Падение. Я думаю исчезнуть.
Хосок очень плохо спал: он часто ворочался, с трудом дышал, просыпался каждые десять минут в холодном поту и, панически нащупывая совсем рядом мирно спящего Чимина, выдыхал, обнимал его, прижимался ближе и, уткнувшись в рыжие волосы носом, продолжал сверлить взглядом мрачные углы комнаты. Они заснули в одежде на заправленной кровати. Хосок за ночь так и не сумел сомкнуть глаз, как бы ни старался. Спать хотелось очень, но собственное тело и мысли ему это сделать не позволяли, он просто лежал на боку и гладил Чимина по плечу, охраняя его сон. Пусть хоть он отдохнет. Чимин же спал крепко, провалился в глубокий и явно хороший сон. Рядом с Хосоком было спокойно, он по-настоящему чувствовал себя дома. Впервые за многие годы. Хосок зарывался в его волосы и вдыхал запах морского бриза, что уже полностью вытеснил собой сладкий кокос. Как бы Хосок ни старался успокоиться, Цербер внутри бился в грудную клетку, и казалось, что вот-вот он проломит мужчине ребра и вырвется. Что-то не так. Дурное предчувствие грызло мозг жирным и вечно голодным до чужих страданий червем, противные голоса шептали в уши, что Смерть близко, заставляя о ней помнить и… все так же судорожно оборачиваться и видеть призраков прошлого в дальнем углу комнаты. Они улыбаются, они Хосока сколько угодно ждать будут, насладятся смертью его счастья и надежды, а когда придет время, протянут костлявые руки и примут в свои вечные объятия. Хосок вздрагивает: впервые так сильно боится своего предчувствия, впервые жалеет, что оно никогда не подводило, вещим оказывалось. Он прижался грудью к спине Чимина теснее, обнял бережно, взяв сложенные лодочкой ладошки своей рукой. — Костьми лягу, но не позволю тебя у меня отнять.*2*
Юнги встал к окну спальни лицом и немного раздвинул шторы, приоткрыв окно. В комнату влетел зимний воздух, устилая пол, облизывая босые стопы. Мужчина потянулся и шумно выдохнул, услышав, как прохрустели позвонки. Он хорошо отдохнул, даже удивительно. Нагнулся, дотянувшись пальцами рук до пола, разминаясь. В голове не было совершенно никаких мыслей. Лишь воспоминания о вчерашнем заставляли приподниматься уголки губ. Юнги обернулся и посмотрел на ворох одеял на постели. Среди этого вороха сонно ворочался его омега. Он видел темную растрепанную макушку, руки, юркнувшие под подушку, голые ноги и бедра, до которых только сейчас добрался утренний холод, спину и лопатки, что красиво выделились, когда юноша, покачиваясь, приподнялся на локтях и, простонав, тут же рухнул обратно. Чонгук в его постели — зрелище, которое выдержат только самые сильные духом. Юнги правда ценил свое самообладание и гордился выдержкой, но не сейчас. Юнги опустился на край кровати и коснулся горячей спины Чонгука, почувствовав, как непроизвольно напряглись его мышцы. Юнги провел двумя ладонями вверх и остановился у основания шеи, чуть массируя. Чонгук издал урчащий звук, как довольный кот, и Юнги улыбнулся, нагнувшись и прислонившись губами к его затылку. — Который час? — прохрипел Чонгук, облизнув пересохшие губы и повернув голову. Он мягко улыбнулся Юнги, не открывая глаз. — Еще рано, семь с чем-то. Юнги нравилось рассматривать его, подмечать каждую мелочь, каждый изгиб тела. Пусть они омеги, Чонгук все равно был «мягче», тело Юнги же было закалено постоянными драками, тренировками и стрессом, изуродовано шрамами, в конце концов. На коже Чонгука шрамов не было. Его кожа была бархатной, так и хотелось трогать, не переставая. И что самое приятное — Юнги мог себе это позволить. Он вновь провел ладонями по спине Чонгука, но на этот раз вниз, по бокам, а затем под одеяло. — Юнги… Чонгук вновь простонал и уткнулся лбом в подушку, насквозь пропахшую мятой и барбарисом. Яркие запахи и следы на постели напомнили ему о минувшей ночи, заставляя люто краснеть и кусать губы, сдерживая широкую улыбку, безустанно рвущуюся наружу. — Как ты? — спросил Юнги, отодвинув одеяло, оставив Чонгука беззащитным перед утренней прохладой и его горячими ладонями. Юнги пробежался пальцами вдоль его позвоночника, останавливаясь на пояснице, чуть надавливая. — Честно? Поясница ноет, и я вымотан, — усмехнулся юноша, сдерживая болезненный стон, когда старший нажал сильнее, разминая его мышцы. Чонгук хохотнул от внезапной щекотки. — Не ягодицы, Юнги… Мужчина усмехнулся, смелее переместив руки на упругое место пониже поясницы, и, чуть сжав пальцы и нагнувшись к уху Чонгука, спросил: — Уверен? — Да, — посмеялся он, и Юнги покорно отодвинулся. Чонгук кое-как перевернулся, натянув на себя одеяло, и, глянув на Юнги, внезапно зарделся. — Я в душ пойду… Ты не мог бы отвернуться? Юнги, удивленно вздернув брови, посмотрел на краснеющее лицо Чонгука и улыбнулся, но немного разочарованно хмыкнул, прежде чем отвернуться и позволить