Прощение. Ходячий мертвец.
Даже не предприняв попытки подняться с пола, он понял, что надежды нет, как только Цербер, вместо того, чтобы оскалить пасть, прижал уши к голове и заскулил. Он понял, что случилось непоправимое, как только громыхнула дверь его квартиры. Он понял, что молиться бесполезно, когда прошло полчаса, заполненных непрекращающимся потоком бессмысленных просьб и никчемных слов, произносимых тому, кто оказался глух. Понял, что все кончено, когда голову пронзило такой страшной болью, что он почти потерял сознание. Он схватился за волосы, с силой оттягивая их, согнувшись пополам и упершись лбом в холодный паркет, взвыл отчаянно и внезапно, как раненый пес, которого вновь начали избивать, жестоко и неконтролируемо. Вместе с пулей, пронзившей голову и унесшей за собой следом жизнь половины целого и, казалось бы, неделимого, прожгла кожу метка на границе плеча и тонкой шеи. Зашипела, как от выплеснутой кислоты, заставив маленького и беззащитного омегу, оторвать цепкие пальцы от волос и сжать ладонями плечо, в голос, сквозь вырвавшиеся рыдания, умоляя прекратить эту пытку, умоляя не наказывать его так. Чимин в тяжелые минуты говорил, успокаивая себя, что всегда может быть еще больнее, хоть и не до конца верил в это… Но никогда не думал, что ощущать, как разрывается пополам, как распадается на атомы, расщепляется, принося нестерпимую агонию, твоя душа, действительно возможно. Он достиг той самой точки, когда уже не мог облегчить страдание фразой «может быть хуже, борись». Когда умер отец, когда пострадал папа, когда его собственная жизнь накренилась не к тому пути, Чимин ощущал боль душевную, сильные страдания, метания, не видя впереди смысла, только цель: выжить — чтобы не оставлять папу, не оставлять папу — чтобы работать, работать — чтобы прокормиться. Вот и все… Теперь он ощутил боль душевную, смешанную с физической, и в голове промелькнула мысль, что если есть Ад и там пытают грешников, то только таким способом, выворачивающим наизнанку. Чимин чувствовал, как с его кожи, с его волос, с его губ выжигают прикосновения Тэхена, будто их никогда и не было. Будто не было тех лет, проведенных вместе, не было долгих ночных разговоров, не было теплых поцелуев, которые значили больше, чем можно объяснить, не было двух сигарет во время перерывов в «Черве», не было красных прядей между пальцами, не было татуировок-бабочек, не было коньячного запаха, как не было и запаха кокосового сиропа, предназначенного для него… Все исчезло. Все выжжено… Осталась лишь безводная пустыня, заполонившая изнутри. Чимин теперь один. Чимин теперь целый. Но почему при этом стало так одиноко, как не было никогда ранее?.. Почему, только став целым, он почувствовал себя разбитым на миллион осколков?.. Если это и было перерождение, то лучше бы Чимин умер вместе с Тэхеном, чем потерял все то, что подарил ему истинный. Будь это даже что-то неприятное, что-то больное, что-то нетрезвое и холодное… Нельзя отнимать все.И Спящий город знает, что нельзя, поэтому делает, не раздумывая.
Внезапный рвотный позыв и скрутившийся желудок ухудшили ситуацию: Чимина вывернуло прямо в прихожей. Будто кем-то ведомый и подталкиваемый, не разбирая ничего из-за расплывающегося от боли и слез зрения, он силился подняться на ноги. Когда ему это удалось, закружилась голова, завертелось окружающее пространство, смазываясь в неясную кашу. Совершенно не соображая, он утер губы рукой, измазавшись в стекающей слюне и слезах, смешанных с кровью, пошедшей из носа, которым, оказывается, он сильно приложился об пол. Когда живот скрутило вновь, Чимин захныкал и, спотыкаясь на каждом шагу, ударяясь о стены, поспешил в туалет. Кое-как добравшись, рухнул на колени — и его вновь вырвало. Чимин содрогался всем телом, впиваясь пальцами в края унитаза. Он уже перестал даже думать, оборвав цепь на словах: «пожалуйста, хоть бы это кончилось…» Он плакал, сползая вниз, оставшись совсем без сил. Свернулся калачиком, обняв себя за плечи и закрыв глаза, пытаясь вслушаться в ускользающий голос разума, пытаясь успокоиться, чтобы хоть как-то взять под контроль ситуацию. Хосок, приехавший обратно к Чимину сразу, как попрощался с Намджуном, нашел его в этой же позе эмбриона.«Я не хочу, чтобы ты страдал… Если плохо тебе — мне хуже в два раза»
Если это перерождение, то лучше бы Хосок погиб, когда машина матери слетела с обрыва. Лучше бы сел за решетку вместо папы Чонгука, лишь бы не знать, что будет дальше, лишь бы не видеть смерть младшего брата, лишь бы не чувствовать вины перед тем, кого воспитывал, лишь бы не распадаться изнутри, зная, как страдает омега, подаривший ему то, чего никогда не существовало в этом проклятом городе — надежду. Если это перерождение, то лучше бы они никогда не встречались, потому что такую боль даже любовь не облегчит. Но Чимин все равно цепляется за его протянутые руки, следуя за взволнованным голосом. Чимин все равно пытается абстрагироваться от боли, попав в обволакивающие объятия. Но блаженная темнота все равно нагоняет сознание.*2*
Два дня спустя.
