Преклони колени. Мой дом — это ты.
Прошли почти две недели с трагической перестрелки в клубе «Черва», а с последней операции, которая, как считало большинство, закончилась никак и результаты принесла никакие, — два дня. И снова воцарилось ненавистное затишье. Намджун уже чуть ли на луну не выл и на стену не лез от грызущих его голову мыслей и опасений. Он все ждал подвоха отовсюду, спал только при дневном свете и при условии — если рядом был Хосок или Тэхен, ну или Сокджин в особняке, но это на крайний случай, когда усталость уже валила с ног. Почти целые сутки он проводил в офисе, оттуда всем заправлял. Намджун не мог даже свежего воздуха глотнуть: он каждую минуту на телефоне, все проверял, всех контролировал. Хосок его руками и глазами работал, наматывал круги по городу и окрестностям, по территориям и районам, которые Намджун еще держит под контролем. Но как бы Хосок ни старался, ничего подозрительного найти не мог, как и остальные патрульные. И это больше всего бесило. Среди определенных кругов киллер неспроста ищейкой прослыл, мог любого за сорок восемь часов из-под земли достать. Теперь же собственное чутье его подводит, говорит, что они гоняются за призраком, и указывает совершенно в другую сторону, но Хосок не может понять, в какую именно. Цербер указывает ему за спину, заставляет обернуться, но Хосок и там никого не видит, однако все чаще начинает чувствовать нож, что все ближе к его позвоночнику, холодное лезвие, что движется вдоль его хребта, едва касаясь кожи, словно выжидает момента для удара. Жутко до дрожи, особенно ночью. Он вместе с Намджуном бодрствует, а если и спит, только один глаз закрыв, и слушает. Они на части разрываются. Намджун велит Тэхену и Сокджину быть осторожными, всегда оглядываться, без охраны — никуда. И если младшему событий в «Черве» пока хватило, и он соглашается сразу же, как возвращается в город, то старший лишь усмехается Намджуну прямо в лицо и упрямо остается, занимаясь своим ресторанным бизнесом. Ким Сокджин в последнее время часто находится рядом с братом. Намджун, как ни странно, не против: он привык, да и Сокджин часто дельные советы дает, помогает, действительно слушает, но только слишком часто ходит мрачный. Он больше всех о безопасности всегда волновался. Рядом с братом Намджуну становится спокойнее, словно с плеч спадает груз, и за спину оборачиваться уже нет необходимости. И он не может понять, почему так. Пререкаться и ссориться они с Сокджином не перестают, кажется, даже во сне, но все же… Что касается младших, то Чонгук так к Юнги и не поехал, не звонил и не писал, а все потому, что Тэхен с момента их возвращения от него ни на шаг не отходил, будто стал тенью, куда Чонгук — туда и Тэхен. Юношу грызли совесть и тоска, но на сообщения, которые Юнги десятками отправлял каждые три часа, ответить не мог, как бы ни хотел. Слишком рискованно, и Чонгуку порой казалось, что Тэхен странно на него смотрит, то ли с надеждой на что-то, то ли с опасением, будто сканирует, оценивает, будто пытается прочитать мысли и влезть в голову. Чонгук общался по телефону только с братом. И то совсем немного, так как Хосок вечно занят, занят настолько, что до сих пор не съездил к Чимину и даже не встретил младших, когда они втроем вернулись в город. Чонгук помнит выражение лица Чимина, когда тот вышел из машины, а Хосока не оказалось. Чимин тогда скривил губы, будто чуть не расплакался, но мгновенно вернул себе веселый вид, Чонгук даже не сразу понял, что произошло. Тэхен предложил подвести своего истинного до дома, но он вежливо отказался, поцеловал Тэхена, а затем, что удивительно, и Чонгука в щеку, вызвал такси и, прихватив спортивную сумку, уехал. Чонгук еще долго смотрел в ту сторону, где скрылся желтый автомобиль. Он поймал себя на мысли, что хочет счастья для этого парня, который внутренне намного взрослее, чем есть. При разговорах с братом Чонгук всегда на том конце слышал очень грустный и уставший голос, переживал и сдерживал подступающие эмоции, о Чимине не напоминал, держал язык за зубами и тогда, когда очень хотелось высказаться, когда хотелось крикнуть прямо в трубку, что он знает правду. Кусает свои ногти, кусает губы, язык, но упорно молчит, а дается это с титаническим трудом. Хосок очень по брату скучает, часто вспоминает их вечера перед телевизором с горячим чаем и любимыми овощами Чонгука, которые Хосок просто не переваривал. Все время, которое Чон-старший проводил в своей машине, он смотрел на старую фотографию, валявшуюся ранее в кошельке, а теперь прикрепленную к коробке передач. На этой фотографии он и Чонгук, счастливые, немного пьяные, потому что тогда они праздновали поступление младшего в университет. Хосок усмехался каждый раз, как видел их нелепые гримасы, улыбки во все тридцать два, засвеченные вспышкой лица, а после взгляд падал на снежные сугробы за стеклом автомобиля, и становилось холодно, даже несмотря на постоянно работающую печку. Машину теперь Хосок нечасто глушил. По Чимину Хосок тоже тосковал, к нему нутро тянуло, а с недавнего времени — особенно сильно, словно что-то случилось. Он вновь хочет увидеть рыжие волосы, шоколадные глаза, коснуться кожи, пухлых губ, до боли этого желает. Пытается к нему хоть на минуту вырваться, как раньше — час у кофейни постоять, на него полюбоваться, о нем помечтать. Но не получается. Хосок этих неизведанных эмоций ожидает с каждым приходящим утром так же, как и страшится их. Он к любви еще не привык. Чонгука он тоже любит, Намджуна, Сокджина и Тэхена любит, но как братьев. К Пак Чимину, к его бабочке, Хосок как альфа к омеге привязан. «Скорее бы все это закончилось», — думают оба брата Чон. Ведь им теперь есть к кому идти, есть те, с кем они себя окрыленными чувствуют, с мыслями о ком каждый раз просыпаются, день проводят и засыпают.*2*
— Тук-тук! В палату «вошел» пышный букет голландских тюльпанов, затем появилась голова Хосока. Даже с закрытыми глазами Алиса могла видеть его лучезарную, дурацкую улыбку, такую неуместную, но все равно обворожительную и настолько приятную, что разрасталось тепло в груди. Хосок шагнул в помещение и прикрыл за собой дверь, прошел к койке и, стараясь не задеть аппаратуру, пищащую и урчащую, поставил в купленную им вазу купленный им букет. Затем он подтянул свободный стул и умостился на нем, впервые за эти минуты прямо взглянув на свою напарницу. Бо́льшая часть ее тела была скрыта легкой простыней, нога загипсована и приподнята, руки немного дрожали, были полностью покрыты синяками и неестественно бледны, ногти аккуратно обрезаны, на лице была кислородная маска. И последняя деталь, от которой Хосоку стало вмиг тоскливо, — глаза Алисы, скрытые от всего мира за слоем белоснежной повязки, из-под которой проглядывали нити швов. — Доктор сказал, что я, кхм, цитата: «Можете зайти к ней ненадолго, но, ради всего святого, перестаньте доставать меня по два раза в день в одно и то же время. Меня ждут другие пациенты, всего хорошего». Конец цитаты. Алиса попыталась улыбнуться, но не широко, а то ее губы вновь бы потрескались от недостатка влаги. — Ты действительно доставучий, — хрипло отозвалась девушка, и улыбка Хосока исчезла, когда он услышал, насколько слаб ее голос. — Ты молодчина, Крошка, — прошептал Хосок, осторожно взяв девушку за руку. Губы ее дрогнули. — Жаль, что я не могу тебя увидеть. Доктор сказал… Я лишилась правого