Холод. Лживая горечь на языке.
— Он умирает. И ничего. Ничего не появляется после этих слов, кроме невесомой печали и вины. Он прекрасно знает, что полностью виновен в смертях всех тех людей, которые пошли за ним. Он прекрасно осознает, что кормил их ложью о будущем, когда сам преследовал эгоистичные цели, не заботясь о том, что случится, о том, кто сядет на этот проклятый трон. Ему на самом деле не нужна корона… Его люди борются ни за что, его люди борются за ложь, которую он им подарил. Долгие-долгие годы лжи… Он чувствует, что конец близок, как никогда, и на этот раз все решится. — Он умирает… — Да, я услышал, — отвлекшись от угрызений совести, ответил Туз, вздохнув и повернувшись к своему подручному, который, извинившись, уже скрылся за дверью его кабинета. Надо попрощаться. Это необходимо сделать, чтобы хоть как-то извиниться за то, через что он заставил пройти своего товарища, который во многом помог, многое потеряв взамен. Туз должен был попрощаться, в конце концов, но ни руки, ни ноги не двигались. И мужчина не мог понять что это: страх, стыд, злость, печаль? Что? Ничего. Он ничего не чувствовал, потому что боль со временем затирается. Если болит постоянно — ты перестаешь обращать на это внимание, ты учишься с этим жить, но все равно хмуришь брови при очередном болезненном спазме или стонешь сквозь стиснутые зубы. С Тузом была та же история. Ему всегда больно настолько, что больнее уже не станет, уже не появится на его лице новая эмоция, потому что весь спектр давно исказил черты. Он знает все сорта боли, знает так же хорошо как свои пять пальцев, потому что сталкивается с этим ежедневно. Ему не страшно видеть смерть, ему нечем помочь умирающему. Он не может сочувствовать, потому что знает на самом деле, что чувствует тот, кто страдает, — а там уже не до наигранных эмоций и длинных речей. Если бы он попытался кому-то сочувствовать, вышел бы лишь надломанный и полный отчаяния крик, потому что боль заполоняет.Боль — основа всему. Ложь — основа выживанию.
Туз опирается на эти основы, как на свои две ноги, которые по-хорошему бы ампутировать, но позволить подобную роскошь — остановиться за несколько метров от цели. От конца. Он солгал. В этой игре не будет победителя. В этой игре только самоуничтожение. — Кай… Туз вошел в приглушенно освещенную комнату и, не смотря ни на кого, направился прямо к импровизированной постели, на которую несколько часов назад водрузили раненного. Его врачи ничем не смогли Каю помочь: слишком высока степень поражения и слишком много крови потеряно. Они обработали его раны, покрыли бинтом практически всю поверхность тела, хотели делать переливание, однако Кай сам отказался. Он, как и все остальные, прекрасно понимал, что чудом оставался жив эти часы, что даже дюжина медиков не сумела бы помочь. Он был рад одному: терпеть агонию осталось совсем недолго. — Оставьте нас, — отдал приказ Туз, и все тут же покинули помещение, закрыв дверь. Туз опустился на край кровати, глядя прямо в открывающиеся с трудом глаза Кая. Глаза — это все, что было видно на его лице, остальное закрывали пропитавшиеся кровью бинты. Ком встал в горле, и мужчина нервозно сглотнул. — Надеюсь, ты понимаешь, что я не позволю тебе извиняться? — прохрипел не своим голосом мужчина. Слова давались ему с трудом, но Кай твердо решил, что, пока он может, будет говорить. Туз даже не вздрогнул. Порой Кай думал, что его босс — просто кукла, манекен, ничего не чувствующий, ни о чем не думающий, но это было не так. Он всегда оберегал босса, носился с ним, как с маленьким мальчиком, боясь чего-то… боясь того, что сломают. Но переживать было не о чем: Туз давным-давно поломан — ни одного целого места не осталось ни снаружи, ни внутри. — Кай… — Все хорошо. Правда. Туз хотел взять его за руку, но побоялся причинить еще больше боли, поэтому остался сидеть, словно каменное изваяние, несгибаемое даже под грузом ответственности. — Ты всегда был достойным бойцом. Ты им остался. Ты просил не извиняться, но все же мне жаль, что так вышло. В этом я виноват, — Туз опустил голову, прочистив горло. — Я благодарен за все, что ты сделал ради меня. — Когда мы встретились впервые, — хрипло заговорил Кай, — ты был совсем еще мальчишкой. Немного неуместные воспоминания, но… семьи у меня не было. И я рад, что посвятил эти годы тебе. — Не лучший выбор… — Для такого, как я, поверь, лучший. Знаешь… перед смертью… — Да? — Выполни мою просьбу, пожалуйста. Сними маску. Всегда был интересен твой секрет… Я все равно унесу это в могилу. Туз немного помедлил, прокручивая в голове «в могилу», рассасывая на языке и буквально ощущая сырость земли. Его передернуло. С Каем прощаться совершенно не хотелось. Туз теперь в полной мере понял, каково было Джокеру, когда тот потерял обе свои руки в лице его старых товарищей, Люка и Джека. Теперь Цербер оттяпал руку Тузу, и то были вовсе не приятные ощущения. — Ладно… Только не… — Туз вздохнул. Никогда он не думал, что придется это сделать перед кем-то из своих, но Кай, как никто другой, заслуживал знать хотя бы долю правды. — Я не хочу, чтобы твое мнение обо мне как-то менялось… — Этого не будет, — заверил его Кай, мучаясь в предвкушении и легком страхе одновременно. — Не после того, через что мы прошли. К тому же… я хочу услышать твой настоящий голос, а не искаженный хрип. Увидеть настоящие глаза, а не стеклянные подделки. Черт, да я бы и на улыбку твою не прочь взглянуть, знаешь. Туз вздохнул и посмотрел в сторону, собираясь с мыслями. — Давай же, сынок… — как-то совсем тепло обратился Кай к Тузу. Они теперь не босс и подчиненный, они теперь просто товарищи, пробывшие рядом много лет. — Покажи мне того человека, который держит за горло самого Черного Джокера. Плечи Туза дрогнули, и защипало глаза. Он думал, что прочувствовал всю боль, а последний сорт приберег до того дня, когда убьет Ким Намджуна… Но почему же с каждым днем открывается новый сорт боли, почему оголяется и рвется с каждым разом новый нерв, почему его жизнь — это такая пытка?.. Туз еле заметно кивнул, собравшись, и снял с головы капюшон, явив на свет копну взлохмаченных волос. Он под внимательным и напряженным взглядом Кая стянул перчатки с ладоней и потянулся к ремешкам маски. Осторожно сняв предмет, с которым не расставался в последние годы никогда — даже если не носил его, все равно был в маске — неуверенно сжал его пальцами. Поджав губы, он посмотрел на мужчину, пока тот совершенно спокойно рассматривал его. Внезапно Кай начал содрогаться всем телом и издавать хрипящие и одновременно булькающие звуки, глаза его сощурились, и Туз понял, что тот смеется, трясясь от боли. Все тело мужчины покрыто ужасными кровоточащими ожогами, и Туз недоумевает, как он еще жив. Глядеть на Кая с каждой минутой все тяжелее. — Почему… почему ты смеешься? — Туз, будто нашкодивший школьник, запинался и терялся. Он немного нервно тер пальцами стеклянные глаза маски, оглаживал холодный фарфор и смотрел на мужчину, ежесекундно отводя глаза. — Не такой реакции я ожидал… — Прости… просто… меня