Проснись. Не верь в происходящее.
Первый за несколько лет приятный сон Хосока оборвался на самом интересном месте. О сюжете этого чудесного сна он сразу же позабыл, конечно, но зато осталось приятное чувство удовлетворенности, которое предполагало последующее хорошее настроение. Оголенную спину противно лизал сухим языком морозный ветер — по коже пробегали сотни колючих мурашек. Еще немного хотелось спать, но от холода было некомфортно. Хосок, вздрогнув всем телом из-за сокращающихся мышц на спине, укутался в одеяло и внезапно наткнулся рукой и коленом на что-то мягкое и теплое. Мужчина распахнул глаза — сон как рукой сняло. Перед Хосоком — к нему спиной — лежал, свернувшись комочком, теперь уже его</b> омега. Рыжая макушка слепила непривычной яркостью, голова была вжата в плечи, парень обнимал себя руками и, подтянув колени к груди, лежал в позе эмбриона, мелко дрожа. Во сне он сбросил с себя одеяло и теперь мерз из-за этого. Хосок чуть растерянно проморгался, а потом поспешно укрыл Чимина и, подвинувшись ближе, прижался грудью к его спине, уравнивая тем самым температуру их тел. Чимин довольно проурчал сквозь сон и расслабился, развернулся и уткнулся носом в ключицы Хосока, наполняя легкие его запахом, несмотря на то, что теперь в этом не было необходимости, потому что и от самого Чимина пахло солеными волнами. Хосок еще долго лежал, боясь пошевелиться, и пытался до конца осознать, что это <i>не сон, что в город пришла зима, что вчера он выжил в перестрелке, что сумел спасти Чимина, что ночью они действительно занимались сексом. Нет, не просто сексом… Альфа помнил все… Его тело, каждый уголок. Его голос, каждую ноту. Его губы, каждый поцелуй. Его руки, каждое касание. Омега, по имени Пак Чимин, ночью в сердце Хосока окончательно обжился и, вот точно так же свернувшись комочком, там так и остался. Мужчина приподнялся на локте и подпер рукой голову, принявшись разглядывать спящее и умиротворенное лицо. Попытался совладать с нежной улыбкой — не получилось. Он осторожно перебирал длинными пальцами рыжие спутанные пряди, убирал волосы со лба Чимина, заглядывался на дрожащие пушистые ресницы и приоткрытые красные губы, чувствовал под рукой нежную кожу его шеи, опускал взгляд на сиренево-алые засосы. Рядом красовалось явное доказательство того факта, что теперь Чимин полностью принадлежит лишь одному альфе. Хосок с толикой сладкой гордости провел пальцами по метке, едва касаясь воспаленного участка, по ключицам и плечам с прекрасными порхающими бабочками на них. Он разглядывал витиеватые узоры на крыльях — ни один из них не повторялся. Нагнувшись, Хосок поцеловал одну из них, ту, которая «сидела» на самом краю плеча Чимина. Парень зашевелился, потерев нос о грудь альфы, приоткрыл сонные глаза и уставился на Хосока снизу вверх из-под приоткрытых век. Чимин потянул было руку к его лицу, застывшему в ласковом выражении, но, осознав ситуацию в полной мере, одернул ладонь и резко потянул на себя одеяло, закрывшись до самого носа и покраснев так, как никогда и ни перед кем не краснел. — Доброе утро, солнце, — тепло и счастливо проговорил немного хриплым и глубоким голосом Хосок. Чимин стушевался, не зная, куда себя деть, и лихорадочно придумывая в голове «пути отступления». Все как всегда пошло не по плану, только вот он не до конца осознает, что никакого плана и не было, лишь его наивные просчеты и глупые доводы. От Хосока так и несло самодовольством… и нежностью, такой сильной, что казалось: можно утонуть в ней. «Почему ты все еще здесь? Почему не ушел? Разве ты не получил, что хотел…» — пронеслось у него в голове. — Я был под успокоительными, — вылетела та самая гениальная отмазка, которую даже сам Чимин бы не воспринял всерьез. Хосок, едва заметно усмехнувшись, скептически изогнул бровь, взглянув прямо в испуганные светло-карие глаза, в которых помимо этого царило возрастающее с каждой секундой замешательство, смешанное с удивлением и надеждой на что-то, наверное. — Я бы не хотел, чтобы такое прекрасное утро начиналось именно так, солнце, — мужчина за талию притянул его ближе и, плавно перевернувшись, подмял под себя мягкое и теплое тело, выбив из него короткий и дрожащий вдох. — Не закрывайся, не прячь себя, чего я там не видел? — томным голосом, обласкивающим слух, протянул Хосок с блаженной улыбкой. Чимин сдавленно охнул, отводя взгляд от распаляющегося на дне черных глаз альфы желания. Хосок же, медленно переместив ладонь под одеялом с ребер омеги на бедро, оглаживая бархатистую кожу, поднял его ногу себе на талию, прижавшись пахом плотнее к его промежности, вызывая прилив острых и сладострастных ощущений. Хосок собственнически уткнулся носом в шею Чимина, вжимая его в матрас, принюхался и, пройдясь горячим языком по адамову яблоку, поцеловал, чувствуя нотки своего природного запаха. Чимин от такой близости ощутил себя горящим в адском пламени, смутился так, словно и вовсе не было прошедшей ночи, будто не он вчера имя Хосока сладко выстанывал, не он выгибался, не он просил «еще!», умоляя об этом. Стыдоба какая. Омега закрыл глаза руками, давя собственные предательские стоны, норовящие сорваться с искусанных губ, пока альфа покрывал поцелуями его шею все самозабвеннее и чувственнее, а затем спускался к его груди, будто ночи не хватило. Руки Чимина машинально потянулись вслед за Хосоком, как только он отстранился, как только пропало на долю секунды тепло. Но мужчина прильнул к нему вновь, и Чимин с наслаждением зарылся пальцами в черные пряди, бросив взгляд на его макушку, находящуюся в районе живота, и вновь откинулся на подушки, отвернулся. Как бы Чимин ни пытался контролировать постепенно возбуждающееся тело, сбившееся вновь дыхание и покрасневшие щеки, свое появившееся вновь желание — не выходило ничего, потому что Хосок ему этого не позволял, отрубая пути отступления своими провоцирующими ласками. Чимин соврал: он прекрасно все помнил и за свои вчерашние действия отвечал целиком и полностью, а теперь вот должен был с последствиями разбираться. Хотя зачем это делать, если так хорошо… зачем что-то менять, если это утро действительно лучшее за всю его жизнь? Быть кому-то нужным, быть желанным… Чимин забыл, каково это, а Хосок ему напомнил. Но у парня все еще осталась его противная черта — гордость. И он не будет Пак Чимином, если не поломается немного или, по крайней мере, не попытается оказать сопротивления. — Это была ошибка, — пробормотал он, нервно сглотнув от того, каким никчемным показался ему