ему подняться с кровати. — Это нечестно. Неужели ты после всего стесняешься меня? — Нет, просто, мне это непривычно, — сказал Чонгук и проскользнул мимо в ванную, пряча счастливую улыбку. Юнги еще некоторое время сидел на постели, усмехаясь своим мыслям, а потом, поднявшись на ноги, пошел за Чонгуком. Им обязательно нужно продолжить довольно серьезный разговор. Юнги не любил оттягивать важные, как он считал, вещи. Их жизнь слишком непредсказуема для того, чтобы позволять себе такую роскошь, как откладывание до лучших времен. Лучших времен может и не быть. Поэтому идеальный момент, чтобы что-то сделать или сказать — это сейчас. — Юнги! — возмущенно взвизгнул Чонгук, не зная, куда себя деть, когда старший вошел в ванную и, как ни в чем не бывало, окинул его голое тело скользящим, но подмечающим абсолютно все взглядом. Юнги показалось, что со вчерашнего вечера, Чонгук стал еще красивее. Словно в нем поменялось что-то едва уловимое: ты не знаешь что, но чувствуешь и видишь это. То ли изгиб, то ли голос, то ли запах, то ли взгляд, бросаемый из-под густых ресниц — не ясно. Но Юнги кроет. Чонгук становится взрослым юношей на его глазах — и от этого не может не щемить в груди. — Я тоже не был в душе с утра, — хмыкнул он в ответ на все возмущения. Ему не хотелось смущать своего мальчика, но иначе нельзя. Слишком много времени они упустили, слишком мало им дано на то, чтобы наверстать, чтобы насладиться друг другом. Капитан, отбросив футболку, развязал шнурки на штанах. Чонгук все это время сверлил его взглядом, стоя в душевой кабинке полностью мокрый, он только сейчас заметил татуировку Юнги между лопаток — птица, объятая языками пламени. Юноша прикусил губу и отвернулся, решив, что не станет копаться в прошлом Юнги и не станет больше заставлять его самого это делать. Чонгук вздрогнул, когда Юнги подошел шумно выдохнув куда-то в шею младшего. Он осторожно коснулся плеч и провел руками вниз до локтей, чуть сжимая, становясь ближе, почти впритык. Чонгук покраснел, силясь отодвинуться, но впереди была лишь стена. Струи воды лились на них сверху, окутывало облако пара, но жарко было не от этого. — Я хочу быть с тобой намного дольше, намного чаще, — прошептал Юнги, передавая голосом всю серьезность, вложенную в слова. — Жизнь научила меня цепляться за любой хороший момент сразу, как он появляется. И я хочу насладиться этим, пока у нас есть время, потому что никому не дано знать, что может случиться завтра или вообще в любую секунду. Юнги уткнулся лбом ему в загривок и поцеловал в шею, мягко прижавшись губами к выпирающему позвонку, к мокрой и теплой коже. У Чонгука все тело покрылось мурашками, он поджал губы, чтобы не выпустить предательский стон, но опустил голову, сдаваясь его ласкам. — Я не должен был привязывать тебя к себе, — продолжал шептать Юнги, медленно блуждая ладонями по спине Чонгука, по ребрам. — Ты должен полностью осознавать, кто такой на самом деле твой истинный. Я не мягкий и не пушистый, не забывай, что я взрослый человек. Жизнь бросала меня на наковальню и била молотом, пока не осталось ничего, кроме металлического стержня. Меня не согнуть, и я буду идти до конца, к чему бы это ни привело. Ты должен это понимать, Чонгук. Пока я жив, буду преследовать лишь две цели: оплата старых долгов и твоя защита. Мне не страшно умирать, и прошу я от тебя только одного… Чонгук повернулся к нему, подняв глаза. Юнги обхватил его лицо ладонями и нежно огладил пальцами скулы, глядя на дрожащие черные ресницы, с которых срывались капли, глядя в омут черных глаз. — Я говорю это, пока у нас есть время, потому что, если его не станет, ты будешь жалеть, что что-то упустил. Я прошу… каким бы ни был исход у нас с тобой, что бы ни ждало за следующим поворотом, через какие препятствия не пришлось бы перепрыгивать… встреть и преодолей это с гордо поднятой головой и смелостью, горящей в глазах. Это то, что я требую от своего омеги. Слышишь меня? Чонгук накрыл его ладони своими и всхлипнул. — Юнги… — Тебя ничто не должно сломать. Ты должен жить, ты заслуживаешь выбраться из этого ада если не со мной, то в одиночку. Пообещай мне, что всегда будешь смелым, всегда будешь наслаждаться важными моментами и цепляться за хорошее даже в самые темные времена. — Обещаю… Юнги удовлетворенно кивнул и, коротко улыбнувшись Чонгуку, потянулся через него за шампунем, но юноша перехватил его руку и тут же замер в нерешительности. Однако старший все понял без слов. — Я люблю тебя, — Юнги притянул его за затылок, прислонившись лбом к его лбу. Чонгук отринул все и, двинувшись вперед, накрыл его влажные губы своими, слизывая капли воды. Он, как и сказал Юнги, наслаждался моментом. Будь что будет, но прямо сейчас они неделимы. Юнги зажал его тело между стенкой и собой, поставив ногу между его бедер. Чонгук открыл рот, впуская язык Юнги и переплетая с ним свой. Юноша задыхался и не мог понять от чего конкретно: от льющейся сверху на них воды или от страстного поцелуя, от тазовых косточек Юнги и ноги, вжимающейся ему в пах, или от ладоней, что позволял себе абсолютно все, не стесняясь. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — шептал он, когда юноша ненадолго отрывался, покусывая его губы, обнимая за шею, целуя скулы или линию подбородка. Чонгук чувствовал, что Юнги возбужден. Черт, да он и сам ощущал внизу живота настоящий пожар от непривычной близости другого человека, но ему нравилось. Ему нравилось знать, что это именно Юнги, нравилось, что сам Чонгук оказывает на него точно такое же действие, крышесносное, но в то же время нежное, переполненное доверием и заботой. — Я знаю, что может ждать впереди, и я буду к этому готов, — отвечал Чонгук, зарываясь пальцами в мокрые светлые волосы, пока руки Юнги опускались вниз, обводя его соски, ребра, останавливаясь в районе тазовых косточек. — Но сейчас… сейчас для меня есть лишь ты. — И это правильно. Счастье Юнги никогда не длилось долго, и он опасается, что и этот раз исключением не станет, поэтому хочет, чтобы Чонгук ни о чем не жалел…*3*
Когда Чимин проснулся, было уже светло, а за окном виднелись падающие хлопья снега. Парень сладко потянулся, зевая. Свитер выскользнул из джинс, оголив его живот — по телу пронеслись табуном сонные мурашки. Без причины улыбнувшись, Чимин открыл глаза и проморгался, но никого, кроме себя, в кровати не обнаружил. Тревожное чувство кольнуло грудь, и на мгновение почудилось, что вчерашнее было сном, но внезапно из глубины квартирки послышался какой-то лязг, и Чимин выдохнул, усмехнувшись с собственной глупости. Его альфа все еще здесь, буквально за стенкой. Осознавать это было так же непривычно, как в принципе, проснувшись рано утром, улыбаться по собственному желанию или от переполняющего теплого чувства. Чимин поправил взъерошенные волосы перед зеркалом и снял жаркий и колючий свитер, оставшись в слегка помятой футболке. Волнительно прикусив губу, он заглянул на кухню и увидел Хосока, готовящего кофе. Зрелище оказалось поистине приятным. На столе уже стояла порция с завтраком: творожная запеканка с джемом. «И откуда ты такой все умеешь?» — удивился он, но потом вспомнил, что у Хосока, вообще-то, есть младший брат. Хосок напевал себе под нос какую-то незатейливую мелодию, подмахивая ей в такт своими бедрами. Он учуял омегу, услышал, как он завозился еще в спальне, но виду не подал, а когда тот подобрался совсем близко, развернулся и схватил Чимина, заключая в медвежьи объятья и весело смеясь. — Дурак! — шутливо ударил его ладошкой по голове Чимин, на мгновение потерявшись в пространстве. — Не пугай меня. Хосок, наклонив Чимина, с силой, переполненной нежностью и щенячьим восторгом, прижался губами к его мягкой щеке, заставляя парня поморщиться не то от не особо приятных ощущений, не то от смущения. — Пусти, — хихикнул он. — Доброе утро, мое солнце, — счастливо протянул Хосок, вглядываясь в красивое лицо своего омеги, самое красивое в мире. Довольно вздернув нос, Чимин посмотрел в ответ, коснувшись пальцами его подбородка. Он смотрел так внимательно, будто старался запомнить каждую черту лица альфы, будто пытался дать себе время привыкнуть к тому, что он рядом. Прижав Чимина к себе за талию и взяв за руку, Хосок закружил его в нелепом танце, насколько позволяла тесная кухонька, во весь голос запев: — Ты мое солнце, мое единственное солнце, ты делаешь меня счастливым, когда небо серое. Ты даже не знаешь, дорогой, как сильно я люблю тебя. Так, пожалуйста, не отнимай у меня солнце, — он потянулся было за более существенным поцелуем, но Чимин ловко выкрутился из крепких объятий, улыбаясь так широко, что и сам себе не поверил. Чимин не верил в это утро, не верил в теплые руки Хосока и его мягкий голос, не верил в слова песни, которые он подобрал не просто так, и в их смысл… Чимин не знал, что умеет так улыбаться. — Как ты спал? — спросил он, когда Хосок выпустил из рук. Чимин сел за стол и взял вилку. — Отлично! — соврал Хосок и уселся со своим кофе напротив. — А ты почему не ешь? — Уже поел, — Хосок с мягкой улыбкой наблюдал за ним, оставаясь довольным аппетитом Чимина. Мужчина был рад, что вчера они окончательно все решили между собой и теперь он полноправно может называть Пак Чимина своим омегой. — Меня не дождался… Я думал, ты как всегда уйдешь по каким-то своим срочным делам. — Эй, ну я же здесь, — протянул Хосок. — У меня пока нет работы, так что я решил покормить тебя домашней едой, а то всякой химией питаешься. — Говоришь прямо как мой папа, — улыбнулся Чимин, уплетая завтрак. Хосок, тепло усмехнувшись, отхлебнул горячий напиток и сказал: — Ты никогда не рассказывал о своей семье… — Да? — Чимин изумленно изогнул бровь. — Ты тоже. Да и, заметь, у нас не было времени, чтобы нормально поговорить. Мужчина отклонился на спинку стула и задумчиво уставился в потолок. Тут, пожалуй, они квиты. — Ну, сейчас время у нас есть. — Тогда вперед, — кивнул Чимин, с интересом поглядывая на него. — Ты первый. Хосок слегка нахмурился, не зная с чего именно начать. Но Чимин ждал и, что самое главное, заслуживал знать хоть что-то важное из его биографии, кроме количества убитых по заказу Джокера или же во имя его защиты и целей. — Я не особо люблю говорить о семье. Но только ради тебя… Чимин ободряюще улыбнулся, и Хосок, смягчившись, продолжил говорить: — Моя мама погибла, когда я был маленький. Ее убили, если точнее. Отец тоже мертв, думаю, ты знаешь почему, но он успел жениться второй раз на парне-омеге, и тот родил ему сына, моего брата, Чон Чонгука. Он на семь лет меня младше… Все. — Какая-то короткая история… — немного грустно хмыкнул Чимин, решив тактично не вдаваться в подробности «проблем» Хосока, связанные с его отцом. К тому же, он знал об этом от Тэхена, а Хосоку на больную мозоль давить не хотелось. Чимин, как бы страшно это ни было, успел привыкнуть к странным и пугающим личностям в своем окружении, и Цербер исключением не был. Разве что он теперь Чимину возлюбленный. Да, у Судьбы то еще чувство юмора, очень… симпатичное. — Да и нечего особо рассказывать, — Хосок уклончиво пожал плечами. — Кстати… — М-м? — Ты и… Тэхен… — он неуверенно поднял взгляд на Чимина. — Как так? Вы же истинные… почему не вместе? — Потому что. — И все? — Тебя не устраивает то, что Тэхен не мой парень? Или я чего-то не пойму? — по-доброму усмехнулся Чимин, вогнав Хосока в еще большую растерянность. — Просто нет. Это все, — он пожал плечами, продолжив завтрак. — Я люблю Тэхена, но как друга, как часть себя. Я многое узнал с ним, и хорошее, и плохое, что греха таить… Но как-то нет… и все. Между нами ничего не было, но я знаю, что Тэ был бы не против встречаться со мной, и я также знаю, что являюсь единственным омегой, с которым у него что-то бы получилось. И это во мне не завышенная самооценка говорит, ее у меня отродясь не было, просто я Тэхена слишком хорошо знаю, чтобы понять, насколько он хочет быть любим, насколько он в своей любви опасен. Именно поэтому я сразу сказал ему, что ничего не выйдет, а он мое мнение уважает так же, как и свое. Хосок промолчал, отчего-то нахмурился, но ответ Чимина его вполне устроил. Жизнь — штука очень странная, всякое бывает. И Хосоку повезло в одном: Чимин Тэхена не выбрал, даже учитывая то, что они истинные. Какой бы ни была причина… страх ли, неуверенность в будущем со стороны омеги? — А ты́ как с Тэхеном и братьями его связался? — подался вперед Чимин, чуть переводя тему. — Ты ведь и так все знаешь, солнце, — улыбнулся Хосок, но Чимин промолчал, упорно ожидая ответа. — Я, считай, его с рождения знаю. И братьев его старших тоже. Наши родители были близки, вот мы и росли все вместе. Если конкретно, то их отец и моя мать были истинными, но, думаю, они так же, как ты и Тэхен, просто нашли друг друга и были счастливы... до определенного момента. — Большая семья, получается, — проговорил Чимин, задумавшись. Хосок внимательно на него посмотрел. Он об этом и не думал никогда, о том, что сказал Чимин. — Ну, да… Получается, что так. — У меня большой семьи никогда не было. Два отца, да и все. Но мы были очень дружны. — Были? Чимин кивнул. — У отца случился приступ, а после папа попал в аварию — наша семья развалилась, — было видно, что Чимину до сих пор нелегко произносить это вслух, но он отвечал на историю Хосока, да и сам хотел поделиться, раз уж зашел разговор. — Папе я оплачиваю лечение и проживание в пансионате. Да и сам свожу концы с концами, — он пожал плечами и наколол вилкой еще один кусочек, щедро обмокнув его в клубничный джем. — Ох, мне жаль, — искренне посочувствовал Хосок. — Нелегко тебе приходилось. — Нелегко… — Но теперь у тебя есть я. Хосок взял его за руку, ласково погладив костяшки пальцем. Чимин поднял на него грустный взгляд, попытавшись улыбнуться, но вышла лишь вымученная усмешка. — Надолго ли? Хосок снова насупился. — Навсегда. Я с тобой на всю жизнь. Чон Хосок слова на ветер не бросает. — И дом у нас свой будет? — игриво улыбнулся Чимин, изогнув бровь и покачав головой. — И дом, — задорно посмеявшись, уверенно ответил мужчина. — На берегу моря? — На самом берегу. — И семья будет? — Конечно. — И дети? — Сколько захочешь! — Хосок принял его игру, и Чимин, заметно повеселев после грустных разговоров, заливисто рассмеялся, прикрывая рот рукой. А если без шуток, то он очень ярко представил себе эту картину. Семья с Пак Чимином. И даже слово «дети» внезапно перестало