День понадобился Чимину, чтобы сделать вид, что с ним все в порядке. День понадобился Хосоку, чтобы сделать вид, что он не чувствует боли. И еще день ушел на то, чтобы они осмелились подойти друг к другу. Вернее сказать… они не отходили друг от друга ни на секунду с того момента, как Хосок вернулся, но в то же время находились друг от друга на неизмеримом расстоянии, словно в астрале, в двух непересекающихся призрачных мирах. Но их телесные оболочки отчаянно держались друг друга, как заблудившиеся в бесконечном океане корабли. Чимин попросту не мог представить, что случится, если он окажется один, пусть всего лишь в соседней комнате, он не мог оставаться один сейчас. А Хосок попросту боялся отходить от любимого хотя бы на шаг, боялся смотреть ему в глаза, боялся видеть там пустоту, боялся не суметь заполнить ее, боялся и считал вдохи Чимина, пока он дремал в его руках раз в два часа. Дольше омега простоять на ногах просто не мог. Хосок боялся этого призрака, но терпеливо ждал, заставляя себя верить, что образуется. Боль Чимина — его боль. Потеря Хосока — потеря Чимина. Они делят страдания на двоих и, пусть понемногу, но отпускает, сглаживает, успокаивает. Чимин осмелился осознанно коснуться Хосока только в середине вторых суток, когда они вместе принимали даже слишком горячую, но необходимо обжигающую ванну. — Я все еще здесь, — впервые за все эти часы заговорил омега надломанным, хриплым и еле различимым голосом, но альфе и этого было достаточно, чтобы, наконец, выдохнуть. Хосок прикусил губу до крови, еле сдержав подступившие к глазам слезы, и, обняв Чимина крепче, прислонился лбом к его макушке, шмыгнув носом и создав в ванной эхо. — Я все еще твой, — прошептал Чимин, успокаивая его, слабо поглаживая сильные руки, такого уязвимого сейчас человека. Омега чувствовал, как альфа смотрит на метку и что думает об этом. Чимин теперь один. Метка зажила, будучи принятой его кожей, и не намеревалась теперь сходить, но… Стоило ему допустить отвратительную мысль о том, что он теперь как вещь, пустая и никчемная, с которой Хосоку придется возиться, стало дурно. Чимин знал, что Хосок догадался, о чем он думает, оттого и взволновался, боясь сказать лишнее слово. И Чимин поспешил исправиться, не желая терять еще и его, заговорил, пусть через силу, пусть вновь начало мутить, пусть заново со звуками собственного голоса, который остался таким же, как при разговорах с Тэхеном, всколыхнулась притупившаяся боль. — Я буду в порядке… — О, ну конечно же ты будешь, — дрожащим шелестом отозвался Хосок, поцеловав его волосы. Хосок понял, что Чимин снова уснул, когда парень окончательно расслабился в его руках, шумно выдохнув. Его тело пытается справиться со стрессом. Чимин представлял, что он на берегу моря, что волны ласкают его кожу, как ласкает руками Хосок, что запах моря наполняет легкие, как наполняет сейчас такой же запах любимого. Соленая вода всегда удерживает наплаву. Сейчас для Чимина спасение и поддержка таится в Хосоке и в нем самом. Чимин привык выбираться самостоятельно, он не может себе позволить и дальше заставлять дорогого человека так переживать. Ему нужно только немного поспать и тогда… И тогда… И тогда он сможет встать на ноги, насильно впихнув себя в продолжающуюся жизненную колею, и снова улыбнуться ему… снова поцеловать его… сказать спасибо и обнять… зарыться ладонями и носом в смоляные волосы… переплести пальцы рук и отдаться полностью, лишь бы не отпускал… — Никогда не отпущу, — будто вновь прочитав его мысли, произнес Хосок, и одинокая слеза, появившаяся впервые за долгие годы, все же упала с его ресниц в горячую воду.*3*
Судьба все-таки та еще садистка, любит издеваться самыми тонкими и отвратительными способами, гнусными, бьющими по самому больному. Она играет против правил, но имеет на это полное право, потому что знает: правил никогда не было. Сначала она исподтишка ударит тебя по самому уязвимому месту, а затем — выльет на голову ведро грязи, весело и задорно смеясь, будет наблюдать, как ты задыхаешься. Наплевательское отношение со стороны «чего-то, во что принято верить» к жизням и страданиям людей проявило себя в том, что день, на который были назначены похороны, оказался омерзительно ярким. День, когда с кем-то прощаются окончательно, когда делает последний вдох надежда, когда тускнеет что-то еле уловимое в глазах, когда давят невыплаканные слезы, когда мелко дрожат руки и простоять и минуту без опоры становится невозможным, не должен быть таким солнечным и красивым. Что это, если не худшее из издевательств? Что это, если не унизительная пощечина? Что это, если не гадкий плевок в лицо?.. С самого утра они храбрились. Стоило выхватить друг друга в поле зрения — появлялась успокаивающая улыбка на губах, слабая, но показывающая, что «я в порядке и ты тоже». Но как только они отворачивались — вновь лицо искажала серая тоска, тяжелая, спирающая дыхание. Они будут в порядке. Но не сейчас, не сегодня. Еще день… всего один день на то, чтобы собраться по кусочкам во что-то, напоминающее прежнего себя, был жизненно необходим. Хосок далеко не сразу покинул салон автомобиля, чтобы пойти на кладбище: он с силами собирался и много думал. В последнее время эта его опасная привычка — думать — все чаще и чаще напоминала о себе. Хосок смотрел на руль и представлял себя где угодно, но не здесь. Он до сих пор с содроганием вспоминает тот вечер, когда казалось, что Чимин умирает. Омега совершенно не слышал его, но боролся. Это было видно, это чувствовалось, он