растворились надоевшие мрачные тучи. Хосок так никогда ни к кому не привязывался, он всю жизнь за Чонгука готов был глотки рвать с самого его рождения, с того момента, как маленький альфа увидел еще более маленького новорожденного омегу, своего брата, пусть и сводного, но брата. Кровь у них одна, а для сердца, которое трепетало в груди Хосока, и для его внутреннего Я, которое успокаивалось и затихало, стоило Чонгуку посмотреть в черные глаза, этого было достаточно. Семья для Чон Хосока всегда на первом месте была и будет. Альфа глазам маленького омеги, большим и таким же черным, как у него самого, себя отдал, любой каприз, любое желание исполнял, тенью за братом следовал, защищать поклялся. Он отчима благодарил за Чонгука, невинное дитя, ради которого Хосок костьми ляжет. Но все ужасы в их семье и после рождения малыша не закончились. Хосок продолжал молчать и через несколько лет, когда, прижимая к себе плачущего Чонгука, закрывал ему уши, чтобы тот не слышал, как его родители орут и дерутся. Но все произошло так, как должно было случиться однажды. Это словно невыполненное обещание: оно ждет и напоминает о себе, пока ты не сделаешь все, что от тебя требуется. Или даже более того… Судьба снова неудачно пошутила. Хосоку было семнадцать лет, Чонгуку — десять. В ту злополучную ночь, когда жизнь братьев пошла наперекосяк, младший спал, зарывшись под подушки, спрятавшись от каждодневного шума, а Хосок все еще читал книгу, несмотря на позднее время, потому что не мог заснуть из-за криков. Драки в этом доме стали обычным делом. Таким же, как и осенний дождь за окном, снег зимой, одни и те же телепередачи по ТВ. Отец не трогал только Чонгука, а на его муже и Хосоке расцветали синяки. И трещала по швам избитая, искалеченная душа. В тот вечер подросток сорвался с места после особенно громкого и страшного крика отчима. Он забежал на кухню, а под руку попался нож. Все просто и банально до невозможности. Ему просто попался гребаный нож. Хосок нанес девять ударов, с силой вонзая лезвие в грудь отца, разрывая его плоть и забрызгивая себя его кровью, прежде чем смог сквозь затуманенное яростью и чем-то животным сознание расслышать отчаянный вопль отчима за спиной. Тот просил остановиться, ревел и дрожал в истерике. Хосок до сих пор помнит тот ужас, смазанный с кровью и слезами на его лице. Жуткое зрелище, которое еще долго он видел в кошмарах. После такого Хосок к омегам еще больше проникся, считая их сильнейшими созданиями, по силе духа и терпению превосходящих любого альфу. Его внутренний волк пришел в себя, кровью напившись, забился в угол и затих, свалив вину на бедного мальчишку. Подросток сидел на мертвом мужчине; нож вывалился из дрожащих рук, по локоть измазанных в чужой крови. Труп под ногами он давно уже отцом не считал. Смотрел на этот безжизненный манекен, лежащий в растекающейся по светлой плитке луже крови с широко распахнутыми стеклянными глазами. Отвратительный запах железа отрезвил. Нет, его отец пахнет не железом, а темным шоколадом. Эта подделка не его отец. И Хосок облегченно выдохнул и улыбнулся, он нашел ошибку и устранил ее. Он сделал все верно, как хороший мальчик. Но тогда почему так неспокойно и почему так страшно. Хосок, шатаясь, поднялся на ноги и чуть не поскользнулся на липкой и теплой бурой луже. От чужеродного запаха мутило. «Это тебе за всех нас, ублюдок», — подумал Хосок и, сам того не замечая, принялся вытирать соленые капли, катящиеся из глаз, растирая кровь по лицу. Запах вбивался в сознание, желудок скручивали рвотные позывы. У отчима была истерика, но больше потому, что испугался за Хосока. Принялся судорожно хватать его за руки, проверять на наличие ран, сам в крови мужа перепачкался. Слезы все катились из его глаз. Он обнимал Хосока, дрожащими руками гладил по волосам, пытался из комнаты вывести, а парень будто бы деревянным стал — ни руки, ни ноги не слушались его. Хосок просидел у унитаза всю ночь, до тех пор, пока не стал чувствовать себя пустой оболочкой. Отчим отмыл его и сказал, что вызвал полицию. Он взял вину на себя и сел на пятнадцать лет. Срок смягчили лишь на два года. Учитывая самооборону и то, что он омега. Но полицию все равно насторожили