собственный голос. Хосок внезапно замер, услышав его неуверенный тон, и, тяжело вздохнув, отстранился, подняв голову и посмотрев Чимину в глаза с легкой улыбкой на красивых губах. Парень, глянув на его довольное и счастливое лицо, не сдержал разочарованного полустона: его попытка с треском провалилась. Чимин понял наконец, что просчитался в своих доводах, обманулся в Хосоке и теперь никак не мог с этим смириться. Он не хотел признавать: часть его начинает осознавать, что все то, что Тэхен говорил об этом человеке, чистая правда. Чимин влип, а еще серьезнее он влипнет, если сейчас начнет улыбаться, как дурак, если подпустит Хосока ближе. И он пускает… и все глубже тонет в соленой морской воде, без сожалений заполняя ею свои горящие в агонии легкие. — Уверен? Правда?.. Всего лишь ошибка? — Хосок вновь нагнулся к нему, вновь вжал в матрас своим весом, бесстыдно прижавшись возбуждением к промежности, грудью к его груди, выбив воздух из его легких окончательно. Бежать было некуда. Хосок нежно поцеловал ключицы, прикусил кожу на шее, насильно вытаскивая из Чимина желанные томные вздохи. Затем Хосок потянулся к его лицу, медленно — и при этом глядя в глаза — коснулся губами линии челюсти, подбородка, скул. Специально к манящим сочным губам не спешил, доводил Чимина, ждал, когда тот сломается и сам потянется к нему. — Хватит, — простонал он тихим голосом, и Хосок уже сам готов был сдаться, — пожалуйста. Не изводи меня… Хосок остановился, через силу оторвавшись от лица Чимина, и посмотрел на него. Чимин глядел из-под дрожащих и опущенных в смущении ресниц, облизывал покусанные губы, медленно и заинтересованно перемещал свои руки с плеч Хосока на его грудь, чувствуя подушечками пальцев биение чужого сердца, убеждался в том, что ритм у них был одинаковый. Хосок видел, что Чимин думает о чем-то, что чего-то боится, подводит итог и пытается просчитать наперед, поэтому и не решается, поэтому, возможно, сожалеет о вчерашнем и теперь не знает, как разрулить ситуацию, как сгладить углы и прогнать альфу. Внутри Хосока тоже внезапно начали скапливаться сомнения и страхи. Единственное, чего он боялся сейчас больше всего — это то, что Чимин все же прогонит его и больше никогда к себе не подпустит. Но Хосок не ошибся, когда говорил себе, что нашел самого сложного и, пожалуй, самого смелого омегу. А убедился в этом потому, что внезапно Чимин, смерив его решительным взглядом добычи, готовой принять смерть от своего охотника, за шею притянул Хосока к себе ближе и в губы прошептал: — Так не бывает. Не бывает… Омега утянул альфу в поцелуй, блаженно закрыв глаза, отдавшись ему вновь, но теперь полностью осознанно, сделав шаг на свой страх и риск, протянув хищнику руку. Ближе. Еще ближе. И Чимин уже готов сдаться, лишь бы это утро никогда не кончалось. Хотелось вытянуть руки и сказать: «Держи, вот твой приз. Ты добился своего» Но Хосок уже получил его, и в лишних словах не было необходимости, теперь за них двоих говорили действия. Чимин почувствовал улыбку Хосока губами, языком провел по изгибам красивого рта, окончательно поняв, что проиграл в этой заранее бессмысленной борьбе. Проиграл еще тогда, когда решил не выбрасывать самый первый букет оранжевых роз, Хосоком подаренный. Проиграл, когда в Цербера выстрелил и на себя таймер бомбы замедленного действия поставил, дав Хосоку сорок восемь часов, — тот даже быстрее справился. Чимин в Судьбу не верил, он верил лишь в жизнь, которая ничего хорошего толком ему и не принесла. Чего стоит только вот этот мужчина… альфа с необычным запахом моря, у которого Чимин всегда мечтал побывать. Слушать по утрам звук прибоя, волны, разбивающиеся о камни, крики чаек. Наслаждаться теплым ветром ласкающим кожу, приносящим запах соли. Плыть в бирюзовой воде и позволить ей окутать себя с ног до головы, как окутывает сейчас Хосок, медленно отстраняясь от губ и опуская руки под одеяло. Чимин откинул голову назад, почувствовав в себе его пальцы, которые прошли легко после жаркой ночи. Хосок сел — одеяло слетело с нагих тел, оставив их беззащитными против зимнего сквозняка, — залюбовался открывшейся картиной, рукой развел ноги Чимина шире, двинул пальцы глубже, до костяшек, оглаживая горячие стенки мышц, он наблюдал за тем, как омега вторил каждому движению, выгибаясь и сопя. Холод хлыстом прошелся по телу парня, делая возбуждение до невыносимого острым и головокружительным, заставляя концентрироваться на жаре внизу и на боли в сосках, потому что безболезненно перестроиться, нырнув из одной температуры в другую так резко, просто невозможно. А Хосок словно его мучениями наслаждался, хоть это и не так. Собственный волк в его груди уже ободрал все к чертям. Альфа поцеловал заклеенные пластырями ладони, которые омега к нему в мольбе, в никчемной попытке сладко-мучительную пытку остановить протянул, поцеловал колени, что также пострадали вчера от осколков стекла, прикусил нежную кожу на внутренней стороне бедра, заставив его вздрогнуть. Хосок, возбужденный вновь до предела, убрал перепачканные в выделившейся смазке пальцы и пару раз провел этой рукой по своему члену. Чимин, глядя на это, нещадно кусал губы и разводил ноги шире, в предвкушении представляя, что Хосок будет с ним делать. Уже не стыдно. Слишком жарко и слишком хочется Хосока в себе, на себе, под собой, как угодно, лишь бы как можно ближе. Альфа, нагнувшись, плавно вошел в него одним движением, стиснув зубы и вслушавшись в протяжный стон омеги. Ближе уже некуда. — Твою ма-ать, — проскулил Чимин, когда Хосок начал резко двигаться, не сильно, но ощутимо быстрее, чем ночью. Ночью альфа ему раны зализывал, а сейчас из головы все мысли посторонние убирает, собой заслоняя. — Невероятный, — выдохнул Хосок ему в губы, опустив голову и упершись в матрас по обе стороны от лица Чимина. Двигаться не прекращал и все тонул в этом человеке, понимая, что так, как с ним, никогда не было и уже вряд ли будет. Парень его шею обвил руками, подтянулся ближе и получил желанный поцелуй, чувственный, долгий такой, что воздух закончился моментально. Яркокрылая бабочка утонула, захлебнувшись в горько-соленой морской пучине...*2*