насмешило, что… я до сих пор думал, что у тебя шрам или типа того, вот ты и носишься с этой дурацкой маской. — То есть… остальное тебя не смущает? — Немного, — чистосердечно признался Кай. — Но знаешь, у меня появились вопросы. Однако я понимаю, что ты не ответишь на них, поэтому даже не буду спрашивать. — Спасибо. — Не важны ни причины, ни последствия, ни выгода… Я бы все равно последовал за тобой. — Спасибо… Туз опустил голову и вздохнул, надев маску обратно. Все же с ней спокойнее. Кай по этому поводу промолчал, ему уже было больно настолько, что хотелось просто закрыть глаза и абстрагироваться от всего, дожидаясь блаженного конца. Он сожалел только об одном: не увидел конца этой войны, этой игры. А теперь, когда Туз показал ему свое лицо, стал жалеть еще больше. — Тебе пора, — прохрипел мужчина, и Туз понял, что действительно пора… Кай не хотел, чтобы кто-то был рядом с ним в этот момент. — Только… раз уж такое дело. Ты не мог бы дать мою карту? — Конечно, — Туз засуетился и, вытащив из нагрудного кармана игральную карту, показал ее лицевой стороной Каю, на что тот усмехнулся и едва уловимо шевельнул головой. — Теперь иди. Туз поднялся на ноги и, оставив карту у него на груди, ушел. Молча. А слов и не надо было. Да и нечего больше ему сказать, ведь Кай все равно запретил извиняться… А Тузу было за что просить прощения. Только вот прощения он не заслуживает. И никогда уже не заслужит. Он будет идти до конца. Теперь точно нет пути обратно. Как только захлопнулась дверь, Червовый Валет блаженно закрыл глаза. Он уже не чувствовал боли: ее заглушала подступающая темнота… И правда… Нет там никакого света.*2*
— Как бы ты провел свою жизнь, если не встретил бы меня? — Хочешь сказать, если бы ты в меня не выстрелил? Чимин закатил глаза, цокнув, и приподнялся на локте, уставившись в глаза Хосока сверху вниз. Они валялись на кровати под шум давно не интересующего их фильма, нежась в объятиях друг друга. Вот так просто. Несколько часов ничегонеделания рядом с любимым… Чимин когда-то давно так и представлял свои, скажем, выходные, а после жизнь пошла под откос и мечты затерлись сами собой, испарившись и не оставив даже надежды. Кто знал, что это самое «под откос» приведет к нему, к Хосоку. — Долго еще будешь вспоминать это? — М-м… — Хосок лукаво улыбнулся и прикрыл глаза, потянувшись лицом к его лицу, прошептав: — Вечность? — Идиот. Чимин усмехнулся и, коснувшись его щеки ладонью, уложил Хосока обратно, припечатав мягким и коротким поцелуем, а затем уместил голову на его груди. Хосок, приобняв его, вторую руку закинул за голову, вздохнув и уставившись в потолок. Безмятежность — это то, к чему Хосок не привык, это то, чего он никогда и не знал толком. Оттого рядом с Чимином ему так хорошо, оттого он не хочет, чтобы все это заканчивалось. Оттого, когда любимый целует его, когда дышит в шею и касается нежными ладонями, все мрачнее становятся мысли в голове. Хосок не хочет это терять… — Я уверен в том, что с кем-то, кроме тебя, никогда бы не решился завести серьезные отношения… Причину знаешь, я уже за нее извинялся, — губы Хосока тронула грустная улыбка. — Ты пленил меня с первого взгляда. — Не думал, что ты веришь в такое. — Нет, не верю, — хмыкнул Хосок, поглаживая пушистый свитер, скрывающий татуировки Чимина. — Тогда это не было любовью, то была страсть. Теперь… все эти чувства бурлят во мне вперемешку. Чимин не нашел, что ответить, он лишь улыбнулся и закрыл глаза. — А ты?.. Когда понял, что не можешь меня оттолкнуть? — Ну, ты был настойчив, — Чимин усмехнулся, фыркнув. — Присылал эти дурацкие розы. Думаю, я на тебе зациклился еще очень давно, еще с рассказов Тэ, с его глупой улыбки при упоминании о ваших общих воспоминаниях. Я часто слушал новости о том, что копы не могут тебя поймать и мысленно усмехался, хотя потом думал, что неправильно это… радоваться, что опасный преступник на свободе… — Тогда я должен благодарить небо за то, что ты и Тэ истинные. — Возможно… Знаешь, это аморально, чувствовать что-то к убийце, но… Это, ну, как сказать… вписывается в общую картину моей жизни. Хосок почувствовал, как дрогнули плечи Чимина, и отчего-то он снова захотел извиниться. Хосок никогда эгоистом себя не считал, но с появлением Чимина неосознанно начал в себе это чувство взращивать, не желая теперь его от себя отпускать, пусть и обрекает на связь с преступником. — Просто… ты иной, Хосок. Рядом с тобой я забываю обо всем, даже о количестве жертв у тебя на счету. Мы тут все больные. Такое не лечится. Я не знаю, как это назвать, не знаю, что с этим делать… Но, послушай, если рванет… то в тот момент я хочу держать тебя за руку. — Тогда я не буду отпускать. Никогда. Иначе не получится. Иных чувств этот город не поймет. Либо самоуничтожение, либо самопожертвование, и у них двоих явно второе. Если опасность за каждым поворотом, если им и не выжить вовсе, если грехи никто не собирается прощать, если никто не будет плакать над холодным могильным камнем, если сожаления делают только хуже и прививают бессмысленность происходящему, то почему бы не отдаться тьме, она ведь так пленительна. — А ты не хочешь… эм-м… познакомиться с моим папой? Хосок замер, вслушиваясь в дрожащее дыхание Чимина — он в волнении дергал рукав его худи. Хосок резко поднялся, вынудив Чимина тоже подняться, и сел напротив него, с серьезным видом заглядывая в глаза. — Он знает обо мне? — Да, — нервно усмехнулся Чимин, — я на тебя жаловался. Хосок улыбнулся и, протянув руки, коснулся его щеки, нежно огладив скулы. Чимин только теперь расслабился. — Правда, он скорее всего ничего не скажет… Но… — Я не против, солнце. — Серьезно? — Абсолютно, — кивнул Хосок, и Чимин просиял, бросившись к нему и крепко обняв. Хосок только что согласился полностью войти в жизнь Чимина, и омеге больше, кажется, ничего и не нужно. Он по-настоящему счастлив, он ощущает самую большую поддержку, на которую даже и не надеялся никогда, и только что груз на его плечах значительно уменьшился. Хосок — как чудодейственное лекарство — заглушает его боль. — И я с этого дня буду оплачивать пансионат, так что тебе не придется беспокоиться о деньгах, — заверил его Хосок и, когда Чимин хотел было воспротивиться, строго добавил: — Не спорь. — Чувствую себя содержанкой. — Ты не должен так думать, — вздохнул Хосок, обнимая его крепче. — Ты мой омега. Ты моя пара. И я вправе взять полную ответственность за тебя. Это забота, Пак Чимин, привыкай. А я очень заботлив, Чонгук подтвердит. — Не сомневаюсь, — улыбнулся он, отстранившись, потому что внезапно зазвонил телефон. Хосок напрягся, когда Чимин поднялся и слез с кровати, направившись вглубь квартирки на звук приглушенной мелодии. Предчувствие. Это слово громыхнуло в голове с такой силой и с такой громкостью, что Хосок невольно пригнулся и, перетерпев болезненный укол в самое сердце, подскочил на ноги, двинувшись за парнем. По тому ужасному взгляду, который поднял на него Чимин, по его широко раскрытым глазам и резко побледневшему лицу, по его дрожащим