эти девять ударов. Однако в бытовухе особо разбираться не стали. Хосок ненавидел отца, но он до сих пор помнит о Смерти, это стало сродни инстинкту; руки уже не отмыть. Убивает людей по заказу, врет младшему брату, и нет этому оправдания, и нет этому прощения. Хосок тонет во лжи. Его Судьба — не его, правил он не знает, потому что их и не было, ночью он выживает, а днем — существует. И пока что все идет как надо, но вот кому надо — не известно… Душа, грязная и порочная, в этом омуте тонет, свет ищет, а найти его не в силах, потому что слишком густые цвета у отчаяния и у греха — черный и красный, тьма и кровь. Но Хосок знает эту дорогу, знает, куда придет в итоге, и причин бежать от этого у него нет. Он живет только ради братьев, которых, помимо Чонгука, у него еще трое. Пусть фамилия у них разная, но воспитывались альфы вместе, вместе росли и даже после того, как их разделили, нашли друг друга. И теперь держатся за эту связь, потому что в мире они одни остались, в этом проклятом городе выжить пытаются, пытаясь подмять его под себя, укротить, заставляя других с собой считаться. Но эти карты пока перевернуты для наблюдателей, и вскроются они, когда придет время.*2*
Выпуская изо рта сизый сигаретный дым, Мин Юнги стоял, прислонившись к бетонной стене заброшенного склада, и наблюдал, как его коллеги делают фото трупа мужчины со сквозной дырой в голове. Пальцы давно уже онемели и были ярко-розовыми, с носом та же проблема, и видел бы он себя в зеркале — сказал бы, что похож на долбанного олененка Рудольфа, только рогов не хватает, ну и новогоднего настроения. Хоть и до января еще целый месяц… Мин Юнги — омега, ему слегка за двадцать, вернее, еще слегка — и будет уже тридцатка. Он шеф полиции и торчит сейчас на лютом, как ему самому кажется, холоде лишь потому, что безуспешно пытается разыскать одного подонка уже несколько месяцев. И эта сволочь вчера в очередной раз сделала кому-то дыру в башке. Юнги на жизнь особо никогда не жаловался. Да, она та еще сука, и не он один так считает. Жизнь свою он иногда просто терпеть не может — это так, но вот кому-то на нее жаловаться и показывать хоть малую долю слабости — ни за что. Лучше уже стиснуть зубы и терпеть, а время зализать свои раны всегда найдется. Ему было нелегко с самого начала, с первого вдоха. Так уж вышло, что мальчик в младенчестве остался сиротой и вырос в детском доме, где каждый день — это своеобразная игра на выживание. Все стало еще хуже, когда он узнал, что на самом деле значит быть омегой, и принял это далеко не сразу. Он усердно учился лишь с одной мыслью в голове: выбраться, выбраться на поверхность и глотнуть свежего воздуха. Его желание стать полицейским никто не воспринимал всерьез. Но после сдачи вступительных экзаменов Юнги оставалось лишь повернуться и показать средний палец всем, кто в него не верил. Академия еще больше закалила его характер; одной своей решимостью Юнги горы сворачивал во время обучения и уже позже — на службе. Всем испытаниям, которые пришлось преодолеть, Юнги благодарен, потому что, несмотря на ту самую «прекрасную» жизнь, которая продолжает подкидывать ему проблемы, он стал достойным человеком. — Сука, — зубы дрожали, и сигарета попросту выпала из окоченевших пальцев. Ни шапка, ни зимняя форменная куртка не спасали от холода этой осенью. — Если так будет продолжаться, то и снег скоро пойдет… Он с завистью посмотрел на Каспера, своего напарника, мирно пьющего кофе в стороне. Этот рослый альфа задирал его раньше, еще в академии, а после и на службе до повышения Юнги. Мол, Мин Юнги, куда тебе на кресло капитана? Ты омега, радуйся, что тебя вообще в полицию взяли, да еще и с таким-то характером. Но теперь шеф отрывался по полной, пользуясь своим положением. — Эй, Кас, — Юнги посмотрел на него, выпятив подбородок, — гони сюда кофе и топай уже работать. Капитан проследил за ним. Несмотря на свое имя, Каспер Вуд совершенно не был похож на того Каспера, персонажа-призрака. Этот был высоким, хорошо сложенным молодым человеком, проводившим свободное время в спортзале, волосы — совсем черные и слегка курчавые, а темные глаза и смуглая кожа добавляли ему южного шарма. Юнги не помнил: то ли у