рвался через боль, желал хоть что-то разглядеть, взращивал в себе злость на весь мир, которая помогла сохранить рассудок и ему, и Хосоку, потому что мужчина и сам боялся. Омеги — страшные. Омеги — сильнейшие. Он знал это с самого детства. Хосок решил взять перерыв от всего, как только Чимин потерял сознание в его руках, избавившись от мучений. Он не оставит своих омег: ни Чимина, ни Чонгука. Намджун может катиться к черту — все это слишком далеко зашло. Хосок любит его, но даже он видит, что дальше только беспросветная тьма, что дальше выхода нет, что дальше даже о Смерти помнить не нужно, потому что она всегда с недавних времен бродит по краю поля зрения, шепчет на ухо ядовитые речи. Хватает ночью за щиколотки, сжимает горло костлявыми пальцами. А еще одного дня без сна Хосок может просто не выдержать. Ему необходимо оставаться собранным. Внутри Чимина буря улеглась неестественно быстро, он перегорел, как вспыхнувшая и через мгновение погаснувшая от ветра свечка. Благодаря Хосоку, но себе — в большей степени. Все жизненные уроки пригодились. Вся его боль была фантомной, исключая те травмы, которые он сам себе, не подразумевая, нанес, однако была она в миллиард раз сильнее настоящей. Мгновенная боль Тэхена, его истинного, продолжительным эхом отозвалась в Чимине. Но теперь осталась лишь горечь утраты. Остальное вытесняла ладонь альфы, неуверенно, но бережно сжимающая его собственную. Чимин скосил взгляд на Хосока, поняв, что тот неосознанно гладит его руку, задумавшись. За эти дни Чимин так и не смог переступить невидимый барьер и коснуться его по-настоящему. Не сумел сделать шаг вперед и прильнуть к его груди, чтобы, заслушавшись биением сердца любимого, успокоиться. Не смог сказать ему спасибо, вообще ничего не говорил с того момента в ванной, однако Хосок и не настаивал, порой заполняя тишину короткими фразами и вопросами, на которые даже не всегда получал утвердительный или же отрицательный кивок. И Чимин правда корил себя за это. Хосок предлагал ему всего себя, преподносил прямо так, из рук в руки: и тело, и сердце, и душу. А Чимин не мог сделать самого простого шага — просто взять и принять вновь, как когда-то на балконе под первым снегом. Но он очень хочет постараться, потому что любит, как никогда не любил, жаждет, как человек, страдающий обезвоживанием. Хосок его починит — Чимин это знает. За эти жалкие дни, наполненные борьбой между болью и заботой, которая стремилась вытеснить ее, они научились читать друг друга. Именно поэтому Хосоку не нужны были слова, чтобы понять, что сейчас Чимин спокоен, или что ему плохо и вот-вот вырвет, или что у него кружится голова. Хосок только надеялся, что это все нервное, а не что-то серьезнее, потому что Чимин наотрез отказывался ехать в больницу. Но Хосок вовсе не удивился, когда Чимин согласился поехать на похороны. Новости быстро разносятся, вскоре все в городе знали о его смерти, и братьям Ким с огромным трудом удалось скрыть подробности, дату и место похорон. Погиб человек, которого столькие знали, столькие любили, а Спящий город продолжает влачить свое жалкое существование, словно насмехаясь: «Я жив, а он — нет». Хосоку непривычно видеть Чимина в черном. От этого тоже как-то тоскливо на душе становится. Чимин даже нашел где-то черный вельветовый берет, чтобы скрыть ярко-рыжие волосы в этот день, хоть это было и необязательно. Хосок не хотел, чтобы он в принципе куда-то шел, а особенно на похороны, учитывая его состояние и то, что там будут братья Ким, но парень настоял: он хотел с Тэхеном попрощаться. Хосок Чимина, навострив уши, стерег. — Хосок, — маленькая ладошка легла на ладонь альфы, чуть сжав пальцы, привлекая внимание. Чимин осторожно переступил этот мешающий им двоим порог. — О чем ты думаешь?.. Хосок обрадовался тому, что Чимин все же заговорил с ним. Слышать его голос — внезапная необходимость, лишаться которой мужчина не желает. — Это не важно. Скажи лучше, как ты себя чувствуешь? — подумав, что Чимин наконец-то дал добро, переплел их пальцы и поднял его руку, прижавшись к коже, пахнущей травяным кремом, губами и прикрыв глаза. Чимин шумно выдохнул, глядя на эту картину и думая о том, что чашу, опустошенную болью, постепенно заполняет эта выражающаяся в чем-то мелком, но на самом деле огромная и трепетная любовь. Хосок посылает все и всех на хуй, потому что не позволит какой-то там Судьбе решать, может ли существовать в этом дьявольском месте любовь. Он будет злиться, рвать и метать, но свое отстои́т. — Ничего страшного, просто от поездки немного укачало, — он сглотнул вязкую и кислую слюну, мечтая вдохнуть немного морозного воздуха, а не запах кожаного салона, который после продолжительной тряски казался тошнотворным. Чимин посмотрел в окно через плечо Хосока и увидел братьев Ким, непроизвольно нахмурится. От одного их вида у парня дрожь по телу пробежала и неприятно потянуло в животе, усугубляя ситуацию. Чимину казалось, что братья, идеально сложенные альфы, чувствующие себя если не королями мира, то правителями этого города, как хищники вышагивали, сопровождаемые охранной, которая, по сути, им и не нужна была. Ведь они настоящими зверями являлись, оскалившимися и готовыми наброситься друг на друга в любую секунду. Чимин буквально видел, как с распахнутых челюстей кровь алая стекает, а они ею все напиться не могут. Внезапно Чимин мысленно дорисовал яркий, как и солнце в небе, образ Тэхена рядом с ними… и стало еще паршивее. Тэхену не было рядом с ними места. Это они виновны в том, что