рукам, крепко сжимающим телефон у уха, Хосок понял, что за «долго и счастливо» им придется пролить куда больше крови, чем он надеялся. — Алло? Тэ?.. — буквально прошептал Чимин. — Что… Что стряслось?.. Погоди… Погоди, успокойся… Да, я слушаю, я слушаю тебя… Хосок двинулся вперед, потому что ему показалось, что Чимин вот-вот упадет, но тот остановил его нервным взмахом руки и покачиванием головы, отвернувшись. — Стой, медленнее. Тэхен… Тэхен, скажи ты пил таблетки? Блять, Тэ… А алкоголь или наркотики?.. — в голосе его слышались подступающие слезы, Чимин слушал то, что ему беспрерывно говорят с того конца, пытался вставить слово и внезапно вскрикнул: — Да! Да, я слушаю! Хосок обеспокоенно следил за ним. — Ты уверен, что… Не принимай необдуманных решений… это все из-за того, что ты не пьешь таб… Тэ, любовь моя, пожалуйста… Да, я понимаю, но может, все не так, как тебе кажется… Тэ, милый… Даже не думай… Ты не твой брат, не делай того, о чем пожалеешь… Ты пугаешь меня… Нет! — Хосок все же сорвался к нему, когда Чимин вновь начал кричать, и бережно сжал его предплечья, но парень не обратил на это никакого внимания. — Я говорю это, потому что знаю, что ты меня услышишь и поймешь!.. Не смей… Чимин вырвался из рук Хосока, не в силах сейчас посмотреть на него, полностью сосредоточившись на Тэхене и его голосе, потому что от этого сейчас, возможно, зависело очень многое. — Ты не твой брат… Ты не должен делать все, чтобы… Разберись со всем… Ты не можешь просто бросаться и… Только забрать? Но... Ты расстроен, но может, все не так… Тэ… Тэ!.. Я прошу тебя… Хотя бы ради себя, не делай ничего, о чем ты сейчас думаешь… Тэхен?.. Сука, он сбросил вызов! Чимин надрывно всхлипнул, панически набирая номер Тэхена, но по его лицу Хосок догадался, что тот еще и телефон выключил. — Что, черт возьми, происходит? У Тэ что-то случилось?.. Чимин отбросил телефон и схватился за рукав Хосока, как за спасательную ниточку, вытягивающую на поверхность, к свету. Его омега выглядел перепуганным, инстинкты альфы били тревогу, крича: «Защищай!». — Тэхен… он не пьет таблетки, поэтому сейчас за него говорит больной рассудок. Пожалуйста, найди его и помоги. Убереги от ошибки. Он говорил что-то про Чонгука и предательство… Про то, что не простит… Земля в тот же миг ушла из-под ног Хосока, и ему показалось, что он сам теперь цепляется за хрупкого парня. Он ошарашено уставился на Чимина, накрыв его ладони своей рукой. Эта фраза, что сорвалась с его губ, была Хосоку хорошо знакома.«Предательство семья Ким не прощает»
И значила она только одну вещь — казнь, а иначе — скоропостижную Смерть. Как такой прекрасный день может так резко оборваться… Предчувствие оказалось вещим. — Солнце, оставайся дома. Никуда не ходи. Я разберусь со всем этим. Хосок двинулся в сторону, но Чимин сильнее ухватился за его рукав. Липкий страх сковывал движения, расползаясь по телу. — Я поеду с тобой, — дрожащим голосом проговорил он. — Это не обсуждается, — внезапно рыкнул альфа, осторожно убрав руки омеги. В глазах Хосока промелькнуло то, что обычно видят жертвы во взгляде хищника перед смертью, перед тем, как он набросится и вонзит клыки в шею, пронзив бьющуюся артерию. Чимин отпрянул, хоть и понимал: такой взгляд не ему, не для него. Такой взгляд только для тех, кто угрожает семье. — Я найду Тэхена и своего брата. Не переживай. Главное пообещай, что никуда не выйдешь. Так я хоть за тебя смогу не волноваться. — Обещаю… Хосок кивнул, задержав на нем будто бы извиняющийся взгляд, поджал губы, словно собирался что-то сказать, но передумал. Мужчина развернулся и ушел, в спешке надев куртку, руки Чимина сами потянулись вслед за ним, но он почти как от огня их одернул, прижав к себе. Дверь громко хлопнула — Чимин вздрогнул всем телом, зажмурившись. Сердце его биться и вовсе перестало на мгновение. Он смотрит на закрытую дверь и медленно сползает по стенке вниз. Он закрывает лицо ладонями и просит только об одном, просит у кого угодно: у Хосока, у Бога, у Дьявола, у неба, у земли, у того, кто просто услышит. Просит о том, чтобы все обошлось, чтобы кончились несчастья и все его страхи оказались необоснованными.Но Спящий город все так же спит, он глух к молитвам и слеп к молящим.
*3*
Эти обрывки, яркие моменты, которые он разделил со своим любимым на двоих, Чонгук запомнит навсегда, в голове сохранит, раз собственное сердце с каждой прожитой минутой уберечь все сложнее становится. Запомнит навсегда, потому что Юнги учил сохранять хорошее в памяти, взял с него обещание. А Хосок с детства говорил: обещания надо выполнять хотя бы для того, чтобы смотреть в глаза другому человеку с чистой совестью. Совесть у Чонгука не чиста, город и на нем оставил свой уродливый отпечаток ладони, испачканной в черной саже. Но он пытается ухватиться хоть за какой-нибудь шанс, чтобы в этом болоте окончательно не увязнуть и вытащить за собой тех, кого сумеет. Юноша знает, что хороший конец — вещь спорная и, кажется, совершенно недосягаемая, но и это не отнимает надежду. От слов Юнги о том, что может случиться худшее, щемит в груди. Чонгук кусает губы, наблюдая за тем, как Юнги бродит туда-сюда и собирает некоторые важные вещи. Буквально раз в полторы минуты старший останавливается и смотрит на него, скованно улыбается. — Что тебя гнетет? — Предчувствие, — не унимается капитан, отмирая и продолжая движение. Чонгук уже не кусает губы, потому что живого места на них нет, — терзает свои пальцы и все так же вертит головой. Из крайности в крайность — иначе не бывает: еще вчера утром они нежились в объятиях друг друга, а сегодня Юнги будто оса ужалила. Но капитану простительно: у него это с годами выработалось — предчувствовать бурю. Чонгук невольно вспомнил, что Хосок точно так же носился порой, давно, еще когда они жили вдвоем, да и сейчас, с приездом в чертов особняк, ничего не изменилось. Но юноша знал, на что шел. Знал, что может случиться худшее и притом в любой момент. Но все равно ухватился за шанс, все равно признался Юнги, все равно поцеловал его, все равно провел с ним вдвоем несколько потрясающих ночей и, пожалуй, лучших дней. Дней полных спокойствия, любви, уюта… полных безмятежности. Это того стоило. Обрести все это, несмотря на увеличившийся шанс потери, того стоит. Иначе Чонгук бы жалел. Юнги не хотел, чтобы его мальчик о чем-либо жалел. Он не знал, выиграет ли в этой партии, но карты на руках имел дрянные, как ни крути, как ни строй из себя победителя, как ни уничтожай на лице эмоции — его давно раскусили. Все козыри на руках у другого. Мужчина вновь остановился и посмотрел в любимые глаза. Чонгук заметил, что тот снова замер и невольно напрягся. Юнги вздохнул. Ему очень хотелось, чтобы время остановилось, чтобы он вновь и вновь проживал эти несколько жалких, но невыносимо прекрасных дней, проведенных с Чонгуком под одной крышей, в одной квартире, в одной спальне, в одной кровати… он просто не хотел двигаться дальше. Впервые мечтал замереть в одном моменте. Чтобы вечность смотреть в большие черные глаза и рассыпаться