его смущать, исчезли все страхи по этому поводу, потому что на мгновение, пожалуй, счастливейшее в его жизни, Хосок подумал о том, что у их детей будут не черные глаза его отца, не его грубые черты лица, которые в самом себе Хосок ненавидел, а шоколадные глаза Чимина, его красивые губы, нежные черты, милый нос. — Все, что захочешь… Омега покачал головой на слова альфы, улыбнувшись, будто это была очередная глупая шутка. Он отнял свою руку, поднялся и, отведя глаза, убрал со стола грязную посуду. — Я серьезно, солнце, — Хосок повернулся в его сторону, провожая взглядом с каким-то запоздалым отчаянием. Чимин хихикнул. — Было бы здорово… Да вот только… больно на сказку похоже. — А может, я и есть принц? — скривил губы в усмешке Хосок. — Ты не принц. — Эй, обидно. — Ты сам сказал, что ты — адский пес. А как по мне, больше на игрушечную собачку похож. Хосок поднялся на ноги и, сделав шаг, прижался к Чимину со спины, прошептав на ухо: — Я такой безобидный только с теми, кого больше жизни люблю. Чимину нечего было на это ответить, он лишь позволил сильным рукам себя обнять. Хосок уткнулся ему в шею, не удержался, легонько прикусил кожу и тут же поцеловал в место укуса. Услышав шумный вдох, Хосок решил не останавливаться и продолжил покрывать поцелуями шею омеги. Чимин блаженно откинул голову назад, подставляясь ему, приоткрывая пухлые губы, просто созданные для поцелуев. Хосок пробрался руками под его футболку и повел руками по его телу вверх. Чимин задышал с перебоями, завел руку за голову и зарылся пальцами в его волосы, изогнувшись. — Ты такой мягкий, так вкусно пахнешь, — самозабвенно проурчал Хосок ему в шею и сильнее прижал Чимина к тумбе, показывая, как сильно тот заводит, непрекращающимися поцелуями в шею и хрупкие плечи. — Ты, кажется, поднабрал в весе… — Эй! Не надо тут, я идеальный, — фыркнул Чимин, недовольно дернувшись в сторону. — Идеальный, — безоговорочно согласился он, удерживая крепко, но бережно. Чимин, смущенно улыбнувшись, нерешительно повернулся к нему, встречаясь с глазами, подернутыми пеленой возбуждения, желания, сильнейшего притяжения. Обвив шею мужчины руками, коснулся его губ, пройдясь языком по ним, будто играясь и тут же углубляя поцелуй. Хосок шумно выдохнул, закрыв глаза и отдавшись ощущениям, дав волю рукам, спустившимся на ягодицы Чимина. Страсть распалялась так стремительно, будто в пламя подлили бензин, вспыхивала с каждым резким движением поцелуя, с каждым томным полустоном. — Я хочу тебя, — прошептал Хосок, когда Чимин отстранился. — Я никогда, никогда не наслаждался так сильно временем, проведенным с кем-либо. Прошло несколько часов с тобой, а для меня это лишь несколько минут. Мне надо больше. — Вечности хватит? — пьяно усмехнувшись, спросил Чимин. — Нет. Они вновь слились в поцелуе — и все постороннее пропало. Пропали мысли, пропали иные звуки, пропал окружающий мир с падающим снегом, шумными машинами. Весь Спящий город для них просто испарился, оставив только голоса двух влюбленных и маленькую, ограниченную, но достаточно уютную для них квартиру, которая стала настоящим домом только с приходом Хосока. Мужчина подхватил его на руки: слишком велик был соблазн, и ему чертовски сильно нравилось держать Чимина. Была бы воля Хосока — никогда бы свое солнце не отпускал с рук. Уложив омегу на лопатки, альфа внезапно остановился. — Вчера ты сказал, что не хочешь, и я… — Плевать, что я сказал вчера, — перебил его Чимин, приложив ладонь к губам Хосока. — То был прекрасный вечер, а сейчас не менее восхитительное утро. И, Хосок… Чимин приподнялся на локтях, чтобы оказаться ближе к его лицу. Хосок улыбнулся и тоже придвинулся, потершись о его нос своим. — Что? — Знаю… пока рано загадывать на будущее. И тот разговор на кухне был всего лишь дурашливой игрой, но… — он проглотил встрявший в горле ком, — но я хочу, чтобы у нас получилось. Хоть что-нибудь. У нас с тобой. — Я тоже этого хочу, — Хосок, растроганный его словами, задетый за живое, бережно утер внезапно появившиеся слезы со щек Чимина. — Не плачь. Все будет хорошо… — Я так боюсь за тебя… — прошептал омега ему в губы прежде, чем вновь поцеловать, оставив все переживания позади. — Люблю тебя. Всем сердцем. Этот день Хосок острым лезвием вырежет в памяти, чтобы не забыть никогда, а если эта рана заживет, то останется шрам, который будет неустанно напоминать ему о человеке, перед которым он встал на колени. В этом воспоминании сохранится голос Чимина, шепчущий о чувствах и желаниях, о страхах и способах их преодолеть. Его глаза, смотрящие в уродливую душу Хосока, но видящие нечто прекрасное, что-то, во что можно было влюбиться. Его протянутые руки, дающие надежду. Его тело, пленительное тело, попробовав которое раз — не захочешь отпускать от себя никогда. Его губы, делящие