случилось, и никто иной. Они Тэхена испортили, довели, уничтожили, пополам разломав. Во вражде друг с другом эти альфы окружающих не замечают. Им в этом городе вместе нельзя — разнесут все, никого не щадя, порознь невозможно тоже — ненависть разрастется раковой опухолью. Казалось, что только наличие общего врага семьи в лице некоего Туза, заставляет их держаться на расстоянии чуть больше вытянутой руки, чтобы в случае чего успеть отпрыгнуть друг от друга. Так что же лучше? Продолжительные, даже вечные разрушения или же мгновенный апокалипсис, неотвратимый, конец всему объявивший? Чимин нахмурился сильнее и осторожно отнял свою руку, вздохнув и отвернувшись. — Идем, чем скорее начнем, тем скорее вернемся домой… — тихо произнес Хосок, проследив за его взглядом и вновь прочитав мысли, буквально написанные на лице. У свежевырытой могилы были только они вчетвером; еще пару людей, подчиненных братьям Ким, держались поодаль. Атмосфера царила напряженная, особенно между альфами. Сокджин пристально оглядел подошедшую пару. Глаза его были скрыты за темными очками, как и глаза Чимина. И если у младшего — из-за страшных синяков и сильной чувствительности к солнцу, особенно сейчас, после стольких слез, то у старшего — не известно. Однако Хосок подозревал, что примерно по тем же причинам. Сам же он своего осунувшегося, исхудавшего и замученного бессонными ночами лица не скрывал, специально смотрел на Намджуна из-под опущенных бровей, будто пытался воззвать его к совести. Но Ким — теперь уже младший — лишь пожал ему руку, мрачно поприветствовав. Сокджин, встав чуть поодаль, продолжал без стеснения смотреть в сторону Чимина, который от столь тяжелого взгляда только уменьшался до размера ничтожной букашки. Намджун более тепло отнесся к паре, но также был немногословен, сказав лишь: «Я благодарен, что вы оба пришли». Перед тем, как приехать, Хосок объяснил ситуацию, рассказав про Чимина. Намджун выслушал все спокойно, поэтому не цеплялся сейчас к омеге с расспросами, потому как знал: он даже не сможет представить, через что прошел истинный его брата. Сокджин же казался удивленным, но он также ничего не предпринимал. Хосок молча поблагодарил их за это. Чимин прижимался к Хосоку, держа его под руку, и ни на шаг не отдалялся. Он не мог произнести ни слова в адрес Намджуна или Сокджина, в адрес истинной причины, по которой погиб Тэхен. Вина не на полицейском, что застрелил его, не на — конечно же, нет, — малыше Чонгуке. Только не на нем — Чимин осознавал это и даже больше: хотел увидеть омегу вновь и поговорить с ним по душам, хотел выслушать его историю, потому что никто, кроме Чимина, не поймет и доли правды. Но это будет тяжелый шаг для них обоих. На могилу братья не смотрели. Сокджин отвернулся, пряча глаза за темными очками, а Намджун уставился на свои ноги. Никто не мог бесстрастно терпеть вид его лица, его глаза, смотрящие с холодного камня. На ярком зимнем солнце, от всех этих эмоций Чимину кружилась голова, и он льнул ближе к Хосоку, тяжело дыша и облизывая пересохшие губы. Хосок почувствовал это и тоже начинал волноваться, готовясь в любую секунду увести его отсюда, но Чимин и тут проявил стойкость и пробыл с ним до конца. Как бы эгоистично ни казалось, но Хосок был рад, что Чимин рядом. Это не омега держится за его руку, а альфа пытается удержаться на ногах, чувствуя необходимую поддержку любимого человека. Пак Чимин сильнее его. Пусть им обоим пришлось от жизни всякого дерьма натерпеться, только вот Чимин все равно крепче, потому что он не мог обрести такую роскошь, как жалость к себе. Хосок же поднимался на ноги только после порции самобичевания и безутешных мыслей о том, что вся его жизнь могла сложиться иначе. Его всегда кто-то жить заставлял. Чимин же поднимал себя с колен сам, пусть он иногда боялся чего-то, но другого выхода, кроме как бороться, не видел. И Хосок по этой причине перед ним готов был голову склонить — уже склонил. Альфа старался учиться этой силе у омеги, ради их будущего, на которое оба надеялись, но в то же время страшились. Все проходит слишком тихо и быстро. В конце похорон, как по прописанному кем-то сценарию дурацкого фильма, Чимин, оторвавшись от любимого, подошел к мраморному надгробию и в задумчивости провел по нему пальцами. — Прощай, Тэ. Спасибо за все, что ты сделал для меня… — одними губами произнес он, желая, но не имея сил на то, чтобы сказать больше, только не перед этими двумя монстрами. Он положил красную розу на землю рядом с венками и свечами. Слезы кончились уже давно, поэтому глаза лишь невыносимо щипало. И тогда подошел Хосок, приобняв его. — Жизнь — странная штука, Тэ, жестокая… и жаль, что прошлое уже изменить нельзя, — прошептал он, разделяя эти слова только между ними тремя. — Я не хочу держать на тебя зла и не могу этого сделать. Я знаю, что ты не хотел вредить Чонгуку, я знаю, что ты боролся за семью… Он ведь правда любил тебя, как и я. Я тебя не забуду, брат, и пусть ничто более не тревожит тебя… Намджун лишь учтиво кивает, когда Хосок взглядом показывает, что они с Чимином уходят. Они еще переговорят, прежде чем попрощаться сегодня. Сокджин внимательно смотрел за братом, когда тот подошел к могиле, не решался встать рядом с ним и, глянув на холодное, но все еще родное лицо, развернулся и ушел вслед за парой, махнув своему водителю рукой: сидеть за рулем он был точно не в состоянии. Сокджин подбежал к Хосоку и, осторожно остановив дернувшегося от внезапности друга — это сдало его сильное напряжение — что-то шепнул на ухо, а затем, посмотрев на Чимина, выразил омеге соболезнования и, легонько склонив перед ним голову, спешно ушел к машине, решив постоять немного за территорией кладбища и подумать. Намджун недолго был у могилы, лишь сказал пару слов. — Прости меня… Я знаю, ты был верен, верен нашей семье даже больше, чем я или Джин. Ты был единственным, кто держал нас вместе. Как жаль, что я не замечал этого раньше, Тэхен. Теперь каждый сам по себе. Знаешь, я скучаю по твоим выходкам. Скучаю по тебе и клянусь, что просто так это не оставлю… Спи спокойно, братец, люди тебя будут помнить только за хорошее.*4*