внутри от любви к этому человеку. Но время Юнги не подвластно, как и в целом судьба. Именно поэтому он не откладывает и не цепляется за воспоминания, он делает и берет сейчас. Не время для невыполненных обещаний, пустых слов и нежеланных действий. Чонгук решился, несмотря на страх и риск, и отдался ему, привязав их души и сердца, а значит — осознал и принял ответственность за возможный исход. Юнги вздохнул и, преодолев расстояние между ними, поддел подбородок Чонгука пальцами и, наклонившись, поцеловал его, мягко коснувшись губ. Юноша закрыл глаза и не открывал, наслаждаясь моментом, пока Юнги не отстранился на небольшое расстояние. — Хотел бы я встретить тебя при иных обстоятельствах. Я понимаю, что сам учил тебя ни о чем не жалеть… однако этот город не для высших чувств. Здесь никто не уживется, здесь никто не найдет счастья. Поэтому мне всегда и приходилось жить моментами, жить вот такими безмятежными урывками. — Так ты сохранишь как можно больше воспоминаний и как можно меньше сожалений. — Верно, — улыбнулся Юнги и вновь поцеловал его, почувствовав горячее дыхание Чонгука и удивленный еле слышный стон. — Так ты все же решился? Повезешь все, что собрал, в участок? — Да. Теперь начальству не отвертеться, а если понадобится, повожу их лицом по этим самым доказательствам. А еще свяжусь с Каспером по видео звонку, чтобы продажные крысы увидели, наконец, что делает с подчиненными беспечность вышестоящих. — Что делать мне? — спросил Чонгук, когда Юнги отошел от него, оглядываясь и подмечая, что он еще забыл взять. — Дождись меня. Потом уедем отсюда как можно дальше. Я тебя спрячу. — А ты? — Надо будет проследить за тем, что Кима упрячут за решетку, а его преступную лавочку, наконец, прикроют. — А Туз? — А Туз уже не моя проблема. Я не собираюсь гоняться за призраком, только не сейчас, малыш. Не с омегой, который ждет меня дома, — он тепло, но очень тоскливо улыбнулся. — Свое дело я закончу. А дальше… пусть хоть этот проклятый город с землей сравнивают, мне все равно. Я не за него боролся. Ты дал мне смысл и надежду. Не было бы тебя — ринулся бы и дальше в бой. Теперь мне есть что терять, теперь я знаю, что могу отдать жизнь не впустую, а за тебя. — Не надо, пожалуйста, — Чонгук резко поднялся на ноги и, подбежав к любимому, схватил его за руки, вынуждая вновь установить зрительный контакт, — я же чувствую, что ты не врешь. Не надо отдавать за меня жизнь. Лучше живи ради меня… И возвращайся скорее. — Я люблю тебя. Скоро бу… Юнги прервал зазвонивший телефон Чонгука; улыбка сползла с лица младшего, когда услышал это. В тот момент телефон казался ему бомбой замедленного действия, которая вскоре должна была рвануть. Так и произошло. Он отошел от Юнги — старший нехотя выпустил его ладонь, разжав пальцы, и замер, наблюдая за Чонгуком. Юноша взял телефон, и ком подкатил к горлу. На экране высветилось такое болезненное, навевающее воспоминание — будто далекое прошлое — но на самом деле страшное настоящее: «Тэ». — Тэхен?.. — почти шепотом спросил юноша, усиленно отворачиваясь от Юнги, чтобы не видеть его озверевшего и напуганного взгляда. На том конце слышалось тяжелое дыхание и — Чонгук был готов поклясться — скрежет зубов. «Где ты сейчас?» Чонгук вздрогнул от его голоса… совсем как в тот день после перестрелки в «Черве». Ноги вмиг стали ватными, внутри все похолодело. Юнги отмер и твердо двинулся вперед, желая забрать телефон и выбросить его в окно, но Чонгук отбежал от него, посмотрел на любимого с немой просьбой в глазах. Мин раздраженно рыкнул, но оставил свою неконтролируемую агрессию. Теперь он не только злился, когда слышал имя Ким Тэхена, но еще и боялся… не этого альфу боялся, а волновался за Чонгука. — Я у дру… «Не надоело лгать? Язык еще не отсох?» — Тэ… «Чонгук… Я знаю где и, главное, с кем ты. И я хочу забрать тебя оттуда и от него, немедленно» Чонгук не верил своим ушам, он чуть не осел на пол, но рядом оказался подоконник. Юноша оперся на него и, кажется, забыл, как дышать. Дыхание внезапно сперло. «Мои люди заберут тебя. Не сопротивляйся и, возможно, никто не пострадает» — Тэхен… «Лучше молчи. Если ты не будешь дергаться, мы позже поговорим. Чонгук, ты должен понимать, что я не хочу совершать ошибок… очень не хочу. Я ведь люблю тебя» Голос Тэхена ломался, говорил он с натяжкой, с трудом, будто пытался контролировать каждое слово, держаться одной интонации, будто сейчас сидел где-то и впивался ногтями в кожу, лишь бы сдержаться. «Мне стоило титанических усилий не сорваться еще вчера и не приехать за тобой и за ним. Но тогда не уцелел бы ни один из вас, потому что, клянусь, разорвал бы голыми руками» Чонгук больше не сумел произнести ни слова, он лишь смотрел в окно на три подъехавших джипа и абсолютно не знал, что делать. «Если эта шваль успеет спрятаться, мои парни не оторвут ему руки, которыми он тебя касался. Если нет… Что ж, не знаю. Я дал им добро на импровизацию. Прошу, будь умницей. Сделай правильный выбор, и мы просто поговорим, клянусь. И тогда Хосок, возможно, ни о чем не узнает» Раздались монотонные гудки: Тэхен прервал связь. Юнги не пришлось ничего объяснять, потому что капитан и так все понял. Достаточно было выглянуть в окно, чтобы осознать: план в топку, как всегда. — Я тебя не отдам. — Он не тронет тебя, если я приеду! — взмолился Чонгук, когда Юнги грубо схватил его за локоть и, выбросив к чертям телефон младшего, поволок его к входной двери, босого, в растянутой футболке и шортах выше колена. На сборы не было времени, дорога́ каждая секунда — это Юнги еще с академии усвоил. — Не неси ерунды! Ты сам своим словам веришь вообще?! Он не только меня тронет, но и тебя… Скорее, к аварийной лестнице, — резко переключил тему Юнги, дав понять, что не терпит возражений и даже слушать больше не станет. — О ней мало кто знает. Люди Кима наверняка пойдут к лифту и главной лестнице. Чонгук смирился, вернее, он даже толком подумать ни о чем не успел, только вырвал свой локоть из крепкой хватки Юнги, но почти сразу взял его за руку, сжав крепче пальцы, и, поджав губы, кивнул ему. Как только они вышли из квартиры и, пробежав по коридору, уперлись в дверь аварийной лестницы, приехал на этаж лифт. Юнги, услышав это, резко распахнул дверь и втолкнул туда Чонгука. Его ноги уже успели замерзнуть, а на аварийной лестнице было холодно, как на улице, казалось, что даже иней лежит по углам нескольких ступенек. Юнги светил фонарем им под ноги и шептал младшему, поддерживая его за плечо и поторапливая, но дело в том, что они и так летели вниз с пятнадцатого этажа, перепрыгивая ступени. Юнги надеялся, что на лестнице нет осколков, об которые Чонгук мог бы пораниться. Но дом был в довольно приличном районе, а неподалеку располагался полицейский участок, так что никаких дебошей и никакого вандализма никогда не наблюдалось. Юнги в голове прикидывал варианты отступления, ежеминутно проверяя наличие оружия за пазухой. Если они не сумеют добраться до машины, придется со всех ног бежать в участок. Там они точно будут в