Каса в корнях итальянцы, то ли кубинцы. Впрочем, на родословную плевать. Мин этим никогда похвастать не мог, потому что ее и не знал. Каспер по-доброму усмехнулся, взглянув на вечно недовольного начальника с замерзшими пальцами и красными щеками; в огромной куртке он смотрелся как тоненькая тростинка, которая вот-вот переломится пополам. И не знал бы Каспер его характера, то влюбился бы, потому что Юнги определенно в его вкусе. Но это так… предположение. Мин Юнги красивый, необычный скорее, но все же привлекательный, его красота заключается в неординарной внешности. Юнги такой один, поэтому к нему руки сами тянутся, словно за редким самоцветом, который даже огранки не требует — и без того бесценен. Но с таким острым языком всякого отпугнуть от себя может в два счета. — Как скажешь, босс, — он подошел ближе и протянул ему горячий стаканчик, из рукавов куртки Юнги показались небольшие, по сравнению с руками Каспера, ладони, обхватившие добычу. При этом Каспер невольно принюхался, а затем выдал: — Эй, Юнги, дай жвачку. Тут Мин вспыхнул праведным гневом: он совсем забыл о таблетках, подавляющих запах в предстоящий и вовсе не приятный период его жизни. Он напустил на себя самый суровый вид, какой показывал лишь в крайних случаях, ну или когда рядом был этот придурок-кубинец. — Еще раз отпустишь подобную мерзкую шуточку, и твой рабочий стол будет всю зиму на морозе стоять, козел. Отвернувшись, он медленно отхлебнул горячий напиток, по телу сразу расползлось согревающее внутренности тепло. Юнги не виноват в том, что от него пахнет морозной мятой, не виноват в том, что он омега. Только один человек во всем мире не заставил его о своем «я» жалеть, но даже это в прошлом. Юнги омегой быть не хотел: его постоянно давят стереотипами, которые становятся поперек горла, прожигают завистливыми взглядами, недобрыми и страшными, заставляют сжиматься внутренности прогнившие языки, бросающие у него за спиной ядовитые слова. Но он все же научился с этим жить, даже примирился, и на каждое гадкое слово у него было слов десять похуже. Свое место под солнцем отстаивал упорно и тех, кто мешал, либо гордо обходил, либо обходил, не забыв в грязь окунуть и на место поставить. Юнги не был жестоким, просто он к людям так же, как они к нему. И только тогда дрожь в руках проходила. Он знал: в мире так устроено — либо ты, либо тебя. И Юнги выбирал первое. Если к нему относились с пониманием и видели природную доброту, трудолюбие и честность, которой Юнги особенно гордился, то он за это щедро благодарил. И об этом знали многие, а особенно его напарник, который пробыл рядом достаточное количество времени, чтобы убедиться в одной истине: нет человека, заслуживающего большего уважения, чем этот омега, способный одной своей волей города с землей сравнивать. Каспер залился смехом; на парочку начали странно поглядывать. У остальных коллег это уже входило в привычку, потому что капитан с напарником часто, очень часто пререкались, а еще они любили спорить на что-нибудь глупое. Так Каспер Вуд однажды лишился своих кудрей и густых бровей, а Мин Юнги красил глаза ярко-фиолетовыми тенями и губы черной помадой целую неделю. — Притухни! Пора бы и делом заняться, надо же жалование отрабатывать. Юнги неспешно подошел к трупу, сосредоточившись. Каспер смотрел ему вслед. Капитан Мин подошел ближе, кое-как натягивая перчатки на замерзшие руки и пытаясь при этом не лишиться кофе, и слегка наклонился к земле. Он невольно скривился: видеть трупы не в первой, пора бы привыкнуть, но иногда бывает особенно противно. Мало кто останется хладнокровным, увидев труп заплывшего жиром мужика с пожелтевшими от сигарет зубами и слюнями, стекающими по подбородку, на расстоянии вытянутой руки. Юнги в такие моменты порывался бросить курить, но в то же время курить хотелось только сильнее. Он на секунду скосил взгляд на безмятежных криминалистов и покачал головой. Окинув сухую траву взглядом, он нашел кое-что интересное под ботинком убитого. Юнги присел на корточки, неловко борясь с мешающей курткой и все же пролив немного кофе, и потянулся за интригующей вещицей. Это была не просто бумажка, как показалось ему сначала, а игральная карта, помятая и