Хосок с отвращением смотрит, как курит Намджун, как дымится противная никотиновая палочка между его длинных пальцев, которые чуть дрожали, как из сухих губ с синеватым оттенком вырывается сизое тощее и жуткое облако. Хосок с ужасом смотрит, как все глубже становится морщина между нахмуренными бровями, бледнеет лицо, которое по нездоровому цвету близко к снегу. Хосок смотрит на это и думает, что так выглядит человек, поцеловавший Смерть. Так выглядел его отец… В случае с Намджуном… целовала его Ненависть, вытянув все соки из некогда уверенного в себе и сильного человека. Хосок не узнавал его. От его брата мало что осталось… от них всех мало что осталось. Каждый цепляется за что-то, Хосок, к примеру, за рыжеволосого молодого человека, который сидел в машине, дожидаясь его и напряженно наблюдая через закрытое тонированное окно, скрытый в их маленьком мире. — Я… не знаю, стоит ли спрашивать, — неуверенно начал Намджун, отводя взгляд в сторону, — как себя чувствует Чонгук? Еще немного — и этот человек развалится. Хосок это видел, чувствовал, слышал. Но при всем этом Ким Намджун все еще Черный Джокер, и пока он не дойдет до конца, не успокоится. Хосок начинал его бояться: Намджун звереет. Слабый и загнанный в угол хищник — это смерть, жестокая и мучительная, для всех рядом находящихся. — Разве тебе не докладывали? Его же лечат твои люди. Намджун горько усмехнулся — подловил. Хосок посмотрел в сторону, чтобы не показывать другу лишних эмоций. Ему не нужны поползновения Намджуна и ненастоящее сочувствие, беспокойство. Он вообще когда-нибудь хоть о ком-то беспокоился? Если подумать, Хосок не знает ответа. И от этого еще противнее. — Я пока не готов видеть его. — Я бы и не подпустил тебя к Чонгуку, — несдержанно рыкнул Хосок. — Боже, — он вновь выдохнул ядовитый дым и бросил окурок на землю, придавив ботинком, — да я не собираюсь трогать его, — Намджун посмотрел на брата, а в глазах таилось не меньшее, чем у Хосока, раздражение, смешанное с разочарованием. — Я понимаю, что ситуация сложная, но Чонгук — семья. Вы оба. «В горле застряла эта семья», — скривился Чон, хмыкнув. Чонгук его брат, его и ничей больше, только его. Не позволит Хосок этому разрастающемуся кошмару еще больше навредить его малышу, он и так уже в глазах Чонгука ниже плинтуса опустился. Хосок до сих пор помнит тот взгляд, выжженный в памяти, которым младший одарил его, когда увидел в больнице. И Хосок этот взгляд описать не может. Он тогда почувствовал только страх и даже не сразу сумел заговорить. В итоге Чонгук просто выгнал его, впав в истерику. Омегу не могли успокоить даже врачи, это сделать удалось одному единственному человеку — Пак Чимину. Как только омега, который от своего альфы не отходил, поэтому и поехал в больницу за компанию, вошел в палату, услышав крики и шум, Чонгук затих и молча протянул к нему крупно дрожащие руки, заливаясь немыми слезами. Хосоку, как и медперсоналу, пришлось их оставить. Он не знает, о чем те говорили. Чимин на его последующие вопросы не стал отвечать, потому что сам тогда был немногословен. Но после этой встречи и состоялся тот недоразговор в ванной. — Тэхен посчитал его предателем. Что мешает тебе думать точно так же? — Ты. Ты мне мешаешь думать точно так же. По его недовольному выражению лица Хосок понял, что Намджун не уверен в том, что говорит, не уверен в том, что происходит. Его кредо говорит поступать так, совесть — иначе, мозг выдвигает третий вариант, а сердце… сердце молчит, только болезненно сжимается при каждом взгляде на него… на одну из причин бессонных ночей Джокера, на причину скрежета его зубов и его страшной улыбки. — Хочешь что-то мне сказать? — бычится Хосок, вновь возвращая его внимание на себя. — Кроме того, что он спал с Мин Юнги? — Намджун думает, что именно этим и будет сказано все, что он сейчас чувствует, прекрасно осознавая, как много слов, которые буквально услышал сейчас Хосок по брошенному ему «Мин Юнги», таит это имя. — Лучше закрой свой рот, я пока только прошу, — прорычал Цербер, сверкнув огнем в глазах и наставив палец на друга. Намджун смерил его равнодушным взглядом, когда-то и он сам с таким же огнем в глазах был. Сейчас же у него цель одна — перегрызть глотку Тузу. — Неужели я сделал для тебя недостаточно?! Неужели того, чего я лишил своего младшего брата, недостаточно?! Ты хоть понимаешь, что я сдал тебе Мин Юнги только потому, что не могу просто так оставить эту ситуацию? Потому что я тоже не могу правильно расценить ущерб? Потому что эта ситуация не поддается объяснению и из нее нельзя выделить какие-либо однозначные выводы?! Чонгук не просто так с ним связался, и ты понимаешь это. Блять! Дерьмо! — Прости. Хосок вымученно улыбнулся, истерически усмехнувшись и взлохматив свои волосы. — Да пошел ты к черту. — Хосок… — Я выхожу из игры, — одернул он Намджуна. — Тебе ясно?! Ким саркастично усмехнулся и посмотрел на него тем