безопасности, правда, придется объясняться. Но ни один из вариантов не удалось осуществить. Стоило им буквально выпасть из здания, как Чонгука подхватили сильные руки и, развернув его, сжали в тиски. Юноша закричал, не успев даже понять, что произошло, как его подняли над землей, прижимая к крепкому телу спиной и блокируя руки, потащили от Юнги прочь. Он пинался и брыкался, силясь вырваться, но его упрямо волокли дальше. Юнги, ни о чем не думая, ринулся на незнакомого мужчину, посмевшего дотронуться до его омеги, но тут прямо в лицо капитану прилетел кулак. Юнги упал на асфальт, чудом не ударившись головой, но почти мгновенно поднялся. Чонгука уже запихивали в машину — Юнги видел это краем глаза, и вскипал адреналин. Он оттолкнул своего обидчика, прежде чем тот успел схватить капитана. Здесь посыльных Кима было лишь двое, но Юнги уверен: их куда больше и они окружили здание, проникли внутрь. Красный Джокер послал псов за своей принцессой. Юнги, конечно, не рыцарь, но Чонгука так просто не отдаст и, если надо, станет драконом, сожжет до тла всех, кто навредит его сокровищу. Как только Чонгука жестко вырубили ударом в лицо, сознание Юнги отключилось. Он не сдерживался и не осознавал ничего: ни то, как отбивался, прорываясь к джипу, в который впихнули, как безвольный манекен, его мальчика, ни то, как без зазрений совести выстрелил прямо в нападающего, не заботясь о том, куда попал, ни то, как добежал до собственной машины и вжал педаль газа в пол, ни то, как чуть не сбил пару подоспевших мужчин из тех, кого прислали за Чонгуком, ни то, как они стреляли по кузову автомобиля Юнги. В тот момент ничего не имело для него значения, кроме Чонгука, кроме автомобиля, на задних сиденьях которого он лежал, беззащитный и бессознательный. Юнги чувствовал, как немеет его сжатая челюсть, как покалывает кончики пальцев, как поднимается к горлу липкий страх. Больше он не позволит умирать дорогим людям, больше Юнги этого просто не вынесет. Он обещал, он клялся Чонгука защитить и помочь ему. Ноги в кровь собьет, зубов лишится, сдерет свои ногти, сорвет голос, но обещание выполнит, чего бы ни стоило. Он губы прокусывает до крови, прийти в себя пытается, холодный рассудок вернуть хочет — не удается. У него самое дорогое только что забрали. Забрали то, что Юнги только что обрел, забрали часть целого, забрали смысл, но мужчина знает: забрали ненадолго. Он скалится, рычит, джип из поля зрения не выпускает, нутро его воет и боится, а оболочка — рвать и метать готова.*4*
Намджун впервые промахивается — маленькая осечка — а дротик уже летит криво, ударяясь о стену и падая на пол. Дьявол! Альфа стиснул зубы и, не сводя взгляда с доски, по центру которой висел червовый туз, взял со стола бокал и сделал большой глоток янтарной жидкости, обжигающей горло. Он корил себя за то, что когда-то ненавистный алкоголь стал необходимой привычкой. Карта уже вся в дырах, живого места нет. Сам Туз в мыслях Кима тоже весь изрешечен пулями, лежит у ног и стеклянным взглядом в небо смотрит. Только вот это лишь в голове. На деле же Ким до него даже добраться не может. Всех людей своих поднял — не помогает. Все связи — полный ноль. Ничего. Альфа словно за чем-то несуществующим гоняется, за призраком, и это его до бешеного состояния доводит. Алкоголь мысли не заглушает. Помимо Туза, в данный момент Намджуна еще кое-что беспокоит: запах карамели, что слышен все отчетливее. Спустя минуту, как он и думал, в кабинет вошел Сокджин. Джун скользнул по гостю изучающим взглядом. Джин как всегда прекрасен, и неизменно надменное выражением лица также с ним. — Здравствуй, брат, — протянул Сокджин и, сложив руки в замок за спиной, оглядел ту самую доску, которую Намджун в последнее время все чаще порывается сжечь. — Все еще ничего?.. — Нет, — без особой охоты разговаривать рыкнул младший и упал в свое кресло, закрыв глаза и откинув голову. Старший перевел взгляд на переполненную окурками пепельницу, на полупустой бокал в руке брата, глянул на его тяжело вздымающуюся грудь, на шею, на лице остановившись. Намджун сдает позиции, теряет силы и запал, в нем осталась только злость, изматывающая куда сильнее, чем что-либо еще, — Джин это замечает по теням под кофейными глазами, по чуть дрожащим от усталости рукам, по помятой одежде и по каплям пота на висках. Раз уж брат собственным принципам наперекор идет — пьет и курит — значит, дело и впрямь дрянь. — Не хотел бы сомневаться в твоих силах, но… — Заткнись, Джин. Старший Ким нахмурился, но все же грубость брата — это привычное дело. Он подошел ближе к пробковой доске, с неподдельным интересом ее осматривая, хоть и видел уже тысячу раз. — Я думаю, ты его не найдешь… — А я твоего мнения не спрашивал, — Намджун посмотрел на спину брата из-под полуопущенных век, развернув кресло в его сторону. Сокджин чувствовал, как его сверлят взглядом, но не поворачивался. — Что Хосок? — ненавязчиво поинтересовался Джин. — Работает, — коротко ответил Намджун. — Давно он выполнял хоть какие-нибудь твои заказы? — Давно. А что? Он все же медленно повернулся на каблуках и, сделав шаг, присел на угол стола, наклонившись ближе к Намджуну. — Ничего. Ты ведь и его опасности подвергаешь. В курсе?.. Младший промолчал. — Ты успокоишься, только когда все потеряешь? — Я ничего не потеряю и никого! — Джун вскочил на ноги и посмотрел брату прямо в глаза. — Ой-ли?.. — протянул старший альфа, чуть дальше от него отодвинувшись и уловив запах черного кофе. Намджун внезапно почувствовал вибрацию от собственного мобильного и, достав его, посмотрел на экран. Сокджин видел, как побледнело его лицо и стало серьезным выражение на нем. — Это от Хосока… — он сглотнул сдавивший горло ком. — Что-то не так… Надо ехать. — Я с тобой, — подхватил Джин, и брат молча кивнул. Намджун выбежал из кабинета, а Сокджин последовал за ним, бросив напоследок взгляд на доску.*5*
Из успокаивающей, даже убаюкивающей темноты выдергивает монотонный лязг металла, повторяющийся с одинаковой периодичностью и громкостью. Сто́ит сознанию вернуться, как вновь обостряются все чувства, заставляя жалеть о том, что ты все еще жив. Тело нещадно болит, ломит каждую его часть, а особенно сильно руки и колени, голову буквально разрывает изнутри от этого проклятого лязга. Ветер жутко воет, свистит, оглушает, пробирает до костей, пронизывая хрупкое и беззащитное существо. Окоченевшее тело с жуткой, неощутимой ранее дрожью справиться не в силах. Постепенно Чонгук начинает соображать. Ему все еще больно, ему холодно, нос вообще не чувствуется, как и кончики пальцев. Чонгук находится прямо на улице, перед небольшим зданием, которое выглядит заброшенно. Обшарпанные стены и цветные граффити на них это только подтверждают. Взгляд юноши падает на надпись «Спящий город». Таковым его прозвали за то, что закрывает глаза на все бесчинства и разврат, что творят его жители, заставляя гнить свои души, и даже те, кто чист мыслями, — все равно рано или поздно впустят в сердце червоточину. Так и произошло с ним самим.Этот город не оставит никого.