потрепанная, с дырой в центре и каплями уже застывшей крови. Интересно, кто же так жестоко продырявил восьмерку? На лице Юнги расползлась жуткая улыбка. Эта находка перекрыла собой даже плохую погоду. Капитан подозвал коллег и попросил взять карту в участок как улику, чтобы проанализировать частички крови и возможные отпечатки пальцев. Он нахмурился — в последнее время около трупов полицейские все чаще находили подобные карты. Шестерки, семерки, восьмерки, девятки… и никогда Юнги не видел карты короля или той же дамы. Это даже подогревало интерес, и он начинал подозревать, что одним киллером, за которым идет охота вот уже несколько месяцев, тут дело не обходится. Юнги оглядывал мертвого мужчину. Пулевое ранение чуть выше уха, скончался сразу, даже охнуть не успел, тут вне сомнений. Чистая работа, меткий и уверенный выстрел. Мин убитого не узнавал, по крайней мере не помнил, чтобы на него была какая-либо информация в участке, значит, это только предстоит выяснить, потому как другие двадцать семь жертв разыскиваемого снайпера не могли похвастаться чистым прошлым и имели дело с запрещенными препаратами, наркотиками и прочим. «Пуля летела примерно… — Юнги начал медленно поворачиваться вокруг своей оси, неспешно осматривая окрестности. Взгляд его остановился на вертикальном склоне, на вершине которого были самые густые заросли. — Оттуда...» Он уверенно направился к тому месту. Обойдя крутой склон, он кое-как вскарабкался по более пологому, цепляясь за древесные корни, торчащие из земли, одной рукой. «Вот это место» Он присел на корточки. Тяжелая зимняя куртка причиняла дискомфорт, но Юнги отказывался сменять ее на осеннюю форму, потому что в ней слишком холодно. Укромное место было сродни тех, где не ступала нога человека. Но... В его голове дорисовывалась картинка. Какой-то человек все же мог здесь лежать. Трава в некоторых местах вдавлена в землю, кое-где вырвана, словно убийца пытался занять позицию поудобнее и был не слишком при этом аккуратен. Слишком самоуверенный. Ему это позволяет глупость или опыт? Юнги, к собственному неудовольствию, склонялся ко второму варианту. Вот и место для винтовки. Надо найти пулю, чтобы приблизительно узнать модель. Обзор идеальный, угол тоже вроде как подходит. Доверяй, но проверяй. Юнги лег на промерзлую землю, ребрами ощутив холод, идущий от нее даже сквозь одежду. Занял приблизительно похожую позу и достал свой пистолет, сняв с предохранителя. Прищурив глаз, он прицелился выше лежащего трупа почти на два метра и, немного помедлив, выстрелил. В тихом лесу выстрел прогремел, как взрыв. Люди от испуга вскрикнули и инстинктивно прижались к земле. Каспер Вуд выбежал из-за угла с оружием в руках, взволнованный и напряженный. — Какого хуя?! — поняв, что выстрел был одиночным и никто не пострадал, он успокоился. Подошел к бетонной стене и поковырял пальцем раскрошившуюся от пули штукатурку. Затем проследил взглядом за примерной траекторией и увидел своего босса. Юнги сидел на обрыве, ссутулившись и свесив ноги вниз. Каспер понял, что он напряженно думает. — Эй! — крикнул Юнги. — Вы уже определили личность жертвы? — Не-а, — кто-то из сотрудников крикнул в ответ, — в процессе… — А пуля? — Прошла навылет, уже нашли. Она в вещдоках. — Отлично, спасибо, ребят. И извините за стрельбу. Юнги расслаблялся только тогда, когда работа шла хорошо. Относительно хорошо. В расследованиях ему постоянно что-то мешало, в основном это было начальство, пусть и не физически, но все равно стоящее за спиной и дышащее прямо в затылок. Мин знал, что за ним постоянно следят, изучают, знал, что никому в этом городе, кроме себя, доверять нельзя. В его близкий круг входили только избранные, которых, кстати, не так много, почти нет. — Мин Юнги! — заорал Каспер. — Чего тебе? — Ты сдурел? Портишь место убийства своими сумасбродными выходками! Ты мог кого-то ранить. Шеф полиции хмыкнул: ему до смешного нравилось бесить Каспера. — Ранить? Не смеши. Да и к тому же, ребята и так тут уже все затоптали, смотри, какая грязь. Вуд недовольно фыркнул, мысленно признав поражение, и развернулся, возвращаясь к осмотру места убийства. Мин встал и вновь оглядел площадку, где ранее засел