Лежа на груди этого альфы, он чувствовал себя на пляже. Руки Хосока мягко и бережно оглаживали его плечи, как волны омывали по утрам песчаный берег. Морская соль, оставшаяся после бесконечных поцелуев, оседала на языке, высушивая горло, но, несмотря на это, сейчас ему ничего другого и не надо было. — Я люблю тебя, Чимин, — негромко проговорил Хосок, немного удивившись тому, что только что сказал. Но затем он немного подумал и все же удовлетворенно улыбнулся, приняв то, что готов так вечность лежать, чувствуя дыхание именно этого человека на своей груди, оглаживая именно его плечи, прижимая ближе, разделяя расползающуюся по конечностям истому. Чимин насупился. Он провел пальцами по его прессу и слегка царапнул ногтями, чем вызвал у Хосока лишь улыбку и щекочущие ощущения. Но Чимин только так мог выразить свою злость из-за того, что Хосок оказался сильнее — добился-таки своего. Пак Чимин, кажется, тоже влюблен в Чон Хосока. Но пока что никому этого знать не нужно, особенно Хосоку. Принц оказался вовсе не принцем — он опасный Цербер. Чимин понимал это своим нутром, но отодвинуться был не в силах, противостоять натиску тоже. Ведь только в его руках тот самый Цербер, которого все боялись, которого все видели в худших кошмарах, становился пушистой и покладистой собачкой. Чимин никогда бы не подумал, что осень принесет в его жизнь нечто, кроме холода и отчаяния. Никогда бы не подумал, что осень может вселить в него надежду. Никогда бы не подумал, что обледенелое сердце может оттаять с первым снегом. — Это безумие.*3*
Запах лекарств и стерильных бинтов бил — как молот по наковальне — по измотавшемуся сознанию, как и последствия бессонной ночи, за часы которой самоуничтожились почти все нервные клетки, за часы которой погибло много людей, невинных и виновных. Это была не казнь — это была зачистка, настоящая мясорубка. Намджун не был в больнице аж с прошлого года. Тогда они сильно подрались с Сокджином, вернее, жестоко избили друг друга. Было страшно, особенно Тэхену. Теперь же альфы, как бы странно это ни звучало, вспоминали тот день со смехом, злобным смехом и ядовитым, сделав из этой истории поучительную байку. Но уродливый шрам на спине у Намджуна все же напоминает о том, что старшие братья свой гнев сдерживать никогда не умели. Еще Намджун помнил, что после того случая Сокджин никогда не носил короткие шорты, не без причины, конечно. У одного шрам на спине, под лопаткой, у другого — на бедре, у обоих — на сердце, и этот как раз самый болезненный из всех, когда-либо наносимых друг другу. Но сейчас Намджун находился в больнице немного по иной причине: ночью в клубе ему прострелили плечо; пуля застряла, и ее вытащили уже в самой больнице несколько часов назад. Подкупить врачей не было проблемой — никто не узнает, что здесь был Ким Намджун, да еще и с дырой в левой руке. Однако доктор отказался отпускать его сразу: мужчина потерял много крови, пока добирался сюда. Чтобы не попасться копам, он спрятался в клубе и позже вылез через небольшое окошко в уборной. Больше в «Черве» делать было нечего. Тэхен и Хосок в относительной безопасности — можно было сваливать. Перевязать кровоточащий огнестрел оказалось тяжелее, чем Намджун думал, поэтому он просто решил гнать на полной скорости через весь город. В глазах все расплывалось, но каждый раз он превозмогал боль, встряхивал головой и давил на газ. Доехав до пункта назначения, мужчина понял, что еще чуть-чуть — и он свалится на землю, потеряв связь с реальностью. Умирать от кровопотери из-за какой-то никчемной царапины позорно, по крайней мере, для него. До приемного покоя Намджун доковылял с трудом и, окровавленный, рухнул прямо перед перепуганной медсестрой — крови все же за это время много утекло. Но обошлось, иначе и быть не могло. Намджун сидел на койке и думал о том, что коллекция его шрамов пополнилась. Плечо неприятно ныло, но это ничто. Пустяк. Внезапно чувства альфы обострились: он услышал шум в коридоре и ощутил, как сжалось в груди то, что называют «сердце», перекрыв на мгновение кислород. Когда воздух начал наполнять легкие так же исправно, как и ранее, в палату ворвался взвинченный Сокджин в белом халате нараспашку. Намджун встретил его самодовольной улыбкой, оглядев с ног до головы. В следующую секунду Намджуну в челюсть прилетел кулак брата. Он не успел отклониться — боль в челюсти отдала в раненое плечо, а раздавшийся хруст мог бы напугать, если бы средний Ким не знал по собственному же неприятному опыту, что Сокджин прекрасно осознает, как нужно ударить, чтобы сломать челюсть. Так вот — это был не тот удар. Намджун поморщился, ощупав челюсть и осторожно подвигав ею из стороны в сторону. — Это вместо «как ты, Джун, я так волновался»?! Сокджин, усмиряя свой гнев, уселся напротив. Было видно, что после удара ему стало легче, немного отпустило, но теперь кулак побаливал. Намджун засмеялся, увидев недовольное выражение его лица. — Что? Рассердился из-за того, что я не под твою пулю попал? — Намджун встретился с ним взглядами. — Или ты правда волновался за меня? — Я не хотел тебя бить, но было приятно, — ответил Сокджин. — Ты никогда не слушаешь. Только посмотри! Во всех новостях крутят о перестрелке в клубе. Это твой Туз? Я прав? Намджун кивнул, нахмурившись: от одного упоминания об этом подонке у него портилось настроение и даже пропадал аппетит. — Господи… — Сокджин вздохнул и закатил глаза. — Его целью был Тэхен, ты это понимаешь?! Все зашло слишком далеко, а ты не останавливаешься, не слушаешься меня. — Мы спасли его. — А если в следующий раз вы не успеете, что тогда?! — Успеем. Я не позволю больше такого своевольства, — Намджун поднялся, взял из рук брата сумку с одеждой и принялся переодеваться. Сокджин, глядя на то, как младший мучается, снимая рубашку и разрывая при этом пуговицы, решил помочь ему. Он встал напротив, сильнее нахмурил брови, резким движением нетерпеливо опустил мешающие руки брата вниз и принялся расстегивать пуговицы, обнажая грудь Намджуна и белую повязку. — Тем более, — продолжил Намджун, не подав вида, что удивился этому внезапному порыву с его стороны, — ты за всю жизнь оставил на мне намного больше шрамов, чем какие-то там пули. Пули душевные раны не причиняют, — добавил он, задумавшись, став вмиг серьезнее и проследив за эмоциями старшего брата, за его длинными пальцами, находящимися в районе своей груди и опускающимися все ниже, и невольно сглотнул нервный ком. — Главная опасность для меня — это ты, Ким Сокджин… Главная опасность и слабость… и ты как всегда прав. Сокджин мельком заглянул в кофейные глаза и, вернувшись к своему занятию, прошептал: — Главная опасность для тебя — это ты сам. Намджун горько усмехнулся, отвел взгляд и позволил снять с себя рубашку, затем потянулся за телефоном, чтобы позвонить Хосоку. Намджуну пора возвращаться в строй, не время для бессмысленных, как ему казалось, разговоров.*4*