глаза… Второй тоже закрыли, чтобы я не напрягала мышцы и лишний раз не вертела оставшимся глазным яблоком, — она дернула свободной рукой, словно хотела поднять ее и указать на свое лицо. Усмехнулась, горько и немного истерически. — Всегда мечтала быть пиратом. Хосок несдержанно хохотнул — его нервы тоже были не в порядке, но ему понравился тот факт, что Алиса старается шутить. — Мне тоже нравились мои глаза, Хо, — сказала Алиса и чуть улыбнулась, почувствовав его замешательство. — Да-да, — она вновь хрипло хихикнула, — я помню, как ты кричал мне про глаза тогда... на дороге. — Они правда красивые. — Что ж… теперь только один. Но я умею ценить позитивные моменты — я жива. Ура… Покалечена, но жива. Назло всем. — И на радость нам, Крошка, — Хосок прекрасно видел, что ее все еще беспокоит боль, но восхищался тем, что девушка ни слова об этом не сказала. — Я волновался. — Да, — хмыкнула Алиса, — кажется, я даже под наркозом слышала твои шаги под дверью моей палаты. Воцарилась недолгая пауза. Каждый молчал о чем-то своем, пока Алиса, потянув носом воздух, не заговорила вновь: — Приятно пахнет… Это цветы? — Да, тюльпаны. Тебе их Джун передал. — Не надо, Хо, — она едва заметно покачала головой, — не лги ради него. Я умная девочка, все понимаю. И я знала, что он не приедет в больницу. Хосок чуть покраснел: она все верно сказала. Хосок лишь хотел напомнить, что Джуну она также дорога, что ее здоровье для него не пустой звук. — Он оплатил твое лечение и предоставил полную конфиденциальность, уладил все в участке с твоей работой через посредников. Оформил документы по транспортировке тебя за границу. Вмиг встанешь на свои стройные ножки и поскачешь завоевывать мир. — Конечно. Я ведь ценное вложение, которое невыгодно оставлять без ухода. — Не говори так, — нахмурился Хосок. Он не знал толком, как еще подбодрить Алису, но она считала, что друг и так сделал больше, чем любой другой. — Не волнуйся. Я всегда это понимала и принимала. Просто, знаешь, накатывает иногда… тоска, — она осеклась, когда почувствовала боль в глазах. — Твою ж… мне нельзя плакать. Хосок нагнулся и осторожно поцеловал ее в макушку. — Хотела бы я себе такого старшего брата, как ты. — Брата? Не альфу? — Не-а, — усмехнулась она, шмыгнув носом и прикусив губу. — Как видишь, сладкий, альфы мне нравятся бессердечные. Твое же сердце слишком большое… Иногда я готова отдать все, чтобы узнать, о чем думает Намджун. — Да, разговоры — это точно не по его части, — понимающе кивнул Хосок. — Когда он со мной, то постоянно о чем-то думает… или о ком-то… Возможно, о Тузе. Или еще о ком-то… Не знаю… — Думаю, Туз — это последний человек, о котором Джун хотел бы вспоминать. Но у него попросту нет иного выхода. — Это верно, — легонько кивнула она. Вновь воцарилось молчание, но оно не было неловким для них двоих. — Как твой омега? — Я не виделся пока с Чимином, — виновато пожал плечами Хосок. При упоминании этого имени у него нутро сжималось. На месте Чимина он бы себя давно прибил. — Ну ты и скотина, — возмутилась Алиса. — Прости? — Я сказала, что ты козел, — голос ее стал наигранно твердым. — Сейчас же отпусти мою руку, идиот. Хосок улыбнулся, но послушался ее. — Эй, хватит уже оскорблений. — Нет. Пока ты не оставишь меня здесь, не уйдешь из больницы, не сядешь в свою тачку, придурок, и не поедешь к своему единственному шансу на счастье, я буду тебя оскорблять… — отчеканила она, стараясь концентрировать в голосе как можно больше строгих нот, и, ставя жирную точку, добавила: — Мудак. Хосок засмеялся. — Ладно-ладно! Я ухожу, довольна? — Видеть тебя не хочу, хорошо, что на мне повязка, а то пришлось бы вставать и бить тебя. Проваливай уже, — она замолчала, а когда поняла, услышав дыхание, что он все еще здесь, продолжила: — Мне наскучила ваша компания, господин Чон. Думаю, что кто-то более важный в вас нуждается куда сильнее меня. — Хорошо. Ухожу. Пока-пока! Хосок поднялся и, выпустив ее ладонь, пошел к дверям, но тут девушка окликнула его на секунду: — Эй, Хосок… Как думаешь, пираты могут водить мотоциклы? Хосок хмыкнул и ласково улыбнулся, глянув на нее, слабую и беззащитную, прикованную к больничной койке. Ким Алисе не идет больничный прикид, ей идут кожаные легинсы и куртки, и хорошо, если с шипами на плечах. Ей идут адреналин и скорость, ей идет чертова кобура на бедре и непреклонно самоуверенный вид в довесок. Ей идут черные стрелки на светлых глазах, идет нахальная усмешка, а не жалкое подобие на улыбку. Ей идет игривый смех, а не хриплый голос, который можно и не расслышать, если не прислушиваться. — Не знаю насчет пиратов, но ты можешь все. — Хорошо… А теперь, давай, шевели булками, кыш. Ты мне даже не нравишься. — Ты мне тоже, засранка. Целую. Алиса, возможно, потратила все свои накопленные за день силы на то, чтобы, приподняв руку, показать в сторону Хосока средний палец и широко улыбнуться, наплевав на боль. Хосок выключил звук и отбросил телефон на соседнее пустующее кресло, внезапно подумав о том, что совсем, кажется, недавно на этом месте сидел Чимин. Он глубоко вздохнул, стараясь уловить полюбившийся запах кокоса, но ничего, кроме черного кофе, которым пах Намджун и который Хосок уже литрами пьет в последнее время, почувствовать не удалось. Горечь, но уже не от кофе, расползалась внутри, и ее хотелось выскрести. Избавить альфу от нее мог только его омега, в этом Хосок даже не сомневался. Он решил, что сегодня, хоть на минуту, хоть на секунду, на мгновение, но должен увидеть Чимина. В этом он сейчас нуждался больше, чем в воздухе.*3*
— Ты точно не против того, что мы не пошли в кино? — Чонгук поднял голову от клавиатуры и посмотрел на Тэхена. Парень лежал на противоположной стороне кровати на животе, болтал в воздухе ногами и листал какой-то модный журнал, отливающий глянцем. — Конечно нет, — Тэхен повернулся к нему и улыбнулся. — Твои занятия ведь никто не отменял, сходим в другой раз. Чонгуку нравилось учиться, а когда он занимался любимым делом, то забывался и погружался с головой. Тэхену нравилось наблюдать за тем, как Чонгук работает, читает или что-то пишет, грызя в задумчивости ручку. Иногда Чонгук, сам того не замечая, высовывал кончик языка и прикусывал его, хмурясь. Он выглядел очень мило в такие моменты. Особенно Тэхену нравилось, когда они сидели в его мрачной комнате, смотрели сериалы, ели что-нибудь вкусное, болтали или же просто дремали. Но Чонгук все чаще начал встречаться и общаться со своими друзьями и одногруппниками, погружаясь в учебу, что немного раздражало. Внимания со стороны Чонгука хотелось все больше и больше, но тот после выходных начал отдаляться. Близко к себе перестал подпускать, от привычных для Тэхена поцелуев в щеку уворачивался, объятий также избегал. Обидно до боли, а гнев начинает постепенно распирать изнутри, подпитываясь непониманием происходящего. Тэхен заставлял себя двигаться, начал вновь проводить время в клубах и казино. Нельзя пускать бизнес на самотек, он уже потерял «Черву», чем сильно опечален. Он больше не проводит перерывы вместе с Чимином, потому что омега уволился и отказался переводиться в другой клуб. По понятным причинам. Но теперь ему не хватает своей бабочки рядом. И Тэхен был особенно рад случайной встрече с Чимином в городе вчера. Но из него и слова не вытянуть, лишь теплый взгляд и подбадривающие касания, родные объятия. Тэхен не