снайпер. «Опять ушел... Как же на тебя выйти, дружок?» Но тут он что-то почувствовал, какой-то запах. И, пригнувшись ближе к земле, понял, что это. Все место, где и стоял Мин Юнги, пропитано этим запахом. А обоняние в преддверии течки у него было просто нереальное. И как сразу не обратил внимания? Море. Снайпер пахнет соленой бушующей морской водой, противно оседающей на языке, заполняющей легкие. Он пахнет морем. «Ну хоть в чем-то ты проебался» Юнги выпрямился, подозвал жестом пару сотрудников, оставив их осматривать место на наличие еще каких-либо улик, а сам сбежал по склону вниз. Из-за движения он немного согрелся, от чего мозг теперь работал куда лучше и активнее. Мин проходил мимо своих людей, стараясь не наследить еще больше, мельком глянул на напарника, который кивнул ему, подзывая ближе ко входной двери склада. — Ребята сняли замок. Погляди, что они нашли, — Каспер пропустил Юнги вперед и вошел следом, светя перед ним фонариком. — Ящики… Там наркотики? — Да, порошок, — угрюмо ответил Каспер. — Относительно немного, словно какая-то подачка или товар на пробу, оценку качества, так сказать. Юнги нахмурился и обошел ящики. Ни маркировки, ни других отличительных знаков — ничего нет, просто деревянные ящики размером с обувную коробку, где-то с десяток. — Мне кажется, они упакованы вручную… — Вот и я так подумал, — кивнул Каспер, — парни обыскивают склад, но это пока все. Думаю, ящики должны были забрать в определенное время, а убитый — поставщик, ну или вор. Может, он украл все это у того, кто стоит повыше, и хотел передать конкуренту, за что поплатился? — Не отрицаю такую версию, — Юнги направился к выходу. — Заберите это, разберемся в участке. Снаружи заканчивают. Мне нужно досье с биографией жертвы, экспертиза, модель оружия и все, что удастся узнать с карты. Совпадения с предыдущими жертвами есть, и мне все это очень не нравится, Кас…*3*
Несколько часов назад...
Он любил громкую музыку, ведь она была создана, чтобы заглушать мысли, прогонять тот голос в голове, который непрестанно грызет, наставляет и говорит, что будет правильно, а что нет. Только вот таких четких понятий в реальной жизни не существует. И никто, даже внутренний голос не знает, где правда, где ложь, где черное, где белое. В этом городе за всю свою жизнь Хосок всего раз белый цвет увидел — он в душе его младшего братишки был, и он этот цвет берег, головой за его сохранность отвечая. Но, как ни парадоксально, иногда Хосоку все же жизненно необходимо было этой головы лишиться, дабы сохранить крупицы здравого рассудка. Порой, когда мысли становились невыносимо болезненными, Хосок их заглушал простейшим способом — громкой музыкой, алкоголем и сексом. Сегодня ноги сами привели его в клуб. Хосок снял грязную куртку и, оставшись в одной черной футболке, несмотря на холод, вышел из машины. В клуб пропустили без проблем, узнав в нем названного брата хозяина заведения. Хосок пользовался дарованной ему привилегией без зазрения совести. Протискиваясь сквозь толпу движущихся тел, он подошел к бару и приветливо поздоровался со знакомым за стойкой. Тот кивнул в ответ, не отвлекаясь от смешивания коктейля. Хосок взял бутылку какого-то алкоголя, даже не глянув, что будет пить, и пошел к сцене, где танцевали омеги, украшая собой клуб не хуже, чем цветные прожектора или лавовые лампы до потолка. Хосок двигался в такт музыке и вливался в атмосферу всеобщего отрыва и веселья. Для того, чтобы завершить свой скромный ужин, состоящий из музыки, алкоголя и свежей плоти, ему не хватало всего одной составляющей. Его новая добыча красиво выгибалась на сцене среди других омег, танцевала и явно веселилась, наслаждаясь откровенно пошлыми разглядываниями и руками, что щедро дарили деньги, засовывая их под тонкие линии нижнего белья, обрамляющего соблазнительное тело. Хосок видит, как вздрагивает его жертва, как прячет испуганный взгляд за черными ресницами, как отворачивается, выставляя напоказ только лучшее, позволяя знакомому альфе в себя взглядом впиваться, дразнит его, хоть и до смерти боится этих черных глаз, которые в темноте кажутся страшными дырами. Хосок растягивает губы в улыбке, предчувствуя хорошо проведенное время. Подходит