Это чертово прекрасное и ужасное утро… Это утро Чимин будет вспоминать еще очень долго. Всю свою жизнь, наверное, если Хосок даст ему такую возможность. Чимин чувствовал себя идиотом. Влюбленным идиотом, попавшим в ловушку, которую сам же и сконструировал. Эта ночь была восхитительна. В голове то и дело проскальзывали самые яркие воспоминания. А перед глазами – Хосок, Хосок, Хосок, Хосок. Его оголенный торс, руки Чимина на прессе альфы, спускающиеся все ниже и ниже, медленно выбивая рваные жаждущие вздохи, легонько царапающие кожу у его тазовых косточек ногти. Чимин слышал рык в ушах — мурашки пробегали по телу. Он буквально видел, как собственные пальцы поддевали ремень, хватались цепко, притягивали ближе, а губы сливались в страстном поцелуе, звенела пряжка, собственная ладонь проскальзывала в джинсы и… «Вот черт!» Чимин залился краской и поспешил прижать к себе рюкзак, чтобы скрыть внезапное возбуждение. При поездках в общественном транспорте, лучше не думать о самой охуенной ночи в жизни, проведенной с самым охуенным альфой, а после и о сумасшедшем утре, которое началось не с горького кофе, а со сладкого секса. Но вот есть одна проблема, из-за которой Чимину до сих пор неспокойно, — метка, клеймо, проклятие — называйте, как хотите. В порыве страсти Хосок поставил ему метку. Чимин паниковал не на шутку, когда вспоминал о ней. Метка чесалась, болела и всячески напоминала о себе там, под одеждой. Казалось, что все кругом видят ее. Чимин не знал истинных мотивов Хосока, не понимал, что двигало им, когда мужчина вгрызался острыми клыками омеге в плечо. Метка Чимину ни к чему: она по рукам и ногам связывает, да и на танцпол с ней не выйти, а деньги зарабатывать нужно. Чимин нервно кусал и без того истерзанные им самим губы, буквально насиловал их, ранки оставляя. Но в то же время парень был готов завизжать от переизбытка чувств на весь автобус, перепугав до смерти пассажиров. Все произошло так быстро. Так сумбурно. Чимину толком не дали разобраться. Они даже не поговорили особо с утра после… пробуждения и того, что случилось далее. Хосоку кто-то позвонил, он извинился и исчез из квартиры Чимина в мгновение ока, нежно поцеловав на прощание. И теперь омега не знал, когда увидит альфу вновь. И увидит ли вообще… Все всегда было сложно. Чимину бы поменьше проблем, город потише, дом поуютнее… Семью… Счастье, разделенное на двоих. Но реальность заставляла вспоминать, что у него куча проблем, что все еще оглушал город, однокомнатная страшная квартирка, семьи нет, только папа остался... и тот потерян давно уже… Как вывод: нечего делить ни на двоих, ни на троих и четверых. Просто нечего. А иногда проскальзывающая надежда постоянно ускользает так же, как и Хосок с утра. Внезапно Чимин кое-что понял, он понял, что влип, что вновь повелся, а его просто использовали, что его вновь выбросили, предав доверие. Как и в прошлый раз, все повторяется. По кругу. Но теперь все же кое-что поменялось. У Чимина метка, сомнения, страхи и неизвестность. И тот, кто может все разрешить, сейчас неизвестно где.*5*
Юнги впервые за долгое время готовил завтрак на двоих. И, кажется, впервые настолько сильно старался ничего не испортить. Солнце было уже высоко, насколько ему могла позволить подняться зима; за окном шел крупными воздушными хлопьями снег, весь город накрыло белое одеяло. Чонгук все еще спал — Юнги не хотел его будить, пусть немного отдохнет. Стресс не давал юному омеге нормально поспать в особняке, так хоть здесь выспится. Юнги думал о том, почему же он все-таки остался ночью с Чонгуком, почему не ушел спать на диван. Думал, думал и ответа не находил. Вспоминал их переписки, иногда — звонки. За все это время этих звонков и смс, кажется, перевалило за тысячу. Но на самом деле Чонгук уже не спал. Он давно проснулся и чувствовал себя отвратительно. Проснулся еще раньше хозяина квартиры и смутился, обнаружив Юнги с собой в одной постели. Капитан не выглядел таким грубым и колючим, когда спал. Черты его лица, обычно строгие, сгладились в расслабленное выражение, ярко-розовые губы были приоткрыты, мужчина мило сопел, уложив руки на подушку чуть выше головы. С взлохмаченными сном мятными волосами Юнги выглядел таким безобидным и уютным, что хотелось обнять его, словно плюшевого мишку, притянуть к себе и нежиться вместе в солнечных лучах, пока не пройдет утро. Однако Чонгук был на сто процентов уверен, что рефлексы у Юнги настолько отточены, что он в одно мгновение сможет проснуться и, извернувшись, выхватить из ящика свой пистолет, а затем выстрелить пару раз без предупреждения, стоит лишь как-то не так коснуться умиротворенного лица. Когда Юнги зашевелился, Чонгук закрыл глаза и притворился спящим. Запах мяты усилился. Юнги зевнул, сладко потянулся, сминая простыни и вслушиваясь в хруст позвонков, окончательно просыпаясь. Он, сонно кряхтя, сел и, протерев руками глаза, посмотрел на «спящего» юношу. Юнги прекрасно помнил вчерашнее. От взгляда на Чонгука ему стало тоскливо, но это было странно-доброе чувство, теплое, только вот ни к чему не ведущее — это Юнги знал заранее, поэтому не теплил себя никакими надеждами, даже не думал этого делать. Однако он не удержался, пообещав, что такое было в первый и последний раз, — поправил Чонгуку челку, которая легла на его лицо и скрыла глаза, невыносимо щекоча нос, провел ладонью по краю лица, едва задевая приоткрытые губы. Хоть сперва Чонгук почувствовал облегчение, от этого ласкового жеста выпал в осадок, только через минуту с уходом Юнги поняв: его сердце колотилось так бешено, что весь город, должно быть, слышал. Чонгук все никак не мог узнать, что на самом деле скрывается в душе этого человека. И это изводило его. Странные чувства, которые Чонгук испытывал рядом с ним, не давали покоя. Юноша решил, что пора прекращать насиловать себя бесполезными мыслями по поводу и без и подниматься с постели, когда в голове начал мелькать образ Тэхена и чувство вины принялось одолевать его. Впервые Чон просто отмахнулся от этих чувств, как от попавшей в глаз соринки, и пошел на кухню… к Юнги. На полпути он замер, уставившись на белесый пейзаж за окном. В город пришел декабрь. Юнги снова забыл закрыть окно, и ледяной ветер прошелся по босым стопам Чонгука. Запахло табаком — это у окна тлела в пепельнице сигарета. Чонгук увидел спину Юнги, стоящего у плиты на кухне и что-то мурлычущего себе под нос. Мужчина наливал в стаканы апельсиновый сок. Чонгуку