Колени разбиты и только сильнее ноют из-за снега, кровь, текущая из носа давно застыла, превратившись в корку. Пальцы на ногах онемели, стали совсем синие, никак не двигаются, кости на лодыжках пронзает острая и в то же время тягучая боль от холода, но Чонгук не может подняться, чтобы где-нибудь спрятаться. Запястья щиплет: колючие веревки, которыми связаны его сведенные судорогой руки, разодрали нежную кожу. Футболка и волосы уже мокрые от снега, покрываются ледяной коркой. Мороз сильный — замедляется сердце. Чонгуку страшно. Ему так страшно… но он не может ничего предпринять. Слезы начинают катиться из глаз, обжигая замерзшие щеки. Он хочет подняться и укрыться в здании от метели, но сил не осталось совсем. Чонгук слишком замерз. Он с трудом размыкает губы, которые тут же трескаются. — Помогите... — севшим голосом просит. Не кричит в мольбе, а шепчет. Словно к кому-то свыше взывает. У него даже крикнуть не получается. Чонгук слышит, как кто-то идет: скрип снега выдал присутствие неизвестного, но знакомый запах тут же дал понять, кто именно подошел к нему. Пара ботинок остановилась напротив лица. Человек, шумно вздохнув, присел на корточки и склонил голову набок, вглядываясь в заплаканные глаза Чонгука. — Помоги мне… — Тш-ш-ш… Тише… — Тэхен снял с руки кожаную перчатку и провел пальцами по его щеке, стирая слезы, останавливаясь на бледных губах. — Тебе никто не говорил, что нельзя плакать на морозе? Чонгук ничего не мог понять. Все здравые мысли заглушал страх и беспомощность. Он лишь смотрел в мольбе на Тэхена и медленно умирал внутри. На самом же деле Чонгук сейчас боялся его больше, чем гибели вследствие гипотермии. — Ну чего ты плачешь? — протянул парень, убирая с его лица обледеневшие волосы. — Тебе холодно?.. А может, тебе… больно? Чонгук смотрел на него невидящим взглядом. Он понял, он все понял, но отказывался это принимать. Юнги говорил, что братья Ким жестокие садисты, что они опасны для себя самих и для окружающих, но Чонгук до последнего выгораживал Тэхена. Надеялся, что его это не коснется, потому что дорожил им. — Тебе все равно не может быть настолько же больно, как мне сейчас. Никогда бы в своей жизни я не смог придумать пытки изощреннее, чем та, через которую ты заставил пройти меня. — Я не… — Вот только не говори, что не понимаешь, о чем я, — зло прошипел Ким и, больно схватив пальцами за онемевшие щеки, впился в него взглядом, передавая всю злость, что к Чонгуку испытывает. Грубо оттолкнув Чонгука, отбросив, как ненужный мусор, Тэхен поднялся на ноги, не обращая внимания на стоны юноши, лежащего в снегу. — Эй. Знаешь, что это за место? — он окинул взглядом здание с грустной улыбкой на дрожащих губах. Чонгук из последних сил старался держать глаза открытыми. — Это мое сердце. Это «Черва». Не та, что в центре города. Эта — настоящая, самая первая. Именно в этом клубе за городом я убил жениха сучьего Мин Юнги, офицера Ральфа Уокера, за то, что пытался застрелить моего брата, именно здесь я потерял ту чистую и невинную часть себя, отдав ее за семью, испачкав руки чужой кровью. И сейчас я снова за свою семью должен терять часть сердца, намного бо́льшую, чем когда-либо, а все из-за тебя, — Тэхен повернулся к Чонгуку. — Все из-за тебя и твоей лживой, гнилой натуры. Семья Ким предательство не прощает. А против своей семьи я никогда не пойду, как бы их ни ненавидел. Братья никогда не предадут, а за это стоит стеной стоять. Чонгук уже не плакал — слезы заледенели. Мозг отказывается воспринимать происходящее... Но юноша знает, что если и винить кого-то, то только себя самого. Видимо, саморазрушения было недостаточно и теперь впереди только самосожжение, окончательное, но не искупляющее грехов. Если Тэхен сейчас все решит, то Чонгуку не придется мучиться — сразу в пекло, если нет — призраки будут дышать в спину всю оставшуюся жизнь. Но что он мог сделать... Чон Чонгук — не герой боевика, не супер человек, не центр какой-то истории, которая привела бы к хорошему концу и сказочному повороту событий, он не в слезливой мелодраме, где смерть — это нечто возвышенное и чувственное. Смерть — это всегда кромешный ужас, и к ней никак не подготовишься, особенно если ты и полвека не прожил, и жалкой четверти тоже нет. Он не где-то в параллельной вселенной, где Ким Тэхен держит его за руку, нежно целует, надевает кольцо на палец и называет своим... Чонгук всего лишь маленький омега, замерзающий в снегу, омега, сделавший выбор из двух вариантов, оба из которых не являлись чем-то правильным. Это даже не меньшее из двух зол. Это как выбирать между черным и черным, между пугающе сильным и пугающе сильным, между вечностью и бесконечностью, между одной отчаявшейся душой и другой отчаявшейся душой. У него никогда не было правильного варианта. Не в этой вселенной, не в этой драме, не в этой истории... не в этом проклятом городе. В руках у него были две козырные карты — Король и Джокер — и обе они отравлены. Одна — болезнью мести, другая — болезнью гнева. Чонгук не виноват в том, что эти карты направлены друг против друга, не виноват, что вообще подобрал их с пропитанной кровью земли... Оба пути привели бы его в тупик. Он так и не сумел вылечить ни одну из этих душ. И вот до чего дошло... Лежа в снегу, он думал о своем брате, думал, как хорошо бы сейчас оказаться с Хосоком в их старой квартирке, в тепле и домашнем уюте. Чтобы были только они, как раньше. Чтобы не знать ни Тэхена, ни Юнги, ни того, чем Хосок занимался, чтобы папа жил с ними, а не прозябал в тюрьме, чтобы был жив отец, чтобы их семья была дружна и счастлива, чтобы они, оба брата, выросли в любви, нашли свою любовь, чтобы всегда были вместе, были счастливы... Но их судьбы также отравлены. Коченея от холода, он думал о Юнги, и становилось горько. Горько от собственной любви. Горько от собственных сожалений. Горько от своих привязанностей. Горько от беспомощности. Горько от вины... Чонгук думал, что спасение в любви, что ее достаточно, позабыв, что не в романе. Думал, что обрел надежду, а на деле заключил сделку с дьяволом, согласившись помогать Юнги, натравил на себя зверя, влюбившись в Тэхена, а затем оттолкнув, потому что судьба связала не с ним, а с... — Юнги… Тэхен взглянул на него с отчаянием, плескавшемся в глазах. — Даже сейчас, сука, ты продолжаешь думать о нем. За что? Скажи, за что ты так со мной поступил?.. — Я тоже… — голос был еле различим средь свистящего ветра. — Я тоже все ради семьи сделать готов, даже тебя предал ради Хосока, ради себя, — Чонгук дал волю эмоциям, хоть ему и тяжело было произносить слова, но продолжал яд выплевывать, пусть этот яд и есть та самая чистая правда. — Я связался с Мин Юнги, чтобы открыть глаза Хосоку, пока не узнал, что он тоже в этом погряз. Но я продолжил помогать ему, чтобы Намджуна за решетку упрятать, потому что он — зло, яркое и насыщенное. Как оказалось… ваша семья и есть та самая гниль, болезнью расползшаяся по городу, вселив в сердца людей страхи, пороки. Я связался с Юнги и за спиной у тебя с ним работал. Я все ему рассказывал, информацию о вас собирал, теперь у него столько козырей на руках — задушитесь. Но я согласился на все это только с одним условием, чтобы он помог уберечь Хосока и чтобы тебя не трогал… — Что?.. Тэхен опешил, ушам своим не поверив. Он думал: омега — тварь продажная. А тот всего лишь напуганным мальчишкой оказался, за брата переживал и, стоило узнать правду, как за первой протянутой рукой потянулся. Чон Чонгук оказался таким же, как и Ким Тэхен, отчаянно желающим помощи, но получающим лишь подножки. Только вот для Тэхена отступать уже поздно, а семейное кредо с титанической силой давит на плечи. Разум не его, тело не его. Он теперь лишь марионетка, кем-то другим управляемая…Красный Джокер не улыбается — скалится.