ближе, на омегу снизу вверх смотрит, тянет руку, похлопывает по бедру и на вопросительный взгляд кивает в сторону. Девушка берет его за руку и спускается со сцены, чуть шатаясь на высоченных каблуках. На них она чувствует себя превосходно, но только не рядом с человеком, из-за которого подгибаются колени. Она чуть медлит, вытаскивает из своего костюма купюры и отдает их подруге, подмигнув, знает, что за эту ночь куда больше получит. Она — фаворитка, может позволить себе от мелочи избавиться. Хосок терпеливо ждет избранницу и ведет наверх в VIP-зону, где нетерпеливо раздевает девушку, избавляясь от ненужной блестящей вульгарщины. Омега красивая. Лежит на спине, выгибается, комкает простыни, пальчиками по торсу альфы проводит, губы закусывая. Она отвечает вкусам Хосока полностью. Ему нравятся прямые темные волосы, стройное тело, длинные ноги, что так красиво разъезжаются в сторону, даже усилий прилагать не надо. — С праздником вас, господин, — нарочито медленно тянет девушка, отрываясь от губ альфы. — Откуда знаешь? — спрашивает Хосок и открывает бутылку алкоголя, щедро выливая его на тело омеги. Она ахает и вздрагивает; возбужденная упругая грудь волнительно вздымается, опускается плоский мягкий живот, изгибы манят. — И только давай без никчемной лести о том, что сидишь тут и ждешь меня одного, как принцесса в сказочной башне. Я не просто клиент, я тут наравне с хозяином и не нуждаюсь в сладких речах, беру то, что хочу. И тот факт, что пока что я хочу тебя, только временная причина моих визитов, дорогая. Не принижайся, тебе это не нужно. Будешь лебезить перед стариками, у которых не встает, глядишь, заживешь богато. Меня лживыми речами не возбудишь и не запутаешь. — Как скажете, — улыбается омега, не показывая, что ее задели эти слова. Она привыкла, что Чон Хосок к ней только как к вещи относится, пусть бережно и пусть секс с ним самый горячий, все равно она в его глазах лишь доступная игрушка. Но это работа, ничего личного, ее никто не заставляет под альф ложиться. — На самом деле меня хозяин предупредил, что сегодня вы придете, сказал, чтобы слушалась и приготовилась исполнять все, что скажете. Сладкой улыбкой Хосок показал, что приятно удивлен. — Что ж… тогда выпьем за Тэхена и за такой хороший подарок, — альфа наклонился, слизывая алкоголь с ее груди и живота. — Подготовилась, говоришь… тогда обойдемся без прелюдий. Сегодня я слишком голоден.*4*
Чон Чонгук никогда не выделял себя среди других, никогда не считал, что его Судьба хуже, чем у других, а жизнь подбрасывает больше жестоких препятствий, чем другим. Он не возвышал себя ни над кем, потому что брат любил его скромность, он не принижал себя ни перед кем, потому что брат воспитывал его стойким, он никогда не грубил старшим и не пререкался, потому что брат учил его уважению, он никогда не сквернословил и не поливал грязью кого-то за спиной, потому что брат напоминал, что надо быть выше этого. Хосок был для Чонгука всем: братом, отцом, другом, наставником, защитником. И Чонгук его очень любил. Именно Хосок помог справиться со смертью отца и ужасным поступком папы, справиться и продолжить жить дальше, не жалуясь, а стремясь к будущему, отталкиваясь от прошлого, наслаждаясь сегодняшним днем и ища радость в мелочах. Пусть в его жизни произошло много неприятного и ужасного, Чонгук не скажет, что несправедливость преследует только его, потому что знает: кому-то в этот момент может быть еще хуже. А он жив, у него есть руки и ноги, любящий брат, самый сильный и храбрый, у Чонгука есть все это. И ему достаточно, большего не требует. И пока он не один, будет со всеми бедами справляться, поддерживать Хосока и от него поддержку получать. Хосок с ним был постоянно, покупал все, что бы маленький омега ни попросил, помогал в учебе, наставлял, поощрял любовь к спорту и тягу к знаниям, смущался, краснея как рак, когда рассказывал и без того смышленому и догадливому ребенку, откуда дети берутся, покупал лекарства, облегчающие боль, когда у того в пятнадцать лет началась первая течка, ухаживал за ним, когда Чонгук болел, варил бульоны и кутал в плед. Перед тем, как собственных детей завести, Чон Хосок дважды подумает, потому что у него