эта картина понравилась: она напомнила воскресные утра в их с Хосоком квартире. Напомнила ту прошлую, какую-то далекую жизнь, счастливую жизнь, по которой Чонгук сильно скучал. Все это выглядело чертовски знакомо, уютно так, словно принадлежало Чонгуку, словно было его, для него, ему, привычное и родное. Чонгук нагнулся к журнальному столику за своим телефоном, тот оказался выключенным. «Странно, я точно помню, что заряжал его перед тем, как приехать сюда» На самом деле, пока Чонгук был в ванной вчера, Юнги выключил его телефон, как только увидел, что звонит Ким Тэхен. Он лишь заботился о психике юноши и о своей безопасности тоже, вот поэтому и поступил так. Сейчас на дисплее высветилось уведомление о двадцати одном пропущенном звонке от Тэхена и о семнадцати — от Хосока, а также сегодняшний звонок от преподавателя из университета и от друзей. Вздохнув и поморщившись, Чонгук решил позже с этим разобраться. Желудок издал нетерпеливый рык, а запах аппетитного завтрака собрал во рту слюнки. — Юнги, доброе утро. — Привет, малыш, как спалось? — спросил он, но обернулся не сразу. — Все в норме? — Да, я давно так хорошо не спал. Чонгук смущенно улыбнулся, а у Юнги от такой улыбки что-то внутри защемило, и он поспешил отвернуться, чтобы не столкнуться с ней вновь. Чонгук еще раз оглядел помещение. Слева был коридорчик с входной дверью и ванной комнатой, за спиной — спальня, а прямо сейчас он стоял посреди смежной с кухней гостиной и все возвращал взгляд на спину Юнги раз за разом. Хотелось, чтобы старший вновь так же бережно, как и утром, к нему прикоснулся, хотелось его обнять за стройную талию со стороны спины и уткнуться носом между лопаток. — Садись завтракать. Тебе силы нужны, растешь ведь еще, — заботливо проговорил Юнги, приглашающее указав на стол, который уже был накрыт. — Мне есть восемнадцать, — по привычке пробурчал Чонгук, но завтракать уселся, краснея под внимательным взглядом старшего и из-за его усмешки. — Да-да. Приятного аппетита. За невесомой беседой между ними время всегда пролетало незаметно и ненужные мысли не лезли в голову. Однако стоило лишь кому-то из них замолчать… Чонгук вспоминал Тэхена. Он соврет, если скажет, что не скучает по нему, но возвращаться в тот особняк смерти подобно. Чонгук желал остаться здесь, с Юнги, в безопасности за спиной этого, казалось бы, хрупкого омеги, с человеком, который (пусть сам этого не осознает) является поддержкой. Даже Хосок в каком-то смысле оставил брата, не слушал, не слышал, не поддерживал. Любимый запах моря и запах коньяка давно уже сменила морозная мята. Чонгук от Юнги уходить не хочет. Этот человек странно влияет на него, юноша привязывается, как израненная собака следует за тем, кто накормил и вылечил его. Только вот его уже не вылечить, он и сам свои раны зализать не может, но Чонгуку все еще нужна банальная ласка и чьи-нибудь уверенные слова о том, что все будет хорошо. И уже не понятно, кому хочет помочь: брату, Тэхену или себе самому. Юнги посмотрел на него, нахмурится, увидев, что Чонгук о чем-то думает, чем-то обеспокоен. Капитан попытался его отвлечь, вернуть к себе его внимание, и постепенно у мужчины начало получаться. У Юнги от запаха кисло-сладкого барбариса во рту слюна скапливалась и голова шла кругом, но не из-за того, что Чонгук источал слишком сильный феромон, а из-за того, что этот запах принадлежит именно ему, милому мальчишке, похожему на крольчонка с этой его фирменной улыбочкой. Мальчишке, которому удалось так легко изменить некоторые взгляды взрослого омеги на жизнь, на этот город, на всех этих людей. Чонгук раз за разом неустанно ему доказывал, что не все серое, не все бессмысленное. И как бы эгоистично со стороны капитана ни прозвучало, но этому ублюдку, Ким Тэхену, Чонгук не достанется. Будь они любовниками или еще кем. Плевать. Юнги никогда бы не подумал, что такое вообще возможно, что такое случится именно с ним. Но… Кажется, что все же… Омега в омегу влюбился. Юнги привязался к нему, готов был против всех стереотипов пойти. И он даже и подумать не мог, что на самом деле Чонгук желал того же, что был неравнодушен к нему. Юноше не нужен огонь, не нужен Грех, как бы он ни был притягателен, какую бы бешеную страсть и любовь, все кругом сметающую, ни обещал, не нужна опасность, в которую хочется нырнуть с головой. Ему нужна морозная свежесть, холодные пальцы, запах сигарет у губ и мята у шеи, мятный иней в волосах, лед в глазах, который тает лишь при взгляде на него, на Чонгука. Любовь нежная, любовь долгая. Чонгук не мог понять, почему так. Почему он мечется, почему не может последний выбор сделать. Быть может, боится, что ему никто той же монетой не отплатит, не ответит, причинит боль, не оставит под ногами опоры? С Юнги ему спокойно, так спокойно, как никогда не было и не будет с Тэхеном. Все его мысли прервал репортер, звонкий голос которого разлетелся из телевизора в гостиной по всей квартире. И Юнги тут же проклял себя за то, что не выключил ебаный ящик. «…24 погибших, 43 раненых. Про владельца клуба, Ким Тэхена, пока ничего не известно. Полиция проводит расследование. Всех на данный момент очень волнует судьба Тэхена, его фанаты и просто неравнодушные люди пришли к клубу и ждут новостей. Волонтеры организовывают мемориал в честь погибших. Это большая трагедия, которая…» Подоспевший Юнги выключил телевизор и, обернувшись, выжидающе и виновато посмотрел на застывшего, словно статуя, Чонгука. Юноша сразу не поверил своим ушам. Сердце бешено заколотилось и вниз упало, к самым пяткам, перед глазами потемнело на мгновение. Перед ним до сих пор — картины того, как из «Червы» выносят на носилках раненых или мертвых людей. — Чонгук… только не нервничай. Но он уже подорвался с места, метнувшись к своему телефону, оставшемуся лежать на кофейном столике возле Юнги. Мужчина хотел забрать его, но не успел: Чонгук опередил и выхватил гаджет прямо из-под пальцев. — Чонгук… Юнги так и остался прикованным к месту, где стоял, наблюдая за происходящим. Сердце болезненно сдавливало от мысли, что он ничего не может ни сделать, ни сказать, что Чонгук все же любит Тэхена, что все равно будет к нему на выручку бросаться. Как бросается сейчас, даже без раздумий. Он дрожащими руками телефон сжимает и набирает выученный уже наизусть номер. Так же, как Тэхену, Чонгук никогда не будет одними губами шептать «прошу, прошу, ответь…» в адрес Юнги. Капитану хватало трезвого ума, чтобы понять это и смириться. Ну почему, почему он не