самым своим взглядом. О, Хосок видел, что Намджун всего лишь прятался сейчас за этой маской суровости. Цербер ему нужен. Без Цербера Джокер лишится зрения, слуха и обоняния, лишится части своего панциря. Намджун боится, волк его поджимает хвост: терять Хосока не хочется. Терять больно, особенно близких, а в последнее время он делает это чересчур часто. — Ты не можешь. — Я? Смотри, это легко. Хосок дернулся в сторону, Намджун рванулся вперед, отчаянно хватая его за руки. Вот и все — трещина растет. Раздался хруст — Джокер ломается, медленно разрывает сам свою карту. — Стой, Хо… — Я люблю тебя, Джун, — Хосок повернулся обратно, сжал его руки в ответ, заглянув в глаза, — но понятия не имею, что еще должно произойти, чтобы ты остановился. Если я умру, ты остановишься? А если Джин? Вот и я так не думаю. Лично я не собираюсь терять своего омегу и брата, который уже ускользает от меня. — Ты поступаешь нечестно. — Что?.. — выдохнул Чон, нервозно улыбнувшись. — Смеешься? Я обещал тебе корону, Джун, обещал, но разве она стоит того? — Вопрос уже не в короне. Я должен отомстить за Тэхена. — Меня уже тошнит от этого слова. Месть никогда никому ничего хорошего не приносила. Мин Юнги отомстил… и вот… что ты намерен с ним делать? Намджун промолчал, а Хосок от этого рассмеялся с не отпускающими его истерическими нотками в голосе. Он хотел уехать отсюда как можно дальше, как можно быстрее. Ему нужно время… время без Ким Намджуна. Сейчас у всех что-то надломлено в груди, и доламывать никто не желал, поэтому держались из последних сил. — Отпусти меня и тогда, возможно, ты меня не потеряешь. Почувствовав, как ослабла хватка Намджуна, Хосок вырвал руки и, шепнув «спасибо», побежал к машине, лишь бы не останавливаться и не оборачиваться. Ему Смерть только что дала отсрочку, а Хосок умеет пользоваться шансом. Чимин ждал Хосока с того момента, как остался в машине один. Как только мужчина вернулся, он тут же понял, что все плохо. Говорить все еще не хотелось, но было больно от того, что Хосок на него даже не взглянул. Чимин, поступая мудро, решил пока оставить его и не лезть со своим вниманием, потому как почувствовал себя обузой, но Хосок, сделав пару глубоких вдохов и заметно успокоившись, придвинулся к нему и, заглянув в немного испуганные шоколадные глаза, сказал: — Спасибо, что ты рядом со мной. Рушить все — значит, рушить до конца, не останавливаясь. Намджун никогда границ не видел. Мужчина оглядывал его стройный и высокий силуэт, борясь с сомнениями и комом, который застрял в горле из-за скопившихся за всю жизнь слов, что он так родному брату и не озвучил. Сокджин еще не уехал. Он стоял у своего автомобиля и разговаривал по телефону, и бросал короткие взгляды в сторону Намджуна и Хосока, наблюдая издали. Его немного потряхивало от холода — у Намджуна в голове вспыхнуло «согреть», а следом — «какого черта». — Что? — Сокджин спрятал в карман пальто телефон, по которому только что с кем-то переговаривался, и поднял взгляд на младшего брата, стоило тому подойти. — Я хотел поговорить… «Я боялся, что ты не придешь сегодня», — остается неозвученным. — Нам не о чем разговаривать, — грубо, честно, как Сокджин любит. При этих словах он остается на месте, не предпринимая попытки сбежать, чего-то ждет, но не дожидается. Разворачивается к машине, тяжело вздохнув, но Намджун хватает его за локоть и тянет на себя, заранее зная, что никогда Сокджина не догонит и не догнал бы, как бы ни хотел, как бы ни старался. — Нет, только не ты. Не разбивай мне сердце еще больше, Джин. Старший, смерив его полным презрения взглядом, от которого подкатила тошнота и внутренности Намджуна в узел скрутились, внезапно громко засмеялся, привлекая внимание и обеспокоенные взгляды охраны. — А оно у тебя есть? Намджун рыкнул и, дернув смеющегося брата за запястье, прижал его ладонь к своей часто вздымающейся крепкой груди. Сокджин сразу же замолчал, замерев и подавившись своим смехом, который перекрыл дыхательные пути. Ладонь словно обожгло, будто он раскаленного железа коснулся. Он попытался дернуться, но брат держал крепко, до белеющих костяшек, до боли в груди, до ломоты в пальцах. — Чувствуешь?! — вскрикнул Намджун. — Чувствуешь, а? Оно бьется! Есть у меня сердце, иначе бы я так не страдал сейчас! Сокджин схватил его за воротник свободной от цепких пальцев рукой, смяв в кулаке, и притянул брата ближе, прошипев ему прямо в лицо: — Ты страдаешь? Ты страдаешь?! Да что ты знаешь о страданиях и боли, Ким Намджун?! Ни-че-го. Он оттолкнул Намджуна и, сев на заднее сиденье машины, велел водителю трогаться, оставляя брата одного на пустыре. На запястье Сокджина расцвели синяки. Черный Джокер приставил дуло к своему виску. Червовый Туз, дергая за ниточки, грустно улыбался. Оба предчувствовали конец игры.*5*
Чонгук стоял у окна в палате, несмотря на то, что врачи запретили пока ему подниматься с постели, и смотрел на медленно падающие снежинки, белые и невинные. У юноши перед глазами они были красными, кровью пропитанными. А чьей именно кровью, он старался не вспоминать и гнать от себя эти видения. В голове все еще эхо от трех выстрелов, собственный крик, голос Тэхена на грани отчаяния, голос Юнги, искаженный ненавистью, голос Хосока, срывающийся в волнении. На глазах Чонгука убили человека, дорогого ему человека. С этим просто так не смиряются. С этим долго мучаются, а после привыкают и живут с постоянным напоминанием об этом. Потому что картинки так и остаются глубоко в голове.Призраки уже стоят по углам палаты.