— Это уже не важно. Я ведь люблю тебя, Чонгук. Люблю… И мне с твоей кровью на руках жить придется, но я буду сильным, ты не сомневайся, — Тэхен заводит руку за спину, и Чонгук слышит щелчок, ознаменовавший скорый конец. — Я сделаю это быстро только ради тебя, только из-за моих чувств к тебе, — рука Тэхена предательски дрожит, и он не может понять, почему так. Почему вдруг пистолет стал таким тяжелым, а человек лежащий в снегу вдруг стал таким крохотным, таким дорогим, все еще таким невинным после всего? Если это и есть настоящая любовь, то Тэхен ее и врагу не пожелает. Не пожелает застрять на ком-то так сильно, так надолго, так болезненно. И все сильнее хочется направить страшное и черное дуло пистолета на себя, приставив к виску, чтобы наконец-то окончились все его мучения, отравляющие душу с самого первого вдоха. Но он не может, потому что больше Тэхена нет. Горячая слеза скатилась по лицу. Впервые в жизни он жалел, что не умер во время перестрелки в своей «Черве», ни в первой, ни во второй. Сейчас бы Ким Тэхен, будучи еще отдаленной тенью себя самого, настоящего и искреннего, не пораженного грехами, который любил — любил семью, своего истинного, свою жизнь — в земле промерзлой лежал, и тогда, возможно, этот омега, этот прекрасный омега проливал бы слезы по нему, по Тэхену, а не из-за него. — Чонгук… Ты скажи мне только одну вещь… Слышишь?.. Малыш, прошу, ты скажи, чтобы я спустил курок без промедления, — Джокер удерживает трясущуюся руку из последних сил, палец на курок кладет и в сердце его целится, дуло выше к голове поднять себе не позволяет: лицо Чонгука слишком прекрасно, и таким он хочет его запомнить. — Скажи, ты и Мин Юнги… Ты спал с ним? Чонгуку уже все равно. Ему просто все равно. От чувств он все равно избавиться не в силах, особенно от такого, как любовь. Чувства никому еще подвластны не были. Он любит Тэхена, пусть по-своему, даже несмотря на то, что тот делал, что делает сейчас, что будет делать в будущем. И он смирился со своей судьбой. Чонгуку жаль только Хосока: тот наверняка будет безутешен. И не известно, что он сделает, когда узнает, кто именно убил его брата. Что же будет? А ничего… Спящий город от смерти маленькой карты даже не дрогнет, приняв как должное. Дальше будет только тьма, и все, кто говорят, что в конце ждет свет, нагло лгут… лгут, потому что боятся. А Чонгук больше ничего не боится и никого. Ни смерти, ни Ким Тэхена, что ее на собственных руках принес. Не боится, поэтому признает отсутствие света, потому что давно уже тьма кругом. Этот город и есть черная дыра, души забирающая. — Больше. Он... мой истинный. И я люб… Фразу Чонгука прерывают три оглушительно громких выстрела, и все вмиг обрывается, оставляя только звуки метели, которые вскоре заглушает крик отчаяния и непомерной боли, вырывающийся из самой глубины души. Крик боли, ни с чем не сравнимой, острыми когтями выдирающей внутренности наружу и размазывающей их по чистому зимнему полотну. Все выборы оказались напрасными, потому что привели они к худшему исходу, потому что меньшего из зол не существовало. Потому что выбор заключался в прописной истине, которой боятся все без исключений — убить или быть убитым. Это заложено в каждом атоме со времен зарождения жизни на Земле. Снегопад усиливается. Сквозь звуки неконтролируемых рыданий, жутких, страшных, надрывных и содрогающихся, виноватых, лишенных всякой надежды окончательно, слышен приближающийся вой сирен, уничтожающий все остальное, подтверждающий худшее. На щеке застыла последняя слеза, мгновенно превратившись в лед. Стеклянным, мертвым взглядом Тэхен смотрел на внезапно почерневшее небо. Снег вокруг его тела из невинного белого медленно становился ярко-алым, пятно неестественно быстро расползалось под его спиной и головой. Грех уплачен сполна... На лице его навечно застыла скорбь. Скорбь и облегчение. Чаще всего все идет не так, как мы того хотим. Боль — основа всему, а ложь — основа выживанию. Но так ли это на самом деле? Сколько у человека слез, и как долго длятся страдания? Закончатся ли они, когда кто-то заполнит собой зияющую дыру или, быть может, причинит страдания в сто раз сильнее, покинув тебя? Сколько это может продолжаться? Пока не останется пустая оболочка? Пока не останется смысла ни в мести, ни в любви? Пока не кончится дорога и ты не спросишь себя: «Что же дальше»? Наверное, он еще недостаточно страдал, чтобы наконец узнать ответ хоть на один из этих вопросов. Его рождения и детства, потерянного в обветшалых стенах приюта, было недостаточно. Его унижений, падений и пролитых слез не хватило. Утраченного сердца, что занимал любимый, погибший на собственных руках, — мало. Многих лет, проведенных в одиночестве, в погоне за призраками, слепоты из-за ненависти и жажды мести — мало. Казалось бы… Что же еще? Что он может получить в качестве подарка свыше, а затем, заливаясь горькими слезами в удушье от отчаяния, потерять? Что еще? На этот вопрос ответ все же нашелся… Жестокий плевок от Судьбы прямо в лицо. Ты ничтожеством был, ничтожеством и остаешься. Ты счастья не заслуживаешь: вы по разные стороны высокой каменной стены. Идет снег. Сильный. Не разглядишь, что кругом происходит. Только вот Юнги смотреть не нужно. Он сжимает в руке дымящийся пистолет, от оружия Смертью несет. Горькой, оседающей на языке, когда-то обещанной… Глушит вой сирены машины скорой помощи, глушат отголоски трех выстрелов, что прогремели совсем недавно. Глушат слезы, рыдания и раздирающие в кровь горло вопли юноши, его истинного. Глушит другой внезапный крик, грубый, ядом и горем пропитанный, глушат вспыхнувшие запахи моря и барбариса. Глушит холодный ветер, и царапают лицо льдинки. Пиковый Король завершил казнь и, нагнувшись над казненным, вытащил из его нагрудного кармана карту Красного Джокера — одна Мафия пала от рук правосудия. И снова наступает ночь… И на этот раз Юнги знает: настала его очередь умирать. — Я задолжал тебе три пули, ублюдок, — одними губами произносит мужчина, глядя Тэхену в мертвые обледенелые глаза. — За Ральфа, за Каспера и за Чонгука, сукин сын. Чонгук уже не кричит — он воет, с силой зажмуривает глаза, не в силах смотреть на труп, что лежит перед ним. Не в силах смотреть в глаза Смерти, забравшей Тэхена. Маленький шут с зияющей дырой вместо сердца, теперь еще и с дырами от пуль во лбу груди и животе лежит и улыбается, улыбается сквозь застывшие на щеках слезы.Он свободен.