остался вчера с Тэхеном? Юноша вслушивался в монотонные гудки, забыв, кажется, обо всем на свете. — Ну, давай же, возьми трубку… Прошу. Я не прощу себе, если с тобой что-то случится. Еще несколько мучительных секунд — и на том конце послышался знакомый низкий голос. Чонгук облегченно выдохнул сквозь накапливающиеся слезы. «Чонгук?! Это ты?» — Тэхен! Тэхен, я смотрел новости и… и… о боже, — его переполняла радость и облегчение одновременно. «У тебя все хорошо? Только прошу, за меня не бойся. Скажи мне адрес, я приеду и заберу тебя в особняк» — Нет, не нужно. Я все еще у своего друга, — начал было Чонгук, но тут его грубо перебили. «Не нравится мне эта твоя история про друга. Ты даже Хосоку не сказал, куда направился! Что я должен думать?» Юноша нахмурился: слышать гнев в голосе того, кто всегда был с тобой так нежен и терпелив, — ощущать лезвие, медленно разрезающее кожу. — Зачем ты так? Я же сказал, что еду к… «Хоть мне-то не ври. Почему брату не сказал?» Голос альфы сорвался, еще немного — и он перейдет на крик. Но также Чонгук в этих нотках чувствовал усталость, страх, отчаяние. Но этого незнакомого и необузданного гнева Тэхена он больше всего страшился. «Я тебя всю ночь искал, чем ты занимался?! Почему телефон выключил?» Чонгук вспомнил кое-что, о чем говорил Юнги. Понял, что сейчас творится с Тэхеном, почему ему сейчас очень плохо. Парень даже сам не подозревает, насколько плохо... — Ты принимал свои таблетки? Прошу, ответь мне честно… — Чонгук почти плакал, но старался говорить ровно, чтобы не заставить Юнги волноваться еще больше, чтобы тот не отобрал телефон и не понял, что что-то не так. Ким замолчал на мгновение, а затем перепуганным голосом спросил: «Откуда ты это знаешь? Тебе Хосок рассказал? Чонгук, ответь… Блять…» Чонгук молчал: он не мог выдать Юнги. На той стороне раздался несдержанный гневный рык: «Какой же я мудак! Малыш, где ты сейчас? Прошу не молчи! Я с ума сойду… Чонгук! Немедленно ответь мне!» — Я… я приеду. Сам приеду. Выпей свои лекарства, прошу. Ты меня пугаешь. «Возвращайся. Иначе клянусь, я переверну весь город, но найду тебя. И первым, что я сделаю, это прибью того, кто будет находиться рядом с тобой» — Я не вернусь, пока ты не примешь чертовы таблетки, Ким Тэхен! — закричал срывающимся голосом Чонгук, перепуганный этой ситуацией до дрожи, но начинающий злиться из-за того, что он не хотел слушать. «Ладно… ладно, Принцесса, — уже ровным тоном заговорил Тэхен. — Только не бойся меня, все хорошо. Все хорошо. Ты только возвращайся ко мне скорей» Чонгук положил трубку и, прикусив губу, повернулся к Юнги, стыдливо поднимая голову. Сейчас он вглядывался в лисьи глаза, а те в ответ смотрели так жалобно, словно просили о чем-то, а о чем именно — не озвучивали. И у Чонгука от этого взгляда внутренности сжимались и ком подступал к горлу. Он почувствовал себя виноватым. — Я тебя к нему не отпущу, — твердая и уверенная фраза внезапно слетела с губ Юнги, он и сам удивился, но идти на попятную и не подумал бы. — Юнги… — обреченно вздохнул Чонгук, — я должен поехать. Вдруг он с собой что-то сделает? Юнги, в одно мгновение обогнув разделяющий их диван, направился к юноше. — Да он скорее с тобой что-то сделает, чем себе вред причинит! — голос не слушался, срывался на повышенные и нетерпеливые тона. Ким Тэхен для Мин Юнги — красная тряпка для быка. Хоть он говорил твердо, хоть пытался вразумить юношу, как родитель пытается вразумить свое отбившееся от рук чадо, все равно ясно видел, что Чонгук не послушает, во взгляде это читал. Чонгук, по сути, ему никто. Они не родственники, не отец и сын, не братья, не коллеги, их отношения на самом деле настолько неустойчивы, что, если сказать в их адрес «друзья», никто и не поверит, даже они сами будут сомневаться. Ощутимые чувства парят между ними, напряженные, как линии электропередач между двух столбов, но никто не делает шаг вперед, потому что чего-то боится, потому что у каждого есть то, что останавливает от тотальной ошибки или лучшего решения в жизни. Они читают мысли друг друга, но боятся в этом признаться, они чувствуют настроение друг друга, видят истину в глазах, чувствуют страх и одиночество, дополняют друг друга, делятся недостающими качествами: Юнги дает смелость, которая смешивается с отчаянием юноши, а Чонгук отдает сострадание, соединяющееся с чрезмерной твердостью характера мужчины, с его больной ненавистью. Они тоскуют, тянутся навстречу, но напарываются на непреодолимую стену неуверенности, ведь не могут поверить в то, что сокрыто на поверхности, в то, что лежит у них под самым носом, — ответ и ключ к тому, что на самом деле между ними происходит. Осталось сделать лишь один маленький шаг — признаться себе, как бы нереально ни звучало признание это, каким бы редким явлением это ни было, какой бы жестокой пощечиной от Судьбы это ни казалось бы им. То, что каждый из них искал на протяжении многих лет в ком-то или чем-то другом сейчас находится прямо напротив. Частицы целого, которые обязаны объединиться, раз так кем-то свыше было предписано. И Чонгук почти готов шагнуть вперед, Юнги почти готов размахнуться и ударить в стену между ними, разбив ее на сотни осколков, но… — Я должен убедиться, что все в порядке. И я хочу поговорить с братом… Юнги вздохнул, сдавшись. Отпускать от себя того, кто дорог, всегда больнее всего, всегда страшно. Он злился из-за того, что приобрел новую слабость в лице юного омеги, злился, что его к Чонгуку тянуло просто неимоверно, злился и стыдился этого. В груди поселилось противное чувство, а татуировка между лопатками уже прожигала кожу. Он должен уступить. Тэхен — альфа, и Чонгук его любит. Любит Тэхена — не Юнги. Вот главная причина тому, что капитан сейчас сдается и отступает на шаг. — Ладно, малыш… Чонгук смотрит на него как-то болезненно, голос в голове кричит: «Не отпускай». И сам никак не может решить, чего на самом деле хочет больше. Неосознанно он делает шаг вперед вместо Юнги, и мужчина этот внезапный порыв замечает, в мыслях путается, но отталкивает, отворачиваясь. — Езжай в особняк, мы позже поговорим. Юнги собирается пойти на кухню и там дождаться, пока захлопнется входная дверь, возвратив его в реальность, жестокую и одинокую, в реальность, где Чон Чонгука нет и быть не могло. Но Чонгук вновь порывается вперед, грубо хватает его за локоть, останавливает. Он хочет все разъяснить и разложить, наконец, по полочкам. — Я омега, Юнги… Но он снова ударяется лбом в стену между ними, которая на этот раз