с тобой один воздух. Он то, в чем сосредоточился весь мир Хосока, все его желания, все опасения, все мечты, которые Чимин же и подарил. Они занимались любовью почти весь день, не в силах насытиться друг другом, не в силах оторваться друг от друга, сливаясь друг с другом и переходя на новую ступень. Такую недосягаемую, такую опасную, до которой не каждый может дотянуться. Чувства, витающие между ними в воздухе, любовью уже не назовешь. И они сами не знают, как сказать, что сделать, чтобы передать это… Чимин без Хосока уже не сможет, Хосок без Чимина — даже не попытается. — Обещай мне, — стонет омега ему в плечо, крепко обнимая, прижимаясь к альфе корпусом и продолжая двигаться, сгорая, медленно и мучительно, — обещай, что всегда будешь возвращаться. — Всегда, — рычит Хосок, находит его губы и целует, вновь и вновь. Пока не закончатся силы, пока не погаснет перед глазами свет, пока не померкнет небо и не исчезнут звезды, пока Хосок дышит… он всегда, всегда будет возвращаться к Чимину, всегда будет защищать. Всегда будет любить.*4*
Еще один день, пропитанный переживаниями по поводу временно — а в этом Намджун не сомневался — воцарившейся тишины, близился к своему завершению, что, однако, не приносило совершенно никакого облегчения. В холле еще не включили свет, и красные лучи закатного солнца пробивались в окна, смотрящие на запад. Золотые узоры на стенах теперь причудливо переливались бронзовым, кругом было спокойно, умиротворенно даже. В левом ухе потрескивали горящие в камине поленья, в правом — едва различимая возня на кухне. Тепло от огня расползалось по телу, и Намджун закрыл глаза, выдохнув, и окунулся в такую соблазнительную сейчас дрему. Под веками мелькали события прожитых дней: утро с Алисой, воспоминания о родителях и том самом здании, перестрелка, драка с Мин Юнги, после которой до сих пор руки мелко дрожали, словно так и не насытились кровью… руки Сокджина, обрабатывающие его раны. Намджун поймал себя на мысли, что, если бы Сокджин постоянно промывал ему раны и делал перевязки, он не прочь и специально покалечиться. Мужчина усмехнулся из-за абсурдности этой мысли. На секунду ему стало от себя же самого противно. Порой Намджун в своем сознании терялся, понимая, что сам же выстроил страшный лабиринт, из которого выход теперь найти не может. Он не просит помощи, потому что знает: никто не придет, никто не сумеет пройти этот лабиринт ни с одной из его сторон, и даже свет в конце не появится. Для Черного Джокера свет давно угас. Намджун расстегнул рубашку, отбросив в сторону галстук, — и дышать стало немного легче. Он закинул локти за спинку дивана и расслабился, только сейчас понимая, в каком ужасном состоянии находятся его мышцы, причем абсолютно все. Он не отказался бы от массажа. Алиса делала неплохой массаж — полезный навык из прошлого. Губы Намджуна дрогнули. Совсем недавно он принимал от знакомого из больницы доклад, содержащий подробное описание физического состояния девушки. Намджун до сих пор не мог осознать то, что она лишилась глаза, что ей придется восстанавливать ноги еще очень долго, что она вообще попала в такую ситуацию… а все из-за него. Мужчина покусывал губы, вспоминая по-детски наивную улыбку Алисы, игривые искорки в ее зрачках, нахальный тон в голосе, смелые движения. Он надеялся, что его девочка не утратит эту волю к жизни после всего, через что прошла. Алису не сломили люди, лишь закалив ее характер, ее не сломил сам Намджун присущей ему холодностью, выковав ей стержень, — ее не сломит больше ничего. Она знает, чего хочет, знает, ради чего живет, жить обязана и жить будет. Намджун не станет лезть ей в голову и кормить нелепыми обещаниями. И Намджун, и Алиса знают, что если кто-нибудь из них двоих все же в этой войне погибнет, то другой будет продолжать жить, ни о чем не сожалея и не растрачивая силы на скорбь понапрасну. Именно поэтому Намджун не ехал в больницу, именно поэтому Алиса никогда не просила от него больше, чем тот давал, именно поэтому они так доверяют друг другу и, в случае худшего, желают помнить друг друга не искалеченными и убитыми горем, а сильными и стойкими. Намджун неспроста позволил ей взять свою фамилию. Ким Алиса — это не просто вложение… она его наследие. Намджун не открыл глаза, когда тишину нарушили невесомые шаги, лишь ненадолго изогнул губы в легкой улыбке, услышав стук фарфоровых чашек о журнальный столик, стоящий у его колен. В левом ухе все так же потрескивали поленья, а в правом дышал Сокджин, усаживаясь со своей чашкой на другой конец дивана. Он, в свою очередь, скользнул незаинтересованным взглядом по оголенной груди Намджуна вверх, остановившись на изогнутой шее, внезапно представляя, как разбивает чашку и вспарывает белоснежным фарфором брату горло, заливая все кругом ярко-алой