уже есть ребенок, которого он по́том, кровью и слезами воспитал, вырастил прекрасного омегу, перед которым щитом стоять будет. Хосок очень рад, что Чонгук похож на своего папу, а не на их общего отца, как он сам. Нет, дети — цветы жизни, а семья — оранжерея, где эти цветы растут и благоухают, в этом Хосок не сомневался. Однако собственных детей пока не хотел, боялся, как огня, в первую очередь себя самого и своей жизни, которой он детям и своей второй половине — коль такая бы нашлась — не желает. У него есть семья, у него есть Чонгук и братья, с которыми он с детства рос, большего не надо, на большее он не рассчитывает, большего он не заслуживает. Сегодняшнего вечера Чонгук ждал несколько долгих недель, готовясь. Он весь день хлопотал на кухне и украшал квартиру не для того, чтобы потом получить от старшего брата смс со словами: «Я задержусь на работе, в канцелярии много бумажной волокиты накопилось, не жди. Люблю» — Я в шоке, Чон Хосок, — бурчал юноша, поедая салат и уставившись в экран телевизора, по которому шла какая-то старая романтическая комедия. Она была совершенно не интересной, но главный герой Жан зря бросил блондиночку, Лиану, она хоть его любила, в отличие от этой Саманты, которой нужны только его деньги. На часах 01:35, а старшего брата все нет. Чонгук злился и вымещал злобу на овощах, пронизывая их вилкой и отправляя в рот, безжалостно пережевывая. — Как вкусно, — хмурился Чонгук, вслушиваясь в недовольное рычание своего внутреннего волка, он скреб грудь юноши когтями, не выпуская их до конца и причиняя дискомфорт. — Ты, Чон Хосок, не заслужил моих стараний. Он любил своего брата, просто обожал и всегда на него равнялся. Понимал, от чего тот отказался, чтобы воспитать из него достойного человека. Понимал и был всем сердцем благодарен. Оттого Чонгук так старался в учебе — окончил школу с наилучшими оценками и рекомендациями от преподавателей. Поступил в медицинский университет без особых проблем и продолжил усиленно учиться уже там. А наградой для него было — видеть яркую улыбку на вечно уставшем лице брата и слышать от него похвалу, слышать, что Хосок им гордится. Так они и жили вдвоем. Чонгук — на хозяйстве, поддерживал уют, порядок, любил альфу и заботился о нем, пусть о брате. А другого альфы ему и не нужно. Хосок пять из семи дней в неделю работал, возвращался чаще всего поздно, когда младший уже спал или все еще сидел за учебниками. Чонгука одно лишь смущало: он думал, что личная жизнь брата не ладится из-за него, но Хосок безустанно уверял его в обратном, говорил, что просто пока не нашел человека, с которым бы захотел серьезных отношений. И братишка тут вовсе ни при чем, и никакой Чонгук не обуза. Юный омега омежьего воспитания толком и не знал. Но он хорошо помнил своих родителей, помнил ту теплоту, что дарил ему папа, и берег ее в сердце. На него Чонгук не мог злиться, он по этому поводу чувствовал лишь скорбь, но эта скорбь давно затерлась, не без помощи детского сознания, которое подобные тяжелые моменты всеми силами пытается убрать, защищая неустойчивую психику ребенка, и не без помощи старшего брата. Раз в месяц они с Хосоком ездят в тюрьму, Чонгук папе пишет письма и получает в ответ с его стороны. В такие дни он перечитывает текст, написанный аккуратным почерком, так похожим на его собственный, чувствует душистый запах петуний, пропитавший листы, и ждет. Ничего другого ему не остается. Он хочет, чтобы папа вернулся, хочет обнять его не в тюрьме, а дома. Про отца он тоже вспоминает, но по поводу его смерти ничего, кроме пустоты внутри, не чувствует. Пусть он не был идеальным родителем, но благодаря ему Чон Чонгук появился на свет, а это уже заслуживает памяти о нем, как о жившем когда-то человеке, пусть Хосок и считает иначе. Тут в замочную скважину входной двери вставили ключ (далеко не с первого раза), и на пороге квартиры появился Хосок собственной, но невменяемой персоной. Чонгук, отставив салатницу, нетерпеливо выскочил в прихожую и тут же замер, сморщив нос. — Привет, малыш, — его шатало, Чонгука пробрала дрожь от ужасного запаха, ударившего в нос. — Прости, что так поздно пришел, — язык заплетался, и почти ничего внятного он произнести не