таится в уставших глазах Юнги. — Я знаю, — он смотрит на младшего, понимает, к чему тот ведет, но делает вид, что не слышит истины, спрятанной в этой фразе. У Чонгука взгляд стал болезненно-серьезный, взрослый, непривычный. Юнги не сумел разбить стену, но это сделал Чонгук, которому он подарил достаточно собственной уверенности и внутренней силы; борьба за то, что дорого, взращивалась в Чонгуке многие годы и только с влиянием этого человека сумела пробудиться и открыть маленькому мальчику глаза. Чонгук пообещал себе, что больше не будет слабым, что будет делать лишь то, что считает правильным, что не станет бояться, не позволит помыкать собой своим эмоциям. Он вырос. И только поступками, не словами, сумеет доказать это окружающим, только благодаря этой силе сможет выжить в про́клятом городе и спасти близких ему людей. — Я омега и к другому омеге ничего не могу чувствовать. Это не предусмотрено природой, — Чонгук смотрел так, словно ему очень больно душевно и физически, но это именно он сейчас до посинения запястье Юнги сжимал в руке, не наоборот. А мужчине было больно не только от его хватки, но и от взгляда этого отчаянного и потерянного. — Я знаю. — Не могу, но чувствую! И эти чувства прекрасные, — хватка его ослабла, взгляд смягчился. — Я в тепле всю жизнь нуждался, мне его брат давал, как мог, а когда перестал, то я тепло нашел не в пламени Тэхена, а в морозе, что вечно на кончиках именно твоих пальцев, Юнги, — Чонгук рукой по его руке ведет, ладонь чужую мягко сжимает. Юнги всем телом напрягся, но не отвел взгляда от его лица, все еще молчал. — Но Тэхен мне дорог, потому что был первым, кто такие яркие эмоции пробудил… Я не хочу, чтобы он страдал. — Поэтому тебе сейчас нужно вернуться в особняк, — Юнги произнес это ровно, хоть и боролся с подкатывающим к горлу комом, с дребезжащим и разрывающимся на куски сердцем, руку из ладони юноши вытащил. — Поэтому нам надо завершить начатое, тюрьма давно по Ким Намджуну плачет. Может хоть тогда, когда он за решеткой окажется, мы все спокойно заживем. — Юнги… — Не надо! — отрезал он, взмахнув рукой и отвернувшись. Чонгук посмотрел на его напряженные плечи, мечтая коснуться и обнять, но вместо этого порезался об осколки бессмысленно разбитой им самим же стены, сказав: — Да, ты прав. Нам нужно это решить…*6*
Юнги стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за тем, как Чонгук завязывал шнурки на ботинках. Он думал о том, что неплохо бы что-нибудь сказать или сделать, но он уже сделал, что мог, и, к сожалению, даже больше. Сомнения все еще глушили, и если бы была возможность вернуться к их минутному разговору, Юнги бы вернулся и кое-что все-таки исправил. Чонгука уже не остановить, но было у Юнги такое чувство, будто еще немного — и он что-то упустит, окончательно и бесповоротно. Это «что-то» просочится сквозь пальцы и исчезнет. Вернется ли еще Чонгук? Вдруг он все же выберет Тэхена… тут скорее вопрос о времени… Когда он выберет младшего Кима? Юнги плевать хотел на собственную безопасность уже очень давно, но он внезапно начал бояться, как бы с Чонгуком ничего не случилось. Если он выберет альфу — Юнги конец, его просто в клочья разорвут. Однако и это ничто по сравнению с тем, что капитан не может гарантировать стопроцентную безопасность Чонгука, что он больше мальчишку не увидит, что потеряет его, как потерял когда-то Ральфа, что оттолкнет, как отталкивал Каспера. — Юнги, — Чонгук выпрямился и встал напротив хозяина квартиры, сжимая и разжимая кулаки. Он глядел на Юнги, нервно перебирая пальцы. На такой ноте уходить неправильно. Уходить от этого омеги с лисьими глазами в принципе — ошибка. Юнги беспокойно покусывал губы, ожидая, и Чонгук от этих покрасневших губ оторваться не мог, точно так же свои кусал, пытаясь сравнить со своими ощущениями те переживания, через которые проходил сейчас Юнги. — Что? Что-то еще хочешь сказать? Старший набрался моральных сил для того, чтобы выдержать хлопок входной двери, чтобы не потерять «лицо» перед Чонгуком, поднял подбородок, посмотрел уже прямо. В глазах мужчины была все та же твердость, ему присущая, но вот только Чонгук знал, что для него Юнги всегда делал исключения, на него капитан иначе смотрел, ласково и тоскливо. И либо этот чертов мир все же пошатнулся, либо сознание подвело, но Чонгук подался вперед, расстояние, их с Юнги разделяющее, сократил до минимума и припал к холодным губам в неумелом, но уверенном касании. Чонгук знал, что если хотя бы что-то не сделает сейчас, то порвет невидимую нить между ними уже навсегда, поэтому он мягко и невесомо поцеловал другого омегу, подсознательно попытавшись запомнить форму его губ, но, смутившись и не выстояв, почти сразу отстранился, словно обжегшись. Юноша с ног до головы залился краской и выпрямился струной, желая всем сердцем сквозь землю провалиться, но взгляд все равно от страха отвести не мог. Сказать, что Юнги в шоке, — ничего не сказать. Он только что, кажется, понял, каково это, когда сердце перестает на мгновение кровь по всему организму разгонять. Мужчина невольно облизнул губы, будто забрал последние остатки прикосновения Чонгука, будто заново вспомнил это чувство, ударившее ему в голову в одночасье с таким невинным поцелуем. — Спасибо тебе… — все, что смог пробормотать Чонгук в свое оправдание. — Это был поцелуй в благодарность? — прохрипел Юнги вмиг севшим голосом, проглатывая ярость, закипающую от неуверенных слов, от неясных действий. — Нет, я… — Если нет, тогда делай это нормально, раз уж решился! Юнги, наплевав на все, даже на себя и свои идиотские принципы, свои угрызения совести, свои воспоминания, шагнул вперед и, резко притянув Чонгука за ворот куртки, нетерпеливо впился в горячие губы. Растерявшись и едва устояв на ногах от толчка старшего, Чонгук схватился за его талию, машинально подтащив ближе. Доверившись и расслабившись, почувствовав желанные губы, ласкающие на грани сдерживаемой агрессии и всепоглощающей нежности свои собственные, Чонгук прижался к Юнги, сжал пальцами его талию чуть сильнее и поднял руки выше, ощупывая тело омеги, пробираясь к его шее и плечам. Распаляясь от бушующих эмоций и рук на своем теле, Юнги, улучив момент, когда младший приоткрыл рот, скользнул в него своим языком и, услышав блаженный полустон, вжал Чонгука в жесткую стену спиной. Юноша отвечал ему, вторя движениям, и понимал, что такого при поцелуе еще не испытывал. Тело двигалось само, мысли улетали далеко, рецепторы будоражил чудесный запах, исходящий