кровью. Сокджин глотнул кофе и облизнул губы, все так же наблюдая за Намджуном, наслаждаясь тем, что он совсем рядом и при этом ни малейшего внимание на старшего не обращает. Всегда бы так: просто существовать друг у друга на фоне, не мешая. Однако все далеко не было таким, каким Сокджину казалось: с того момента, как он вернулся в холл, Намджун только о нем и думает. — Я приготовил кофе, — как бы невзначай бросил Сокджин и вновь отхлебнул напиток, с удовольствием ощущая, как спадает давление от усталости и рассасывается головная боль. — С каких пор ты заделался моей секретаршей? — спросил Намджун, все же открыв глаза и глянув на брата с таящейся на дне зрачков ухмылкой. — Я могу прямо сейчас вывернуть его тебе на голову. — Ну вот, — удовлетворительно кивнул Намджун, поселив на губах улыбку, — узнаю своего брата. Сокджин закатил глаза и больше на него смотреть не стал: чем дольше разглядывал его, тем больнее становилось от появляющихся в голове мыслей. Намджун все же выпрямился, болезненно поморщившись, и потянулся к чашке как к какому-то целительному зелью. — Спасибо. Сокджин засмотрелся на огонь, вспоминая, как любил сидеть в холле с матерью, когда отца неделями не бывало дома, как любил гладить ее живот, слушая, как пинается внутри маленький братец, маленький Тэхен. Сокджин всегда являлся для мамы отдушиной долгими и темными вечерами, когда отец сбрасывал ей смс-ку с никчемными оправданиями тому, почему он и сегодня задержится, когда резвый и не устающий Намджун широко зевал и, получив от мамы поцелуй, а от старшего брата — пренебрежительный взгляд, брел в свою комнату на второй этаж и запирался там до самого утра. Все говорили, что Сокджин — копия матери, а Намджун — копия отца, и это старшему чертовски льстило. Тэхен же собрал в себе, пожалуй, как лучшие, так и худшие черты обоих родителей, что во внешности, что в здоровье. Сокджин знал, что у его мамы была депрессия в период третьей беременности, но не знал причины. Что ж… теперь знает, но от этого легче не становится. Сокджин всегда был внимателен к окружающим его людям, многое улавливал в их поведении, во взглядах, и с годами эта способность развивалась. И он первый заметил, что с душевным состоянием Тэхена не все в порядке. Мама такими вот вечерами часто неосторожно произносила одну фразу: «Порой я думаю, мой мальчик, что ты и твои братья — это единственное, что все еще заставляет меня просыпаться и вставать с постели». Вспоминая свою историю… вспоминая историю всей своей семьи, историю семьи Хосока, их четвертого брата, Сокджин понимал из раза в раз все отчетливее… В этом проклятом городе нет чистых душой. Вообще никого… Только гнилые изнутри тени. Каждый раз, когда он смотрел на Намджуна, видел отца, из-за которого плакала ночами мама. Каждый раз, когда он смотрел на Намджуна, видел тот день, тот момент, когда умерли их родители. Сокджин бежал, кричал, срывая голос, волк бился в отчаянии и замер, стоило Намджуну спустить курок раз. И что-то сломалось внутри Сокджина, когда он спустил курок еще раз. Бездыханное тело матери упало прямо Сокджину в руки. Дальше он не помнит ничего, кроме глаз Намджуна, будто ему не принадлежащих. То были глаза Черного Джокера, прошептавшего, что с этих пор семья Ким не прощает предательств. Каждый раз, когда Сокджин смотрел на Намджуна, крошились его кости, но из груди все равно не исчезало это аморальное чувство, заставляющее тянуть к брату руки. Сокджин мысленно эти руки рубил топором, умирая от боли и страха, но не позволял им к Намджуну прикоснуться. Он очнулся от наваждения, когда глаза начали слезиться из-за долгого разглядывания огня. Слеза, которую Сокджин не успел поймать, скатилась по щеке и, сверкнув в полумраке, упала куда-то вниз. Внезапно чудовищная слабость разлилась по телу, и мужчина понял, что просто ужасно устал. Устал от всего… от борьбы в первую очередь… от борьбы с самим собой. — Хочу хоть немного отдохнуть, — внезапно проговорил Намджун, глядя на свои руки. — Ослабляешь бдительность?.. — Сокджину совсем не улыбалось поддерживать разговор, но хотелось посидеть в холле еще немного, давясь тоской, встрявшей в горле, поэтому пришлось. — В таком состоянии от меня все равно мало проку… — Думаешь, грядет последняя битва? — Когда-то это должно закончиться, — вздохнул Намджун и потер глаза. — Как считаешь… Что будет? — Я не знаю, Джин, я ведь на картах не гадаю, — огрызнулся он, но прозвучало это жалко. Сокджин подумал, что его брат действительно серьезно вымотан происходящим, но не прогибается только из-за своего природного упрямства и чертовой жажды крови и первенства. Так было всегда. Ким Намджун из-за этой жажды никогда не замечал многих очень важных вещей, зато их замечал Сокджин, только вот брату ничего не рассказывал, пряча глубоко в