Чонгук прогнал брата только потому, что не мог смотреть ему в глаза. По самым разным причинам. Но больше потому… он не хотел видеть рядом никаких альф, не хотел чувствовать их давления, их влияния. Ему просто было до жути страшно. Он все еще дергался, слыша громкие звуки, он все еще бросался в слезы, видя красный цвет… а руки Хосока ему казались красными. Чонгук скучал по брату, Чонгук боялся его, Чонгук злился на него — разрывался на много частей, которые тянули то к Хосоку, то от него, то для него, то против. И в этой беспроглядной тьме спасительным лучом маяка, ведущим к свету и не позволяющим утонуть, для юноши оказался Пак Чимин. Чимин не жалел его — это отрезвляло. Чимин не говорил сочувствующих и успокаивающих слов, потому что они и ему самому пригодились бы, — это утихомиривало эго и заглушало призрение к себе. Но именно Чимин, один единственный, посмотрел на Чонгука со стопроцентной гарантией того, что ни в чем его не винит, а все потому, что Чимин и сам несколько лет жил с этим проклятием. Потому что никто, кроме Чимина, не поймет настолько явно, кто такой был Ким Тэхен, которого он любил и боялся, как любил и боялся его Чонгук. В тот день они не разговаривали, как и после. Чонгук просто лил слезы, уткнувшись в его плечо, вдыхая запах брата, согреваясь его теплом, хотя это именно Чимин тот, кто должен плакать. Но парень только обнимал содрогающееся тело и смотрел в стену, принимая его боль, мешая с собственной и снова разделяя, но уже на двоих и поровну, чтобы не взорваться. Тогда Чонгук убедился в том, что в Чимине живет видавший жизнь старик, который натерпелся слишком многого, чтобы даже сейчас просто так сломаться, который все еще дышит и ходит по свету только потому, что есть еще о ком заботиться, есть еще те, кого он не может оставить. В противном случае — Чонгук уверен — такие, как Пак Чимин, надолго бы не задержались в этом мире. При посторонних было особенно паршиво. Чонгуку казалось, что буквально каждый знает, кто он и что конкретно произошло, будто каждый сумел залезть ему в душу, пока юноша был без сознания. От этого мутило. Он брезгливо шарахался людей, и врачи не выписывали Чонгука из больницы только потому, что его душевное состояние было нестабильным. В одиночестве было немного проще. Это чувство сравнимо с тем, когда прикладываешь лед к обожженной руке. Тишина стала его отдушиной. Но был еще кое-кто, о ком Чонгук думал в этой самой тишине, — его истинный. Призрак Юнги приходил вместе с запахом мяты к нему каждую ночь во снах. Во снах долгих, теплых, пропитанных родным запахом. Там они были рядом, они были в безопасности и навсегда вместе, погруженные в беззаботность. И Чонгук каждый раз до боли кусал губы, сдерживаясь, чтобы не закричать, когда просыпался и терял образ Юнги, оставляя его в сказочных дремах. Юноша очень скучал, но не мог принять то, что, убив Тэхена, Юнги сам поднялся на одну ступень ближе к виселице. Они оба понимали, чем кончится для капитана спасение карты юного доктора. В этом проклятом городе за все счастье, тебе дарованное каким-то внеземным чудом, приходится платить в два раза бо́льшую плату. Время… В дверь палаты несколько раз тихо и неуверенно постучали. Чонгук всполошился и, словно напакостивший маленький ребенок, поспешил спрятаться. Он быстро вскочил на свою койку и укрылся одеялом до подбородка, повернув голову к окну в противоположную от двери сторону, притворился спящим. Дыхание выровнять было легко, а вот унять бешеное сердцебиение — нет. Незачем прятать кого-то в тенях. Времени мало. Юнги вошел в палату, прикрыв за собой дверь. Он не сразу подошел к спящему юноше. Сперва постоял в стороне, внюхиваясь в долгожданный запах мятно-барбарисовых леденцов. Кончики пальцев прокалывали от желания прикоснуться к Чонгуку, но Юнги здесь не за тем. Он пришел попрощаться. Все это время он прятался в гостинице на окраине города очень далеко отсюда. Капитану с этим помогли старые знакомые, ведь все вещи, деньги и документы остались у него в квартире, а возвращаться туда до того, как навестит Чонгука, он не собирался. Юнги все для себя решил. Он закончит это дело, что столько жизней унесло еще три года назад и сейчас тоже. Сразу после больницы поедет домой и заберет все собранные им и Чонгуком улики, отвезет в участок, промоет мозги начальству и наконец закроет всю оставшуюся семейку за решеткой, а то и хуже, им не отделаться. И если понадобится, посадит туда же и Чон Хосока, даже учитывая, что снайпер оказался родным братом его истинного. Он не станет делать исключений. Он будет вымаливать у Чонгука прощение после, ползая на коленях, да как угодно, и если младший даст ему маленький шанс, то он станет самым счастливым человеком и никогда больше его не подведет, если нет — уедет навсегда, скроется в попытках не причинять больше боли. Юнги все решил. — Привет, малыш, — тихо проговорил он, садясь на стул возле кровати, стараясь делать это как можно тише. Юнги посмотрел на его волосы, очерченные лунным светом, пробивающимся сквозь жалюзи, подавляя желание прикоснуться. Он каждый день вспоминал ту близость, то единение их тел и душ, тот день, когда он отдался Чонгуку полностью и Чонгук отдался ему в ответ. Юнги никогда не думал, что вновь полюбит кого-то, что так си́льно полюбит. С Ральфом были яркие чувства, глубокие, была