— Ты обещал, что не тронешь его… Ты же обещал, Юнги… Чонгук уже даже не воет — он хрипит и содрогается всем заледеневшим телом, даже не слышит, как приезжает скорая, как приезжает Хосок и, выбежав из машины, бросается к брату, в панике поднимая его на руки. Перед Чонгуком до сих пор стоит картинка того, как первая пуля в голову сразу же унесла за собой жизнь Тэхена. — Чонгук! Чонгук, милый, ты слышишь меня? — залопотал Хосок, борясь с подкатывающей паникой, медики, присланные Намджуном, уже обступили его и пытались забрать Чонгука. — Малыш, ты главное держись! Пожалуйста, помогите моему брату! — Сэр, прошу, отойдите и дайте нам пространства. Молодого человека немедленно госпитализируют. — Прошу… Прошу… Хосок отшатнулся, почувствовав, как вмиг ослабли конечности. Его маленький братишка… боже, что же это такое… — У него переохлаждение, — за спиной Хосока слышится тихий, но не менее взволнованный голос. Хосок поворачивается и видит перед собой Мин Юнги. Того самого Мин Юнги, капитана полиции, который доставил им столько проблем в прошлом и настоящем. Ярость тут же охватывает Хосока с головой, но он остается на месте, будто прикованный стальными цепями. Сдерживается, чтобы не перегрызть Юнги глотку прямо в эту секунду, при всех и собственными зубами, как дикий зверь, отчаявшийся и загнанный в угол. — Я видел, что ты сделал, — утробно прорычал Хосок. Юнги смотрит серьезно, пытается держать эмоции под контролем, а сам хочет к Чонгуку прорваться, краем глаза видит, что его увозят медики. Нутро вопит и тянет — к Чонгуку, к омеге, к его истинному. Но Юнги не глупец, он понимает: стоит только дернуться — смерть, стоит как-то не так посмотреть — смерть. Его впереди только она и ждет, но вопрос в том, прямо сейчас ли... Он хочет только одного: успеть попрощаться и попросить прощения за все. — Я защищал его, — Юнги бросил свой пистолет в сугроб к ногам Хосока. — Я защищал Чонгука! — Я видел, что ты сделал, черт подери! Поэтому, именно поэтому ты все еще дышишь! — вскричал Хосок срывающимся голосом, уже захлебываясь яростью, давая понять, что понимает мотивы Юнги, но ближе все еще не подходит: сорваться боится. — Ты спас его. Спас. И теперь я спасу тебя, но только в этот момент, в эту секунду, сука! Я даю тебе шанс! — Но… — УБИРАЙСЯ, БЛЯТЬ! — ринулся на него Цербер, раздирая грудь Хосока. Юнги отшатнулся и, прикусив до крови губы, борясь с сами собой, развернулся, побежав. Он бежал, хоть и понимал: возмездие обязательно догонит. А бежал только потому, что Чон Хосок не на спасение шанс ему подарил, а на возможность еще хоть разок увидеть Чонгука, увидеть его улыбку. Хосок на ватных ногах подошел к телу Тэхена. Волк в его груди морду себе разодрал, глаза давно уже выцарапал, верить отказываясь. Ноги не слушаются — Хосок идет, будто пьяный, будто в бреду, натыкаясь на несуществующие препятствия. Он помнит, как обнимал Тэхена осенью, сонного, неизменно веселого, пахнущего теплом и алкоголем... А что теперь?.. Он обнимет ту пустую оболочку, что осталась от его младшего брата? Хосоку такого не надо, но, подойдя вплотную, он со скрипящем сердцем осознал, что перед ним, возможно, впервые за долгие-долгие годы, лежит настоящий Ким Тэхен, чистый и невинный, не пораженный болезнью, не связанный неразрывными узами с Кровавым Джокером. Тэхен слишком яркий, от его яркости всегда болели глаза. Хосок не может испытывать к нему ненависти, ведь этот человек тоже был его семьей, ею и остался. — Тэ, — Хосок упал на колени, утонув в кровавом снегу. Слезы так и не появились, ведь мужчина их еще в детстве выплакал. — Тэ… Ну почему… Почему ты не пил ебаные таблетки… Почему ты так и не уехал из этого проклятого города, как всегда мечтал, когда шепотом рассказывал мне об этом в детстве?.. ПОЧЕМУ, КИМ ТЭХЕН?! — Хосок кричит, разрывая голосовые связки, кричит так отчаянно и больно, что у присутствующих сжимаются внутренности и никто даже не предпринимает попытки безутешного альфу оттащить. Хосок ему в грудь бездыханную вопит, кулаки сжимает, руки трясутся над его холодным телом. Он без сил опускается, пряча голову в собственных ладонях, его скручивает. Хосок верить отказывается — все еще пытается услышать стук его сердца, пытается уловить хоть малейшее движение, но не верить не может — дыхания так и нет. А Красный Джокер смеется заливисто, Цербера, воющего отчаянно, дразнит и по морде цветастым веером лупит. «Не видать тебе его, — говорит, — я его забрал». Хосок сидит так до сих пор, пока сильные руки Намджуна не оттаскивают в сторону и не прижимают к себе со спины. Он сидит так до тех пор, пока не слышит вопль Сокджина, рухнувшего в снег рядом с мертвым братом. Намджун смотрит на Тэхена, на кровавую дорожку, рассекающую его лоб, на стеклянные глаза со страшным неестественным отражением пустоты в них, и обнимает окаменевшее тело Хосока сильнее, оттаскивая, но и цепляясь за него, как за поддержку, как за спасательный круг. Потому что у Намджуна самого ноги подгибаются, потому что его самого ломает, потому что его волк только что себе лапу отгрыз, и он теперь от боли умирает и кровью харкает. Черного Джокера ранили в самое сердце, и теперь оно испекает мазутом, вязким и омерзительным. — Мне очень жаль, — сквозь стиснутые зубы простонал Хосок, вцепившись в руки Намджуна, сгибаясь пополам, несмотря на силу, с которой тот пытается поставить его на ноги. — Мне так жаль… так жаль… Намджун только сейчас прозрел. Только сейчас понял, какая огромная истина крылась в словах его старшего брата. Сокджин знал, что так будет, знал, что из-за своего безрассудства Намджун все потеряет. Так оно и выходит. Сокджин плачет, плачет не скрывая. Он ведь правда хотел уберечь его, столько сил в это вложил, оберегал еще с тех вечеров, которые проводил рядом с беременной матерью, но никто не слушал, не подпускал. — Тэхен, Тэхен… Ты ведь не должен был умереть… Только не ты… Намджун отвел разбитого Хосока к своей машине, а затем вернулся к Сокджину, что так же сидел в снегу. Тела уже не было, его забрали. Люди, сновавшие чуть поодаль, убирали следы. Намджуну стало от этого тошно. Намджун положил ладонь брату на плечо. — Джин, я… — Отвали! — рявкнул Сокджин, подскочив и скинув руку. Развернувшись, старший схватил его за грудки и жестоко встряхнул, пыша яростью прямо в смиренное и безгранично виноватое лицо. — Это твоя вина, слышишь?! Твоя вина! Его кровь на твоих руках! Намджун терпел, молчал, понимал, что брат прав. Всегда был прав. Но хватка Сокджина внезапно ослабла, он опустил руки, а слезы заново градом полились из покрасневших глаз. Намджун, рискнув в данный момент — без преувеличений — собственной жизнью, осторожно притянул Сокджина к себе, прижав его голову к плечу. Они друг в друге поддержку ищут — не находят, но вместе, рядом, все равно проще. Проще, но не легче. — Я ни себе, ни тебе никогда не прощу. — Я виноват, как же я сожалею, — Намджун крепче сжимал объятия. — Поверь, я правда сожалею. Тэхен, он… — Заткнись… Никогда не прощу… Хватит с меня. Хватит, пора кончать с этим. Сокджин, вопреки своим словам, слишком мягко оттолкнул Намджуна и, утерев глаза руками, уехал с места преступления, вместе с машиной, в которую погрузили тело их младшего брата. Намджун еще несколько секунд посмотрел на красное пятно в снегу, а затем, прикрывая лицо от снежной бури воротником пальто, направился к машине, в которой оставил Хосока. Мужчина сел в салон и закрыл дверь, громким хлопком возвращая Хосока в реальность. — С Чонгуком все в порядке? Хосок поднял на него растерянный взгляд и не сразу сообразил, что от него хотят услышать. — С ним все будет хорошо, он крепкий мальчик, — проговорил он, своим словам не веря. — Поедем в больницу? — Я сам, — Хосок покосился на «Ягуар», еле различимый среди белых сугробов и метели. — Кто это сделал? Кто убил Тэхена? — Намджун тверд, в мыслях он уже скручивает убийце шею. Хосок молчит: он не знает, что ему делать, как поступить, какой ответ будет уместным и стоит ли вообще сейчас говорить. Не знает, почему тот человек оказался в лесу вместе с Чонгуком, но догадывается, и от этого становится смешно. Он бы сейчас с радостью рассмеялся, давясь истеричными воплями, но сумел выдавить из себя надрывный смешок, от которого ему стало только хуже. Намджун заметил замешательство друга и нахмурился. — Хосок, послушай… В семье Ким предательства не прощают, а ты тоже часть этой семьи. «Это не семья, — думает Хосок, стискивая зубы, — это проклятье». — Скажи, кто это был. Ради Тэхена. Мне нужно только имя. Хосок дал уже ему шанс — второго давать не намерен, кем бы Юнги Чонгуку ни был, смерть Тэхена все еще на его руках. Хосок надеялся, что тот успел достаточно далеко убежать, спрятаться, и что умен настолько, что не додумается появляться вновь, потому что это для него чревато. — Мин Юнги…И время пошло…