понимал, что с ним произошло. А Чимин сам не свой, задумчивый весь, нервный, морем вместо любимого кокоса пахнет. Колкостями Чимин начал в два раза чаще отвечать, а на вопрос о Чон Хосоке Тэхен чуть не получил кулаком по носу вместо ответа. Он решил больше к парню не приставать, пока тот сам свои дела не разрулит, но просил, чтобы Чимин был на связи, чтобы не пропадал. Чимин согласился и привычно подставил щеку для поцелуя, который в этот раз оказался слишком нежным, слишком грустным каким-то и очень нужным им обоим. Тэхену попросту скучно. С братьями вообще невесть что творится. Тэхен бы сказал, что они наконец-то пришли к взаимовыгодному соглашению и — какое отвратительное и неподходящее для них слово — помирились, если бы не знал этих двоих. Все очень напряженно в особняке, а за его пределами тем более. — Я пойду вниз. Заварю чай. Будешь что-нибудь? — Тэхен поднялся на ноги и выжидающе уставился на Чонгука. — Да, если не трудно. — Зеленый с мятой? — В точку, — он мило улыбнулся и вновь уткнулся в монитор. Чонгук сидел неподвижно ровно до того момента, как закрылась дверь и послышались шаги по лестнице. Сердце сделало кульбит — завибрировал его телефон, будто звонящий почувствовал, что сейчас Чонгук один. Подскочив на месте, он на автомате поднял трубку. — Да? «Чонгук! Наконец-то! Я так боялся…» — Юнги! — шепотом заговорил он, улыбнувшись. — Со мной все хорошо, но… ты немного не вовремя. «Понимаю, прости… Кто-то из них рядом?» — Нет, но это ненадолго. «Ты сможешь приехать? Пора с этим кончать, Чонгук, я больше не могу сидеть, сложа руки, зная, что ты в опасности. Я не хочу, чтобы ты в это чертовом особняке еще хоть минуту пробыл» — Я бы хотел приехать, но… Чонгук вздрогнул, за дверью слышались еле различимые шаги. — Черт… Юнги, слушай, если я сегодня не смогу приехать, то сделаю это завтра, ты только жди и ничего не предпринимай. Я выкручусь. «Чонгук, я…» Он сбросил трубку и успел спрятать телефон, прежде чем Тэхен вошел в комнату. Выглядел он растерянно, будто узнал только что нечто как минимум неприятное, что-то потрясло или очень взволновало его. Чонгук напрягся. — Принцесса, прости, я должен уехать, мне… — говорил он так, будто разом забыл все слова, слонялся по комнате, собирая одежду на выход, — звонили из казино, сказали, какие-то неполадки со счетами… Я проверю и сразу же вернусь. «Отлично. Сегодня мне точно везет», — подумал Чонгук, а сам продолжил наблюдать за подозрительным и странным поведением Тэхена. Альфа внезапно замер, повернул голову к омеге и внимательно, даже изучающе посмотрел на него, будто видел впервые, будто видел совершенно другого человека. Тэхен сделал шаг вперед и, прежде чем Чонгук отпрянул, коснулся его лица, поглаживая кожу, присел на корточки напротив кровати и заглянул в черные немного испуганные глаза, пытаясь отыскать там для себя что-то. — Я не знаю, когда вернусь… Может… Может, ты пока съездишь куда-нибудь? Куда-нибудь подальше от особняка. Погода хорошая, тебе не мешает подышать и отвлечься от этого, — он взглядом указал на гору учебников и ноутбук. Чонгук, зачарованно глядя ему в глаза и не понимая, что происходит, еле заметно кивнул. Тэхен коротко улыбнулся ему, но глаза как раз говорили о том, что улыбаться — это последнее, чего сейчас хотелось бы. А Чонгуку на мгновение стало страшно, по-настоящему жутко, будто бы он перестал видеть перед собой того Тэ, к которому прикипел, будто он увидел перед собой обладателя того жестокого голоса, который омега выслушивал после перестрелки в «Черве». Тэхен поцеловал Чонгука в лоб, крепко прижавшись губами, а затем молча выпрямился и ушел, оставив его. Тэхен, мрачный, как пасмурное небо, спускается и выходит из особняка. Ему вовсе не из казино звонили, это и беспокоило, это заставляло его дрожать от страха, но от страха не за себя, а за омегу, которого он любил. Звонили по его же просьбе — если отрыли что-то, что-то связанно с Чон Чонгуком, а они отрыли… Теперь Тэхену остается узнать, что именно. А волк внутри рычит и на Чонгука скалится, Красный Джокер ножи точит, улыбается и бешеного этого пса гладит окровавленной рукой — Тэхену ничего, кроме как бояться, не остается. Он надеется, что его люди ничего на Чонгука сто́ящего не нашли, всем силам молится, а Джокер все ухохатывается, лает волк, рвет цепи. Смех этот Тэхену уши закладывает, раны в груди от когтей болят, от лязга металла — цепей и ножей — голова кругом идет. — Прошу… только не Чонгук. Он нутром чувствует, как чувствовал тогда, стоя босыми ногами в снегу, что близится чья-то казнь.*4*
Чонгук едет в автобусе, и даже серые и скучные лица пассажиров кажутся ему теперь яркими и жизнерадостными, потому что он наконец увидит Юнги. От ожидания трепетало в груди, и улыбка сама собой расползалась по лицу. И уже все равно было на то, что он оставил за спиной, все равно на странно поглядывающих на него людей, все равно на холод и сугробы за окном, он ведь, кстати, полюбил снег. Хотелось обнять Юнги. Хотелось обнять зиму. Он глядел на проплывающие в окне здания и думал, что иногда этот город может быть даже красивым и добрым. Это было странное, но приятное чувство. Автобус был полупустой, что даже удивительно. Юноша иногда с интересом поглядывал на кошку, спящую на противоположном сидении, и усмехался — ее никто не прогонял, а животное просто грелось. Каждый ищет тепло в чем-то пустяковом, кто-то — кочуя в общественном транспорте, кто-то — сидя у батареи, кто-то — обхватывая горячую кружку в офисе, кто-то — греясь в руках любимого человека. Снег скрипел под ногами, ослепительно блестел на солнце, переливаясь розовым и сиреневым. Нос неприятно болел от мороза; Чонгук кутался в колючий шарф, и настроение было таким хорошим, что хотелось упасть в сугроб и — прямо как в детстве — приняться размахивать руками и ногами, со смехом делать снежного ангела. Снежинки падали на его ресницы и оставались там, делая их белыми и пушистыми. Вот уже и знакомый подъезд. Чонгуку интересно, ждет ли его Юнги. Конечно же ждет. Им о многом нужно поговорить, многое понять и объяснить друг другу, но почему-то он знал, что теперь они друг от друга никуда. И ему становилось с каждым шагом, приближающим к квартире Юнги, понятнее, что такого трепетания, такого счастья рядом с Ким Тэхеном он не испытает, несмотря на всю привязанность к этому человеку.*5*