мог. Чонгук вздохнул и, присев, принялся стаскивать с ходячего бревна ботинки. — Что произошло, раз ты так набрался? От тебя алкоголем несет за версту, — сказал, проглатывая рвотный позыв, Чонгук. — Да-а-а, я в курсе, извинился ведь уже… нет? — Я не только об этом! Хосок глупо улыбнулся, пространство вокруг него расплывалось, словно кто-то пальцем смазал не успевшую высохнуть на холсте масляную краску, но злое лицо брата он видел отчетливо, это даже пугало. — А-а, я понял. Та шл... девчонка... пахла мартини... Внезапно мир пошатнулся, и Хосок повалился на Чонгука, но тот сумел устоять на ногах: силы ему не занимать, не зря в спортзал ходит и ведет здоровый образ жизни, в отличие от своего старшего брата. Хосок внезапно весь позеленел и пробурчал отчаянное: — Меня сейчас вырвет… — Заткнись! Господи, закрой свой рот! — Чонгук потащил брата почти что по полу в ванную и не очень-то нежно бросил его на пол рядом с унитазом. — Пообщайтесь пока, а я принесу тебе чистую одежду. От запаха моря, смешанного с мартини, меня просто вымораживает. — Да, наверное, я отвратителен. Эту фразу парень уже не услышал, а вот звуки последствия выпитого алкоголя — да… Через минут десять Хосок, распрощавшись с содержимым желудка, умолк, и Чонгук осмелился заглянуть в ванную. Вонять алкоголем стало еще больше; задержав дыхание, он принялся стаскивать с брата вещи, нетерпеливо встряхивая его, когда тот путался в собственных конечностях. Раздев Хосока, не без его кое-какой ответной помощи, Чонгук усадил его в ванную и завесил шторку, а сам, смыв и почистив унитаз, сел на его крышку и вздохнул, щедро распыляя освежитель воздуха вокруг себя, словно создавая волшебный барьер. — Зачем так напиваться? Тебе уже двадцать пять лет, пора голову на плечах иметь. В ответ на эту фразу Хосок всегда усмехался, хоть и знал, что мелкий прав. Вырастить брата не достаточно для того, чтобы понять, что такое ответственность. Найти работу, окончив лишь старшую школу с переломным успехом, не достаточно, чтобы стать взрослым. Нужно еще и вести себя подобающе. Но Хосок помнил о каждой смерти, особенно о первой, поэтому все не так просто. Его больное сознание борется с телом. Чон Хосок утонул. Он уже от этого не отмоется... и бессмысленно строить из себя невинность, ходить в церковь и молиться за спасение своей черной души, ведь даже в Аду, если он и существует, его вряд ли радушно примут. Работы в канцелярии, которой, к слову, и не существовало, было достаточно для того, чтобы Чонгук жил в благом неведении и не хотел засадить брата в тюрьму или же вскрыть себе вены, узнав правду. Ну или что еще может прийти в голову юному омеге?.. Вот и Хосок не знал и не горел желанием проверять. Чонгук смягчился, услышав глухой рык среди шума воды; запах соли усилился. Он витал в воздухе, сдавливая легкие. Хосок до крови кусал губы, разваливался, растворялся в потоках теплой воды. Такое бывало очень редко, но сегодня день особенный, сегодня он был проклят, родившись. Раз в год он мог позволить себе быть жалким ничтожеством, не боясь предстать таковым перед единственным человеком, ради которого он все еще жил. — С днем рождения, кстати. Я тебе ужин приготовил, ждал. Думал, сходим куда-нибудь, — юноша перебирал свои пальцы. Он был расстроен, что брат не провел этот день с ним. — Все-таки двадцать пять — хорошее число. Хосок сидел под струями теплой воды и кое-как приходил в себя, борясь с желанием набрать ванну до краев и, опустившись под воду, захлебнуться. — Прости, малыш… я совсем забыл, что оно сегодня… — Уже вчера, — поправил его брат. — Уже вчера, — он улыбнулся. — Чувствую себя сволочью. Чонгук молчал. Он больше не злился и не обижался, не пытался понять этот мир взрослых, ему еще восемнадцать, он только-только вступил в него, ожидал для себя большое будущее. А Хосок им чертовски гордился, ведь сам так ничего добиться и не сумел. Свою жизнь проебал, так хоть за Чонгука порадуется. — Я люблю тебя. — И я тебя, малыш… Иногда Хосоку казалось, что Чонгук — это его единственная слабость. Чонгук — то доброе и светлое, что осталось в жестоком мире. Единственное, за что еще стоит побороться.И впервые это правда. Никакой лжи и фальши. …пока что…