себе. — Я пойду спать. — Посиди со мной еще немного, — внезапно попросил Намджун и поднял на Сокджина тоскливый взгляд побитой собаки, — пожалуйста?.. Никогда в жизни Сокджин не видел его в таком состоянии, не слышал такой интонации в его голосе, не замечал, чтобы он так сильно опускал плечи, сутулясь, будто бы сгорбившийся от долгих и тяжелых лет жизни старик. И Сокджин остался. Цепи сковали его тело, а гвозди прибили к полу подошвы. Мужчина и сам не мог понять, почему после этой просьбы — этой жалкой мольбы — не посмел шелохнуться, встать и уйти, как сделал бы это в любой другой раз. Так сильно сжалось сердце, что Сокджин невольно побоялся разрыдаться прямо перед братом, а такого он себе позволить не мог. — Пожалуйста, просто побудь здесь и представь, что не ненавидишь меня… Сокджин отвел взгляд, закрывая глаза, и едва заметно кивнул. И тогда Намджун, с опаской оглядев старшего, медленно согнул руки в локтях, ложась на диван и опуская голову на его колени, оказавшиеся куда тверже, чем он думал. Но — в тот момент Намджун готов был поклясться — это оказалось лучше, чем самая мягкая и дорогая перина, которые вообще можно было отыскать. «Видимо, он действительно понимает, что ждет впереди…» — подумал Сокджин, ощутив его тяжесть, такую непривычную, такую волнующую и страшную. Сокджин с силой закусил губу, не обращая внимание на боль и кровь, когда почувствовал, что по щекам неконтролируемым потоком потекли слезы. Но он не посмел всхлипнуть, не посмел издать ни звука, не позволил сбиться дыханию. Сокджин контролировал в тот момент все в своем теле, кроме молчаливых непрекращающихся слез и рук, которые, будто восстановившись от бесконечных мысленных ударов острым лезвием топора, потянулись к Намджуну. И Сокджин сделал то, что всю жизнь себе делать запрещал. Он зарылся пальцами в волосы Намджуна, нежно поглаживая и умирая внутри, вернее, убивая самого себя. Намджун же крепко уснул, как только коснулся головой его колен.*5*
Тошнота подкатывает к горлу, а невыплаканные и сдерживаемые изо всех сил слезы выжигают глаза, клыки терзают губы, язык слизывает выступающую кровь, ногти впиваются в кожу ладоней, а алкоголь продирает горло — все это необходимо для того, чтобы не сорваться и не перегрызть себе вены прямо сейчас, чтобы не показать, насколько на самом деле ты слаб, насколько зависим от другого человека. Ким Тэхен сидит в VIP-зоне одного из своих казино, выпивает неизвестно какой по счету бокал виски. Пьет, а самому хочется бутылку разбить об угол стола и себя осколками изрезать, прямо в грудь с левой стороны вновь и вновь вонзать, в крови своей утопиться. Причинить физическую боль такую же сильную, как и духовную, что причинил ему омега. Омега, который так долго мысли занимал, из-за которого альфа впервые с радостью домой возвращался, лишь бы его увидеть. И плевать на братьев, плевать на проблемы, да плевать было даже на перестрелку в клубе. Тэхен готов был горы сворачивать ради него, теперь же внутри, прямо там, где сердце находится, огромная дыра зияет и кровоточит. Чонгук в его жизнь красок вдохнул, а теперь собственными руками — руками, которые Тэхен целовать дни напролет готов был, которым он кланялся, — нож прямо в спину между лопаток вонзил, распорол, как куклу, и сердце вырвал, сразу же раздавив, этими самыми пальцами вонзаясь в пульсирующую плоть, беспощадно и больно. Он больше не видит цели, не видит цвета, кроме красного, не видит смысла бороться. Ким Тэхен отныне мертв. Когда Тэхену показали фотографии, он сразу не поверил. Не поверил, что на них Чон Чонгук и Мин Юнги в парке сидят, а после — в кафе и говорят о чем-то, смеются. Куча отброшенных на стол снимков рассыпалась так же, как рассыпался Тэхен. Его больше нет, ему больше незачем, не о ком, не за кого… И вот теперь на него оглушительной волной рухнуло осознание. Тэхен никогда не думал, что у него будет долго и счастливо, знал, что однажды поплатится за все, что творил, за всех, кого загубил, но это уже слишком… Они же разговаривали, они же делились чувствами, Чонгук же не отталкивал… Он мог выбрать кого угодно, и Тэхен бы смирился. Чонгук мог выбрать кого угодно, но не Мин Юнги. С этим Тэхен смириться не может... ему не позволят. Он пытается чувства алкоголем заглушить, вот только поздно. Разгорающуюся ненависть ни алкоголь, ни наркотики, ни другие омеги, что кругом вьются, не потушат. Тэхен прямо сейчас себя сдерживает, чтобы не сорваться и не разнести Спящий город, в груду обломков превратив. Он надеется, что сможет ненависть подчинить, но здесь все сложнее. Здесь предательство. Высшая и самая изощренная пытка. Предательство от того, кому сердце доверил и потерял в итоге. А предательство семья Ким не прощает. Никому. Никогда…Красный Джокер заливисто смеется: он закончил точить ножи.