Раздался нетерпеливый стук в дверь, а следом — дребезжащий звонок, раздражающий нервы своим звучанием. Юнги подскочил с места и побежал к двери, заглянув в глазок. Он ожидал увидеть там кого угодно, но не Чонгука. — Пришел-таки… — одними губами произнес мужчина и тут же открыл входную дверь. Чонгук широко улыбнулся, вздернув брови, но остался за порогом, неловко переминаясь с ноги на ногу и шмыгая покрасневшим носом. Он замерз. — Привет, — севшим голосом поздоровался, оглядывая лицо Юнги. Улыбка медленно сползла с губ Чонгука, когда он пригляделся и увидел все еще нерассосавшийся синяк на скуле Юнги и его рассеченную бровь. Несмотря на то, что суровый капитан предстал перед ним домашним и наверняка очень теплым, по сравнению с ним самим, Чонгук все никак не мог отвести взгляд от его повреждений, боясь что-либо спрашивать. Юнги на это лишь кивнул, сдержанно, как всегда, поджал губы и пропустил его внутрь, а следом — и морозный холод, который тут же растворился в тепле квартиры. — Будем считать, что я просто упал. На дорогах гололед. Чонгук на это ничего не ответил, лишь шмыгнул носом и, как только Юнги закрыл дверь и повернулся, сгреб его в объятия. Волосы капитала выцвели, теперь они были просто белыми и, точно как снег в тени, отливали приглушенным мятно-зеленым, почти незаметно. Вокруг ботинок Чонгука образовалась целая лужа растаявшего снега, куртка тоже была мокрая, и слиплись ресницы от растворившихся снежинок, но, несмотря на это, он все так же прижимал к себе Юнги, уткнувшись ему в шею носом. Запах морозной мяты будоражил, но от него не было холодно, от него становилось уютно. Каждый ищет тепло в чем-то своем, а Чонгук нашел в Юнги, в этой квартире, в вечном морозе. Юнги боялся, что Чонгук не сможет прийти, а теперь заволновался о том, что все это ему может просто снится. Но запах барбариса отчетливый, и Юнги теперь кажется, что необходимость покупать леденцы скоро отпадет сама собой. — Раздевайся, я заварю что-нибудь горячее, — утихомирив внутреннее волнение, произнес он. — Хочу какао, — улыбнулся в ответ Чонгук, стаскивая обувь. — Как скажешь, — хозяин квартиры усмехнулся и побрел на кухню бодрой и шаркающей походкой. Ему внезапно стало весело и хорошо. Совсем ничего не поменялось, а Чонгуку кажется, что он не был здесь вечность. Заново все осматривал. Это место пропитано Юнги, все о нем, все его. Чонгук закрыл привычно распахнутое окно, отставил в сторону противную пепельницу, на удивление пустую, и пошел к кухне, залез на высокий стул у барного столика и уставился на спину мужчины. Он на тот момент возился с чайником. — Эй, Юнги… — позвал его Чонгук, подперев щеку рукой и невесомо улыбнувшись, чувствуя расползающееся по всему телу впервые за долгое время умиротворение. — Что такое? — отозвался он, дернув головой, но так к юноше и не повернувшись: возился с чайником. — Расскажи о своем прошлом. Юнги замер на долю секунды: не любил ворошить старые раны. На то они и старые, так что лучше оставить и не трогать никогда. Но отчего-то уже не так больно становится вспоминать то, что было. И Юнги рассказывает, рассказывает все, без утайки. Про свое детство, про место, где он рос, про то, как выживал и боролся, терпел и продолжал шагать вперед, как полюбил, отдав себя без остатка, про то, как у него эту любовь отняли, как после не жил, а существовал. Про жизнь, которая ограничивалась маршрутом «полицейский участок — дом», да и домом эту квартиру без Ральфа язык не поворачивался назвать. А потом — вечеринка в «Черве», изменившая все, и Чон Чонгук, изменивший нечто в Мин Юнги. Чон Чонгук, который молодой еще совсем, но очень даже взрослый во взгляде, мыслях и поступках. Чонгук сидел и молча слушал, задумавшись обо всем этом, согревшись заботливо приготовленным какао. Он посмотрел в тот момент на Юнги, а тот отвел взгляд в сторону и продолжил все свои карты без запинки перед ним раскладывать. Чонгук подумал, что этот мужчина очень болезненный, очень ранимый, за толстой шкурой прячется и так же, как и он сам, хочет толику тепла. — Но теперь это позади, — окончил Юнги свою исповедь. — Все это печально, и я совру, если скажу, что легко это пережил. Может, и не пережил вовсе. Часть меня все же умерла. Но, знаешь, ты помог мне... во многом помог, многое позволил понять и переосмыслить. Чонгук наклонил голову, чтобы посмотреть в его глаза, но Юнги все равно упрямо отвел их в сторону, решив смотреть куда угодно, но не на него, то ли от смущения, то ли от переизбытка чувств. Чонгуку тяжело было услышать подобные подробности о жизни дорогого ему человека, тяжело услышать о том, на что был способен Тэхен, на что была способна вся его семья, учитывая даже то, что Чонгук уже сам знал. Внезапно он вспомнил брата, и ком встрял в горле. Хосок тоже замешан во всем этом и точно знает, с каких пор это все тянется, с каких пор разрослось проклятие в этом городе, с каких на самом деле времен ведется эта война. — Юнги… — Чонгук накрыл рукой его ладонь, бледную, но теплую, слегка сжал пальцы, привлекая к себе внимание. — Теперь я с тобой, и вскоре это закончится. — Хорошо, если бы это действительно было так, — мужчина посмотрел секунду на его ладонь, не без удовольствия подмечая, что она меньше его собственной, а потом, приподняв руку, переплел их пальцы. Но, несмотря на разницу, ладонь Юнги для ладони Чонгука создана, и от этого факта было тепло и приятно до колик в животе. — Будет, я уверен. Губы Чонгука дрогнули от того, что после этих слов Юнги грустно усмехнулся и, соскочив со стула, забрал их пустые чашки, чтобы отнести их в раковину. — Я думал, — неуверенно начал старший, — все это время я думал, что моя единственная любовь погибла в той перестрелке, похоронив и мое сердце вместе с собой… Так было до того, как в моей жизни появился ты, Чонгук. Мелкий мальчишка-омега, завладевший мной целиком. Юнги поднял на Чонгука взгляд, и он никак не ожидал увидеть на лице младшего скромную улыбку, опущенный куда-то в пол взгляд и дрожащие ресницы, такие же густые и черные, как краски радужек его глаз. — Истинные омеги, — почти с гордостью проговорил Чонгук, хмыкнув. — Такое ведь раз на миллион… — Раз на миллион, — кивнул Юнги, оттолкнувшись от тумбы, у которой стоял, и подошел ближе. — Тогда… ты примешь меня? — Чонгук поднял голову, когда он встал напротив, и нежно обхватил лицо старшего ладонями, заглянув в глаза. Юнги улыбнулся, поддавшись ласке. Плевать, что омеги, плевать, что между ними одиннадцать гребаных лет разницы, плевать, что Чонгук такой же игрок, как и все они, что его брат оказался тем самым стрелком, которого искал капитан. Юнги мальчишку вытащит, спрячет ото всех, пока это не закончится. Чонгука гнетут мысли, гнетет отчаяние и ответственность за сохранение чужих тайн и чужого бремени — Юнги эти тяжелые моменты готов собой заменить, на корню уничтожить, не позволяя разрастаться в его голове и сердце. — Приму, если и ты примешь меня, — прошептал Юнги почти в губы Чонгуку. Они истинные, а истинные правилам и законам не подчиняются. Они просто будут вместе, а вместе — любые горы по колено. Истинность это другой уровень, и если ее принимаешь, то ни за что от человека не откажешься, ни за что не забудешь, ни за что не покинешь, как и он тебя не покинет. — Я хочу… хочу забыться в тебе. Раствориться полностью, хоть на мгновение, на жалкое мгновение хочу быть с тобой, забыв обо всем, думая, что все действительно хорошо… Юнги опустил руки Чонгуку на талию, заглянув в его большие и грустные глаза, плавно стянув его с высокого стула и прижавшись губами к его губам, мягким, смешавшим на себе привкус какао и ванильного бальзама. Чонгук ответил на долгожданную близость, обняв Юнги за шею, и внезапно впервые в жизни ощутил по-настоящему неконтролируемое желание оказаться к человеку как можно ближе и зайти с ник как можно дальше — за грань дозволенного, за грань познанного. Нежный, трепетный поцелуй, в котором они без слов сообщали друг другу все, что чувствовали, перешел в дикий и страстный и уже захлестывал их, с головой унося здравый разум далеко. На языке привкус мяты и какао, любые прикосновения вызывают дрожь по телу, нуждавшемуся в ласке так же сильно, как и одинокая и замерзшая душа, которой пообещали вечные страдания, а сейчас подарили ценнейшее сокровище, поклявшись, что это уже навсегда. Юнги удивился напору Чонгука, но ему это даже понравилось, и мужчина без