от каждой части тела Юнги, от каждой его вещи. Чонгук зарылся руками в его волосы, мягкие и шелковистые, сжал их между пальцами, пытаясь привыкнуть к жару, от которого плавился. Все это Юнги чувствовал и с волной чего-то нового и неизведанного также понял кое-что, из-за чего Чонгук теперь точно Тэхена не выберет. И юноша тоже это осознал; по щеке Чонгука скатилась одинокая слеза, и Юнги тут же утер ее большим пальцем, не отрываясь от омеги. Он вел, делал с этими губами, которые манили постоянно, что хотел: мял, прикусывал, оттягивал, ранки зализывал, языки сплетал в сумбурном танце и держал Чонгука крепко, чувствуя, как слабеют у него ноги. Такое редко случается… омега в омегу влюбился. И так должно было быть. Чонгук нехотя оторвался, лизнув напоследок его сладкие губы, поцеловав в уголок рта и переместив ладони на бледные щеки Юнги. Юноша прижался к его лбу своим, дышал тяжело, взвинчено. Юнги его по щекам в ответ гладил, пытался унять свое сердце — с трудом, но получалось. Чонгук — внезапно даже для себя — улыбнулся, ярко и счастливо. — Ты же тоже это почувствовал? — спросил на свой страх и риск Юнги, на что Чонгук согласно кивнул в ответ. — Я вернусь. Вернусь к тебе совсем скоро. Мне бы только с братом поговорить… и с Тэхеном все решить. И Юнги отпускает, но на этот раз без щемящего чувства в груди. Знает только, что будет ждать и надеяться на хороший исход. А о том, что произошло здесь, в коридоре его квартиры, они позже поговорят, когда Чонгук вернется.*7*
— Пак Чимин? Вы снова с этими прекрасными цветами. Думаю, ваш папа будет рад новому букету, — девушка-омега из приемного покоя мило улыбнулась молодому человеку, вошедшему с букетом ярко-оранжевых роз. — Сегодня этот букет вам, — Чимин вручил цветы медсестре. Она всегда была с ним очень добра. — Спасибо, это так мило, — смутившись и краснея от внезапного подарка, она понюхала бутоны. — Он ждет вас. Чимин кивнул и направился по выученному наизусть маршруту через бесконечные белые коридоры. Его всегда удручало это место: все здесь, опять же, напоминало о «любимой» лично им безысходности. Старики, доживающие свой век без семьи, инвалиды, за которыми нужен был постоянный уход, везде эти костыли да коляски… Плакать хотелось, глядя на это место. Этот комплекс, конечно, был хорош и внешним видом, и персоналом, и оборудованием, но сама атмосфера давила на душу, уничтожая положительные эмоции. Чимин осторожно постучал в дверь одиночной палаты и, не дожидаясь ответа, потому что его бы и не последовало, вошел внутрь. — Пап? Привет… Это я. Мужчина-омега, сидящий в кресле-коляске, так и не обернулся к сыну, не ответил ему, не взглянул на него, лишь продолжил безотрывно смотреть в огромное окно, открывающее вид на парк, заметенный чистым белоснежным снегом. Рядом на столике стоял давно остывший чай и вазочка с нетронутым печеньем. Он сел на стул рядом с папой. Тяжело вздохнув и печально улыбнувшись, Чимин подался вперед, поцеловал его в щеку и обнял, с любовью прижавшись к родному человеку. — Прости, я давно не был у тебя… Чимин тоже повернулся в сторону окна: на папу долго он смотреть не мог. Ему просто было очень грустно и слишком больно, потому что просыпались дремлющие воспоминания об их счастливой семье, в которой Чимин вырос. Парень всегда хотел уйти из пансионата как можно скорее, но понимал, что это неправильно. Большинство пациентов родственники вообще не навещали, и это было просто ужасно. — Я хотел поговорить хоть с кем-нибудь. Ну, или чтобы хоть кто-то выслушал, — Чимин сцепил руки в замок и вздохнул. — Тэхен постоянно занят со своей новой парой… вроде как, говорит, что любовь. Ты знаешь… Я давно в эти сказки верить перестал. Главное, чтобы человек был тебе предан, так ведь? Чтобы рядом и в горе, и в радости… пусть истинность, пусть родство, пусть любовь, а может, пусть и ненависть… Чимин все же глянул папе в лицо и приподнял уголки губ в неуверенной полуулыбке, взяв его за руку. — Я уверен, что ты согласен со мной. Отец любил тебя, он был предан тебе. Если я слышу словосочетание «настоящая любовь», то всегда вас вспоминаю. Это все очень сложно. Я бы хотел избавиться от мыслей, вырезать их из головы… иногда я завидую тебе. Прости, папа, но это так. Я не побоюсь этого произнести, — Чимин стер появившиеся слезы. — Вы с отцом мне всегда были опорой. Теперь я сам по себе. Ведь когда я поднимаюсь на ноги, кто-то снова делает подсечку, и я падаю. Вновь и вновь падаю. Я уже не чувствую боли. Я поклялся себе больше никогда ни к кому не привязываться, и даже Тэхена это касается, но… — Чимин опустил голову, поднял свои руки, держащие ладонь папы, и прислонил ко лбу, всхлипнув. — Но сейчас… Так глупо… Так внезапно… Папа, что мне делать?.. Мой чертов мир застрял на одном человеке. Чимин вытер рукавом мокрые от слез глаза. Рука папы была теплой, и он прижался к ней щекой. — «…запах…» Чимин вздрогнул, подумав, что сошел с ума, раз услышал знакомый голос. Но вскоре понял и убедился на сто процентов, что это точно был голос его папы, но губы мужчины почти не шевелились. Он заговорил. Чимину казалось, что он действительно заговорил, но очень, очень тихо. Парень придвинулся ближе, не веря своим ушам. Грудь сдавило, дышать стало вмиг очень тяжело и защипало глаза. — «От тебя пахнет морем… Ты всегда хотел побывать на пляже...» Слезы неконтролируемым потоком хлынули из глаз. Опустив голову папе на колени, Чимин впервые за долгое время без стеснения выплескивал свои чувства. Согнувшись пополам, он содрогался, захлебываясь рыданиями, скуля, как избитый пес, тонул в страхе и нахлынувших эмоциях, как маленький ребенок, потерявший родителей в огромном парке. Больше мужчина ничего не сказал, не двинулся даже. — Да… Наверное, я его нашел… Девушка шла по белому коридору в подсобку за вазой для подаренных ей цветов и внезапно увидела, что дверь в палату открыта. Она мельком заглянула внутрь, грустно улыбнулась и тихо прикрыла дверь, чтобы никто не помешал. Пак Чимин, измотавшись духовно и физически, заснул, положив голову папе на колени. Он впервые поверил, что замкнутый круг, состоящий из отборных сортов боли, прервался. Впервые по настоящему поверил в Судьбу и в соленый запах моря, заменивший вместе с меткой запах сладкого кокосового сиропа. Поверил в то, что теперь у него есть тот, кто сумеет протянуть руку, когда Чимин в очередной раз споткнется и упадет, тот, кто в будущем будет от этих падений удерживать.Иногда любовь и вера сильнее всего на свете… Но лишь иногда.