возражений впустил его язык, разрешив делать все, что заблагорассудится и как заблагорассудится. Юноша сминал его губы, будто впервые пробуя такую близость, обжигаясь раз за разом, когда приоткрывал рот и чувствовал, как сплетаются их языки, как Юнги перетягивает инициативу на себя, как подгибаются колени и начинает кружиться голова. Чонгук почувствовал улыбку Юнги, его довольный бархатистый полустон. Они рвано вдохнули, изменив угол, столкнувшись носами и фыркнув. Чонгук отстранился, улыбнувшись, и вновь коротко поцеловал его розовые губы, а потом еще и еще не в силах остановиться. Глаза Юнги игриво блестели, он с особым удовольствием принимал от Чонгука ребяческие поцелуи и улыбался, зарываясь руками ему в волосы, прижимаясь к желанным губам с каждым разом все дольше, все серьезнее. Пока внезапно все не изменилось, не потяжелело, перетекая во что-то более глубокое, более страстное, скопившееся у обоих внизу живота. Чонгук мягко толкнул Юнги к дивану. Они двигались, не разрывая поцелуй, путались в ногах, спотыкаясь. Он губами мажет Юнги по подбородку, они скидывают что-то по пути, но не обращают внимания. Друг от друга не отрываются, насытиться не могут, и кончающийся кислород — не помеха. Они друг для друга воздухом стали. Юнги спотыкается и валится спиной на диван, тянет Чонгука за собой. Они внезапно громко смеются, останавливаются, когда сталкиваются взглядами. Чонгук двигается вперед, вновь целует, мягко прикасается к губам. — Мало места, — он заерзал, выбив из Юнги короткий стон, смешанный с недовольством и чем-то еще, более томным и внезапным. Юнги пыхтел и толкался, пытаясь отодвинуться от бедра младшего, что прижималось между его ног, но только лишь вымученно улыбнулся, поняв, что его попытки тщетны, потому что Чонгук вжимался в него специально, всматриваясь в лицо самым невинным взглядом. Юнги готов был поклясться, что любому преступнику с таким вот взглядом он простил бы любую провинность и снял бы все обвинения, признав их безосновательными. — Ты тяжелый. Чонгук хихикнул, уткнувшись лбом в его часто вздымающуюся грудь, затем все же нехотя поднялся и подал руку. — Прости, — Чонгук коснулся губами его щеки, притягивая ближе. — Прости, — коснулся губами линии челюсти, затем — подбородка. Юнги довольно закрыл глаза и вздохнул, расслабившись. Чонгук, как щенок, жаден до ласки, но больше сам ее дарит, чем получает в ответ. — Юнги, я люблю тебя. Мир замер в тот момент для них двоих. Чонгук так и не услышал ответа на свое признание на выходных, но очень хотел бы услышать сейчас, очень на это надеялся, ему было нужно, нужно, как воздух нужен. И Чонгук ждал, осмысливая, что все-таки только что сказал, а затем довольно со своими словами соглашаясь. Юнги повернул к нему голову и, серьезно взглянув в глаза, произнес такое нужное: — И я тебя люблю. Время, которое проходит пока они добираются до мрачной из-за задернутых штор спальни и валятся на мягкую кровать, теряется где-то по пути в распаляющих поцелуях и касаниях. Чонгук тяжело дышит, лежит на спине, раскинув руки в сторону, краснеет от полного осознания ситуации, в которой находится. Юнги тоже дышит глубоко, нависая над ним, засматривается на его алеющие щеки, заметные даже при приглушенном свете. Чонгук еще такой юный, такой красивый, у него еще вся жизнь впереди, и пока не стало слишком поздно, пока он не посчитал это ошибкой, мужчина спрашивает: — Ты точно этого хочешь? Чонгук теряется на мгновение, будто оказавшись выдернутым из сладкой дремы, не понимает, почему Юнги вообще спрашивает, когда он здесь, с ним, когда с каждой секундой прямо перед ним раскрепощается все сильнее, когда мысли только о нем, о его касаниях, о его губах, о его запахе, окутывающим пространство. — Да… — юноша приподнялся на локтях и невесомо коснулся его губ, в глаза заглянув. А Юнги в тот момент в себе последние остатки совести с треском разломал. Ему только что смысл дали и указали к этому смыслу прямой путь, самый простой и надежный, еще и пнув напоследок. Юнги слился с ним в поцелуе, позволив себя обхватить ногами и ближе прижать. Чонгук снял с него домашнюю футболку, отбросив в сторону, обнял, пальцами по лопаткам поглаживая. Юноша хрипло промычал от наслаждения, когда почувствовал мокрые поцелуи на своей шее. Юнги впервые ощущал такой жар и к нему еще и еще тянулся. Перед ним его истинный, и пусть они оба омеги, страсть между ними просто так не потушить. Но Чонгук заволновался, Юнги это по его движениям почувствовал, по взгляду, неосторожно брошенному из-под ресниц. — Что-то не так?.. — Ничего, просто… — Чонгук скользнул взглядом по его торсу, еще раз провел ладонями по голой спине и с придыханием сказал: — Боже… Юнги, сколько у тебя шрамов. — М-да, — хмыкнул он, надеясь, что это Чонгук из беспокойства говорит, а не от отвращения, — это мои награды за выслугу лет. По лицу младшего мужчина понял, что ему эта реплика не понравилась от слова совсем. — Не беспокойся об этом, — Юнги поцеловал его в лоб, а затем в губы, постепенно вновь опускаясь к шее и проникая руками под свитер. — Я ничего такого не имел в виду… просто… тяжело осознавать то, что тебе пришлось пережить… Чонгук блаженно закрыл глаза, выдохнув и почувствовав руки Юнги, добравшиеся до своей груди. Дыхание все тяжелело, а разум отказывался воспринимать происходящее. — Знаешь, некоторым нравятся шрамы, — улыбнулся Юнги, задрав его свитер и припав губами к теплой коже живота, от чего Чонгук ощутимо вздрогнул, — они, вроде как, сексуальные. — Да, шрамы на альфах… — Можно я буду твоим альфой? — спросил Юнги, улыбаясь и пробираясь поцелуями выше, постепенно стягивая ненужную вещь с младшего. — Мне вполне хватает моего омеги, — так же улыбнулся Чонгук и помог ему снять свитер. — Хорошо звучит, — Юнги двинулся вперед, столкнувшись с его губами, и вновь уложил Чонгука на лопатки, подминая под себя и соприкасаясь оголенной кожей. — Не бойся, — он успокаивал поцелуями, просил расслабиться, довериться, чувствуя, что он только сильнее напрягается. — С тобой я ничего не боюсь, — прохрипел Чонгук в ответ. В подтверждение своих слов он полностью раздевается, хоть и смущается ужасно от взгляда Юнги, мажущего по юному телу. Чонгук к Юнги скорее тянется, чтобы обнял и перестал разглядывать, а тот все равно глаз не в силах оторвать, настолько юноша прекрасен, настолько податлив и нежен. Юнги все никак не может сжиться с осознанием, что этот омега его истинный, что перед ним часть его души, беззащитная, открытая, жаждущая только его и никого другого. Юнги обещает себе сдерживаться, быть осторожным и неторопливым. И обещание выполняет. Комната наполняется стонами, насквозь пропитанными смущением, когда Юнги вводит в него пальцы, растягивает. Мокро, горячо. Чонгук от незнакомых ощущений теряется, но тело само выгибается навстречу. Он впивается пальцами в плечи Юнги и ближе притягивает, сгорает от стыда и собственного внезапного удовольствия, но доверяет, принимает новое, хоть ему непривычно, странно, немного больно. Но в то же время до одури приятно, потому что это с ним делает не абы кто, а Мин Юнги, любимый Мин Юнги, которому он отдается целиком и полностью, потому что не жалко и не страшно подарить ему свой первый раз. Он видит перед собой Юнги, понимает, что именно он рядом, и теряется в ощущениях, в тепле рук, в долгих поцелуях. Чонгук напрягается по-настоящему, когда он убирает пальцы и пристраивается ближе, разводя в сторону его ноги, поглаживая внутреннюю сторону бедер и склоняясь корпусом ниже. Чонгук, потерявшись в ощущениях, даже не успел понять, когда он достал презерватив. — Эй, — мягко прошептал Юнги, ласковым движением убрав волосы с влажного лба любимого, — я здесь, с тобой. Юнги глубоко целует его и плавно входит в омегу, забирая с губ испуганный вздох, чувствуя его ногти, впившиеся в кожу спины рядом со шрамами от пуль и ранений, его ноги, крепко обхватившие талию. Чонгук отвечает, пытается к ощущениям привыкнуть и сильно жмурится, Юнги его лицо поцелуями покрывает, отвлекает младшего, сам чуть не задыхается от накрывших с головой чувств. Чонгук сжимает его внутри так сильно, что больно становится. Но постепенно расслабляется, а когда Юнги начинает двигаться, и вовсе связь с реальностью теряет, тихо стонет ему на ухо, прижимаясь ближе, слезы смаргивает, хрипит, заикаясь от ритмичных и плавных толчков, за плечи Юнги цепляется, словно боится куда-то провалиться. Его это новое и, казалось бы, запретное так смущает, выбивает из привычной колеи, меняет все на сто восемьдесят градусов так резко, что голова идет кругом, что Чонгук даже на ощущениях сконцентрироваться не в силах. Ему хочется спрятаться, но больше хочется поцеловать Юнги. И он целует, отгоняя сомнения. Внизу живота морской узел завязывается, тянет, от собственного возбуждения больно становится обоим. Между ними нет теперь расстояния. Юнги сам стонет, зубы стискивает, это у него впервые — секс с омегой. Вообще любовь с омегой впервые, и страшно до одури: не хочется Чонгуку больно делать, не хочется, чтобы он о первом разе пожалел после. Наслаждение сильное, до звездочек перед глазами, а стоны Чонгука под ним только больше распаляют, разгоняя волны удовольствия. Он чувствует руки Чонгука, блуждающие по собственному телу, цепляющиеся за него, позволяет им изучать каждый миллиметр. Самообладание летит в бездну. Чонгук переходит на более высокие ноты, потому что Юнги движется активнее, прижимается ближе — младшего током бьет. В этот момент Юнги перестает жалеть, что он родился не альфой. Чонгук уже не стонет — скулит, целует Юнги в шею, в тумане чувствует его губы, сминающие собственные, судороги наслаждения сковывают тело, подхлестывает боль от непривычно растянутых мышц. Юнги себя тоже контролировать не в силах, но двигается все в том же томном темпе, до исступления доводит, сохраняя между ними минимум расстояния. Очередной вскрик с его губ слизывает, не останавливается. Чонгук его в себе сжимает, стискивает зубы, и с именем на губах извивается, прогибается в пояснице, запрокидывает голову, открывая шею для ласк. Их обоих накрывает одновременно, сильно и до дрожи. Юнги держаться не может, вжимается в него всем телом, рычит в плечо от царапин, оставленных ногтями Чонгука, соскользнувшими с его спины, от оглушившего оргазма, от вскружившего голову кисло-сладкого запаха барбариса, из-за которого во рту скапливается слюна. Чонгука бьет крупная дрожь, и он стонет сквозь стиснутые зубы, выгнувшись в крепких объятиях любимого. Они дышат тяжело, словно кислород исчез из комнаты, а температура достигла пика, и Чонгук внезапно жалеет, что закрыл окно. Мышцы неприятно пульсируют, все так же сжимая член Юнги внутри, с истомой обостряются и болезненные ощущения, но они все терпимы. Юнги, чуть разогнав туман в голове, потерянно приподнимает голову, целует его в шею, ощущая на губах соленые капли пота и без сил валится на простыни, выйдя из него и сняв презерватив. Чонгук вяло тянется к Юнги, хоть тело болью и слабостью пронизывает, и голову на грудь укладывает, борясь с ощущением пустоты внутри, от которой становится еще неприятнее. Юнги приобнимает его и свободной рукой к тумбочке тянется, сигареты нащупывает, поджигает и затягивается, позволяя дыму окутать их. Чонгук улыбается — Юнги это чувствует. Он поднимается на локте и, глядя Юнги в глаза, наклоняется немного неуверенно, целуя в горькие губы, вдыхая ядовитый дым. — Мы теперь вместе до конца, Юнги?.. — голос у него хрипит теперь так же, как и у старшего. И обоим становится немного легче, веселье загорается на дне их глаз, и любовь полыхает все там же. — До самого конца… — и он впервые за долгое время впускает в свое сердце надежду. Хоть и поклялся этого никогда больше не делать. — Все хорошо?.. — Даже лучше, — Чонгук зарывается руками в его светлые волосы, чувствует себя немного странно, но счастливо. — Мне мало тебя… Юнги фыркает, а затем смеется, не громко, но искренне и с глухой хрипотцой в голосе, трясет плечами. Тушит сигарету о гладкую поверхность тумбочки, ловя удивленный взгляд Чонгука. Юнги поворачивается и тянется к нему вновь. — Иди ко мне, — он нежно улыбается, целует в губы, а затем ведет языком вниз, прокладывая мокрую дорожку. К лицу Чонгука вновь прилипает краска, и вновь поднимается температура в комнате, когда рот Юнги оказывается совсем не там, где должен быть. Чонгук откидывается на подушки, когда с его губ слетает еще один стон.*6*
Чимин действительно беспокоился. Всю неделю будто сам не свой был: ходил серой тенью по кафе, отпугивая посетителей, будто был заражен какой-то неизлечимой болезнью. Хотя да, заражен, и эта болезнь начинается с буквы «л», а кончается «ненавижу, блять, тебя, Чон Хосок». Управляющая даже заставила его больничный взять и отдохнуть. И Чимин впервые решил временно отказаться от работы, хотя деньги ему до сих пор по гроб жизни необходимы, ведь скоро пришлют счета за пансионат и квартиру, а работы в клубе, которая покрывала бо́льшую часть долгов, теперь не было. Парень почти не спал с момента возвращения в город, а все из-за щемящего чувства пустоты внутри, появившегося благодаря одному альфе, который, как ни странно, прямо сейчас стоит на пороге его квартиры весь такой серьезный и внезапный. Чимин молча глянул на то, как постепенно растаяли на влажных черных волосах снежинки, как пытались сжечь его ответным взглядом строгие глаза, хотя это именно он, Пак Чимин, должен быть сейчас единственным из них двоих, кто строг и непреклонен. — А я-то надеялся, что тебя пристрелили и бросили в канаву, — протянул Чимин, впустив замерзшего Хосока внутрь, потому что знал: если не впустит, альфа эту дверь с петель снимет и сам войдет, во взгляде его и не такое можно было прочесть. Чимин фыркнул, отвернувшись, и ушел вглубь квартирки. Хосок внезапно серьезный и серьезно внезапный. Но из-за колкостей, которые продолжал упорно бросать в него омега, захотелось улыбаться. Скучал. Хосок знает, что Чимин скучал, но чувства не показывал, выставляя свои иголки, которых он никогда не боялся. Он гребаным мазохистом себя сейчас ощутил, провоцируя Чимина на выдачу новой порции холода и злости, приготовленной именно Чон Хосоку по особому рецепту. Мужчина на эти самые иголки грудью нанизался. Но голос Чимина — как бальзам на душу после лютой порки, длящейся несколько дней. Хосок скинул ботинки, куртку, шарф и поспешил за ним. Отыскав его на кухне, обнял Чимина со спины и, покачиваясь из стороны в сторону, в рыжие волосы носом зарылся. Он с удовольствием уловил нотки собственного морского запаха, но в то же время задумался о том, что запах немного изменился. — Отвали, — глухо рыкнул Чимин, но даже и не подумал сопротивляться, сам в объятьях расслабился, а колючки только для виду оставил. Пусть Хосок еще немного крови из-за них пустит. — Прости, что не появлялся, — проурчал Хосок ему в макушку. — Да мне плевать. Отстранившись, Хосок развернул его, а Чимин так и не нашел сил посмотреть ему в глаза, внезапно стушевался. — Врунишка, — улыбнулся Хосок, попытавшись поцеловать его в нос, но парень увернулся, упершись ладонями ему в грудь. — Ну, прости, был занят. Я от тебя никуда все равно уже не денусь, — несмотря на вялое сопротивление со стороны любимого, Хосок коснулся его щеки и провел вниз по нежной коже подушечками пальцев, опускаясь к шее. Он оттянул в сторону ворот футболки Чимина и посмотрел на метку, кивнув: — Вот мое тебе обещание. Чимин поморщил нос: с меткой он давно уже свыкся, каждое утро ее разглядывает, все вспоминает ту ночь. Грызанул его альфа сильно — до сих пор следы от клыков красные, не заживают и болят иногда. — Зачем приехал? — Как это? — глупо улыбнулся Хосок, и Чимину от этой улыбки стало тепло. — Я приехал к своему омеге. — Пометил меня, ну и что? — снова попытка оттолкнуть, но руки Хосока на его талии лишь сильнее сомкнулись, не отпуская ни на миллиметр. — Полбеды, пройдет. — Не говори так. Не пройдет. Это ни у меня, ни у тебя не пройдет. А если не веришь, что ты мой, то докажу! Чимин усмехнулся. — Как? Чимин потянулся ближе, вызывающе глядя ему прямо в глаза, смело и нагло, положил ладони Хосоку на грудь и с нажимом, нарочито медленно, провел ими вниз, проходясь по рельефному животу, ощутимо цепляя ноготками кожу сквозь его теплую худи. — Я ведь в кино тебя позвать хотел, — обреченно протянул Хосок, сглотнув подкативший к горлу ком, не сводя глаз с рук Чимина, борясь с демоном, который шепчет ему на ухо непристойности и с каждой секундой все упорнее уговаривает взять и разложить его прямо на кухонном столе. Чимин буквально ощущал, как вибрирует воздух от рычания зверя, который не может до него дотянуться из-за натянутого до предела поводка. — А не поздновато ли для конфетно-букетного? — Чимин остановился, как только нащупал пряжку ремня, и, запустив пальцы за кожаную полоску, резко дернул на себя, глядя в глаза Хосока с неприкрытой злостью. — Ты меня скоро сведешь с ума… — Не буду лгать, Хосок, — от собственного имени, что произнес омега, у Хосока по телу разряд прошелся. — Ты меня тоже. Но знаешь, — Чимин внезапно убрал руки и выпутался из его объятий, — сегодня я не против и в кино сходить. Жди. Чимин не попросил — приказал, ткнув пальцем на то место, где альфа стоял, огорошенный внезапной сменой настроения омеги. И Хосок рыкнул себе под нос из-за того, что придется терпеть возбуждение, но остался на месте ждать, пока Чимин соберется, понимая, что заслужил все эти мучения. Голос Чимина теперь на Хосока в тысячу раз сильнее действует, и он никак не может понять, почему так. Почему с каждым разом, как он омегу видит, как касается его, все сильнее и сильнее в нем пропадает. Чимин вышел к Хосоку спустя десять минут полностью одетый, закутанный в шарф и шапку с пушистым помпоном, теплую куртку. — Ну, пошли. Хосок оглядел его с ног до головы. Чимин заметил, что он выглядит не очень довольным происходящим и появившимися планами на вечер, и гаденько улыбнулся, спрятав эту злорадную усмешку в шарфе. Но было еще кое-что — смягчающее обстоятельство для Хосока: все же он рядом с Чимином, проводит с ним время, и они только вдвоем, а это не могло хоть немного не радовать. Хосок схватил свою куртку и вышел за Чимином. — И фильм я́ выбираю, — бросил Чимин, гордо вздернув подбородок и даже не обернувшись.*7*
Они смотрят какую-то романтическую комедию. Легкий фильм без постельных сцен, да еще и с субтитрами. На экране мелькают девушки-омеги, парни-альфы, парни-омеги... И Хосок просто не способен уследить за всем этим мельтешением, одновременно прочитать текст и понять суть происходящего. Ну, а может, он просто и не пытался. Хосок расплывается в розовую лужу в своем кресле, настолько он это не переваривает, но терпит, вернее, приходится терпеть — это же наказание. Сегодняшний вечер напоминает ему домашние посиделки с Чонгуком по субботним вечерам, там такая же история. Неужели все омеги любят эту сопливую розовую ерунду смотреть? Почему? В жизни не хватает романтики? Хосок романтиком никогда не был, но из-за Чимина приходится. Ради этого омеги, на которого мужчина смотрит сейчас украдкой, и звезду с неба достать не в тяжесть. Хосок смотрел на его милый нос, отросшую и чуть наэлектризованную из-за шапки челку, на ресницы, выглядывающие мочки ушей с металлическими сережками-гвоздиками, приоткрытые губы и думал, что разглядывание своего любимого — занятие намного интереснее просмотра фильма с субтитрами. Об одном Хосок немного жалел: субтитры к Чимину не прилагались, и он не мог узнать, о чем тот думает. Но по поведению Чимина можно было сказать, что ему, кажется, был интересен фильм. Он внимательно следил за происходящим на экране и вовсе про альфу забыл, но неустанно стряхивал с себя руки Хосока, когда тот пытался к нему прикоснуться, фыркал и сталкивал ладони то со своих колен, то с плеч. Шипел на Хосока, даже не поворачивался, жевал свой попкорн и все тут. Хосок тогда только коротко улыбался и отступал. Он сегодня, кстати, платит. После двух мучительно долгих и невыносимо скучных часов довольный донельзя Чимин и понурый Хосок направились в кафе. Там парень наелся, кажется, до отвала, а Хосок насладился привычным черным кофе и задумчивой улыбкой на губах Чимина, хотя она и не ему была адресована. Это наказание — Чон Хосок его заслужил. Чимин еще с собой заказал коктейль сверху. Хосок молча оплачивает. Далее Чимин потянул его в парк и впервые за все время прогулки взял за руку и, кажется, сам того не заметил, увлекшись болтовней. Зато Хосок заметил — сердце сделало кульбит. Хосок молча улыбался, бережно держа ладонь Чимина, пока тот медленно вышагивал по высокому бордюру и говорил, наверное, обо всем на свете. Мужчина слушал его, глядя куда-то себе под ноги и изредка — на Чимина, на его улыбку, на розовые от мороза щеки и нос, на счастливые искорки в глазах, которые Хосок, кажется, никогда раньше не видел. В груди расползается странное чувство, от него хочется смеяться и грустить одновременно. Хосок не знает, как это описать, как объяснить, но очень хочет прижать Чимина к себе и больше никогда не отпускать. Всю жизнь… Всю свою жизнь он думал, что не заслуживает счастья, и не хотел даже надеяться на подобное. Хосок не хотел детей, потому что боялся, что они унаследуют хоть каплю от его ублюдка-отца или от него самого. Он боялся любить, потому что думал, что может принести любимому человеку лишь боль и страдания. Чимин оказался другим. Этот маленький и наглый омега лишь смеется в лицо боли, потому что она уже стала ему подругой за недолгую, по сути, жизнь. Чимин не боялся, кажется, ничего, и из-за этого Хосок со спокойной душой преклонил перед ним колени, отдав себя, свое сердце, свою душу и цепь своего зверя. Пак Чимин — единственный, кто может справиться с любовью Чон Хосока и с болью, которую он принесет. Именно поэтому рядом с Чимином он переживал чуточку меньше, но чуточку больше напрягался, охраняя его. Людей в парке много. Тут и молодежь в веселых компаниях гуляет, проходят мимо семейные пары с детьми и просто влюбленные, пожилые люди кормят птиц, которые остались зимовать в городе. Хосок жалеет, что его жизнь не может быть такой же простой и беззаботной, как у всех этих людей. Жалеет, что не может взять в одну руку ладошку своего сына или своей дочери, а в другую — ладонь, которая подарила ему счастье и покой. Хосок жалеет, что не знает день своей смерти, чтобы успеть оттолкнуть от себя всех, дабы избежать страданий, хотя каждую чертову ночь о ней вспоминает… Они не замечают, как наступают сумерки и зажигаются яркие гирлянды на украшенных к праздникам деревьях. Чимин останавливается на площади у самого яркого и большого дерева, заворожено на него смотрит, а Хосок — на Чимина, и насмотреться никак не может, ладонь сильнее сжимает, но все еще бережно. Чимин мягко улыбается вновь посыпавшимся с неба хлопьям снега, следит за танцующими в воздухе снежинками, смаргивает попавшие на ресницы. Внезапно он поворачивает голову и видит, что Хосок стоит совсем близко, стеной от зимнего ветра загораживает, оберегает даже тогда, когда Чимин не замечает этого. Они долго смотрят друг другу в глаза. Улыбка все еще играет на губах Чимина и медленно начинает отражаться и на губах Хосока. — Нагулялся? — сладко протянул старший и улыбнулся шире, мягче, нежнее, так, как никогда и никому не улыбался. Этот момент навсегда останется в их памяти. Этот момент существует только для них двоих, двух израненных сердец, нашедших и исцеливших друг друга в зимнем парке под горящими фонариками и играющей где-то далеко музыке. — Да, — просто ответил Чимин, хмыкнув и пожав плечами. Поднявшись на цыпочки и притянув Хосока за ворот его куртки, Чимин утянул его в поцелуй, неловко стукнувшись зубами. Хосок наклонился ниже, чтобы было удобнее и не так больно, ответил мягко, неторопливо сминая его сладкие губы. Только теперь он волнительно осознал, что, по сути, это их первое свидание, осознал, что сегодняшний вечер был чем угодно, но не наказанием. Чимин коснулся холодной ладонью его шеи, зарылся в волосы, потянул ближе. Поцелуй трепетный и бережный, плавный и неторопливый, тягучий, как горячая карамель. Они тосковали друг без друга, это и говорят сейчас без слов, действиями доказывают. Альфа омегу в объятия сгребает, осторожно, словно Чимин — это хрупкая ледяная статуя, только вот он давно уже растаял от прикосновений Хосока. Они отрываются друг от друга, когда слышат одобряющее посвистывание и хлопки в ладоши со стороны толпы молоденьких альф и омег. Хосок смеется в голос, обнимая парня и притягивая к своей груди, а Чимин еще больше заливается краской, опускает голову и тянет его за руку. — Хосок… Пойдем домой…*8*
Они вновь возвращаются в квартирку и несколько минут стоят в темноте прихожей, слушают дыхание друг друга. Чимин молчит, а Хосок ждет чего-то. У омеги слишком много мыслей по поводу и без, об альфе в основном. — Ты же снова уйдешь… — Чимин поднял глаза и всмотрелся в очертания лица напротив. — Только если ты сам того захочешь, — Хосок подошел ближе. — Я теперь твой без остатка. Скажешь с крыши прыгнуть — прыгну. Скажешь под колеса броситься — брошусь, потому что без тебя мне не жить больше, как бы ни пытался тебя из-под кожи выскоблить — не получается. Чимин вздохнул и протянул к страшному Церберу руку, смело коснувшись его щеки: он знает, что зверя контролирует и что угодно с ним сделать может. Хосок к его руке прильнул и доверчиво закрыл глаза. Чимин огладил его скулу большим пальцем, остальными пальцами за ухом провел, в ласковом жесте касаясь черных жестких волос. Красивый. Чон Хосок очень красивый. Если бы Чимин умел рисовать — нарисовал бы его самураем, наверное. Обязательно на заснеженных просторах, чтобы его угольные глаза и волосы контрастировали с белоснежными сугробами, чтобы буря развевала одежду и скользили тени по острому лезвию меча. Хосок не отсюда, не из этого города, он вообще неземной какой-то. И почему-то Чимин думает, что он и не с небес спустился, а из преисподней поднялся. — Почему ты думаешь, что я прикажу тебе именно это? — Ты же любишь меня мучить, изводить, — Хосок терся о его ладонь. — Мой поводок в твоих руках всегда натянут до предела, горло пережимает. Ты мне дал себя попробовать, больше мне никого не нужно. Хосок думал, что Чимин — не отсюда, не из этого города, он неземной просто. Он — бабочка, чьи крылья совсем чуть-чуть не доросли до ангельских и не унесли его выше уровня полевых цветов к самым небесам. Но мужчина даже рад, что это так, потому что в противном случае до Пак Чимина Чон Хосок никогда бы не дотянулся. — Это же ты меня изводишь, — Чимин провел по его губам пальцем и увидел клыки, которые пронзали не так давно его собственную кожу. — Ты! Отдал мне себя, так слушайся. — И что мне прикажешь? Чимин долго смотрел на него, упивался контролем и чувством, которое в груди давно, еще с первой встречи в кафе, постепенно разгоралось. — Поцелуй… Дважды повторять не пришлось. Хосок нагнулся к нему и, на мгновение заглянув в шоколадные глаза, казавшиеся в темноте прихожей такими же черными, как у него самого, прильнул к губам. В чувственном поцелуе они растворялись. Чимин скинул с себя куртку, помог раздеться Хосоку, при этом отрываясь от его губ лишь на жалкие мгновения. Хосок внезапно подхватил его на руки. Чимин улыбнулся и, обняв его шею, положил голову Хосоку на грудь, поцеловав в линию челюсти. Хосок постоял так немного, прижимая Чимина к себе как нечто бесценное, не в силах справиться со счастливыми эмоциями, выплескивающимися через край, а потом отнес его в спальню, уложив на кровать. Чимин тянет руки — и Хосок послушно ложится рядом, притягивая его ближе. Парень сдался и пообещал себе больше не выпускать колючки, только если очень захочется. — Я не хочу, чтобы сегодняшний день просто сексом закончился, — прошептал Чимин, уложив ладонь на мирно вздымающуюся грудь Хосока, прежде чем тот его обнял. — Я уже понял, — Хосок поцеловал его в макушку. — Ты можешь кричать, обзываться, и отнекиваться, но я тебе раз за разом повторять буду, что люблю тебя, — следом Хосок мягко поцеловал Чимина в лоб, затем коротко коснулся губ. — Люблю тебя… люблю тебя… люблю… Чимин растаял в кольце из рук Хосока, как маленькая снежинка. Ему и говорить ничего не надо было, и так все сердцем чувствовал, но все же с губ Чимина предательски срывается, короткое и тихое: — …люблю… И все. Хосоку в жизни больше ничего не нужно. Теперь он это слово обязан каждый день от Чимина слышать, иначе пропадет. — Только не оставляй меня. — Никогда. Никому. Ни за что, — прошептал Хосок, гладя его по волосам. — Прости меня, солнце, за то, что полюбил тебя. — Ты извиняешься за боль, которую можешь мне причинить? — Чимин посмотрел ему в глаза, коснувшись щеки альфы, не в силах перестать трогать его и наслаждаться до нелепого простой близостью. — Да. — Только попробуй, и я тебя с того света достану. Хосок хрипло посмеялся. Они касались носами, лежали настолько близко друг к другу, что расплывались любимые черты перед глазами. За окном шумели автомобили, посвистывал сквозняк, щелкал чайник на кухне, напротив сопел Хосок, и Чимин готов был поклясться, что это самые родные для него звуки. Чимину не нужна тишина, не нужен покой, ему необходим этот альфа, рядом с которым даже маленькая квартирка в не самом лучшем районе проклятого города становится… домом. Они так и засыпают, убаюканные мирным дыханием друг друга.Найдя свое счастье, ты можешь как взлететь, расправив крылья, так и упасть, разбившись…