помолвка и надежда на будущее, на семью. Но с Чонгуком это просто нечто невероятное, описать невозможно, как Юнги мечется из-за этих чувств, на атомы распадается, и каждый атом этот Чонгуку принадлежит всецело, невинному мальчишке-омеге, который не успел еще толком во взрослый мир вступить, а уже такой боли натерпелся, что врагу не пожелаешь. И еще натерпится. Юнги был в этом уверен и жалел о том, что никак его мучения предотвратить не сумеет, потому что и сам является их составляющей. — Я пришел извиниться перед тобой и попрощаться… Сердце Чонгука дрогнуло в этот момент, болезненно ударившись о грудную клетку раненой птицей. «Попрощаться» — и вся его маскировка полетела к чертям, как и все самообладание. Нет, Юнги не может так с ним поступить после всего. Подскочив, Чонгук повернулся к своему посетителю и уставился на него сердитыми глазами, полными слез и неисчерпаемой любви, охватывающего заранее горя и паники. — Так ты все же не спишь, — сконфуженно проговорил Юнги, не зная, куда деть свой взгляд. — Нет, сукин ты сын, — дрожащим в отчаянии шепотом прохрипел Чонгук. — Как видишь, я теперь вообще почти никогда не сплю. — Прости. Я ведь защищал тебя. «Прости, что выбрал месть. Прости, что подвел, что оступился, прости, что подсел к юному очаровательному омеге в клубе промозглой осенью, прости, что ответил на твой неожиданно дружелюбный тон, прости, что вывалил всю правду, вынудив тебя встретиться со мной второй раз. Прости за то, что привязал тебя к себе и привязался в ответ. Прости… твой брат уберег бы тебя, если бы не я, Тэхен влюбил бы тебя в себя и защитил, если бы не я. Пусть ты связался бы с Кимами, но, может, был бы счастлив, если бы не я… Я тот, кто все разрушил. Я тот, кто вклинился в этот сценарий, сделав его еще более больным и неправильным». — Знаю, — Чонгук опустил глаза. — Знаю… Но от знания этого мне легче не становится. — Прости. Прости меня, — Юнги потянулся к нему и, не заметив сопротивления, крепко обнял Чонгука. Объятья эти показали, что капитан вовсе и не жил эту неделю, без этого человека он уже никуда, он уже без кислорода. Чонгук — его часть, и даже дышать без него больно. Юноша прильнул к нему, уткнувшись носом в его шею, прижал ладони к лопаткам Юнги, отпускать и не собирался. — Послушай, что я тебе скажу, малыш. Время, проведенное с тобой — благословение, посланное свыше. Ты — луч солнца, что осветил мою серую жизнь. Ночь, проведенная с тобой — лучшее и самое прекрасное, что мне доводилось пережить, как и те пару дней, что мы были вместе. Ты — мой истинный, мой омега, моя душа. Я люблю тебя, Чон Чонгук. Я люблю тебя. Всеми фибрами души, каждой частицей, ты уже в моей крови, в моей голове. Твой запах стал моим, а мой — твоим. Я люблю тебя, Чонгук, и желаю тебе счастья. Даже если меня не станет. Ты достаточно силен, чтобы пережить все беды. Я тобой восхищен, и я перед тобой преклоняюсь. Запомни, это должны быть последние слезы, что ты проливаешь. Обещай мне. Чонгук закусил губу, уже в открытую глотая слезы, вцепился в мужчину и отрицательно закачал головой. Юнги принялся сцеловывать соленые капли, притянув его ближе, и нашептывать что-то успокаивающее, сам еле сдерживался, разрывался изнутри, вот-вот волк от боли в груди метаться и биться начнет, лишь бы страдания прекратить. — Прошу, обещай мне. — Я не могу обещать что-то, если тебя не станет, — еле выговорил дрожащим голосом Чонгук. — Я думал, что могу. И тогда, в квартире, я был искренен в обещании, но теперь… Я же без тебя… — Сможешь, — твердо сказал Юнги, прислонившись к его лбу своим. — Я не тот, по кому ты должен лить слезы. Я этого не заслуживаю. — Ты даже не даешь мне надежду… — Я говорил… цепляйся за лучшее, готовясь к худшему, — прошептал Мин, сам еле сдерживая дрожащие ноты. — Я люблю тебя — это все, в чем на данный момент не сомневаюсь. — Ты жестокий. — Я знаю… — Ты не имеешь права поступать так со мной! — Прости, Чонгук… — Не нужны мне твои извинения! — юноша цеплялся за него так, словно падал в пропасть. — Ты принес мне самую сильную боль. Не мои родители, не Хосок, не Намджун, не Тэхен, а ты! — Я буду гореть в Аду за это, любимый. — Не называй меня так… — он надрывно рыдал, скуля, как побитый щенок, брошенный и никому не нужный. — Пожалуйста, заставь ненавидеть тебя, убей во мне это чувство, перестань быть Мин Юнги, перестань! — Я не могу. Юнги прижимал его к себе, гладил по волосам, жмурился, стискивая зубы. — Как… как я могу сейчас хоть за что-то уцепиться, если это выскальзывает из пальцев… Руки Чонгука крупно дрожали, и тогда Юнги, заметив это, взял его ладонь, чуть отстранившись, переплел пальцы. Чонгук поднял на него красные от слез глаза и, свободной рукой потянувшись к серьезному лицу, прильнул к губам, почувствовав, что мужчину тоже трясет. Чонгук в поцелуе захлебывался отчаянием и любовью, бесконечной, как раз для него придуманной, потому что они истинные. Это одно целое, неделимое, а Юнги сейчас прямым текстом говорит ему, что это целое на два еще как делится, что ему одному придется жить, даже не жить — существовать. Чонгук в это верить не хочет, хотя и понимает в глубине души, что Юнги действительно не вернется и это последние мгновения рядом с ним. От этого животный ужас сковывает конечности и леденит душу, еще больше терзает израненное сердце. Юнги целовал его в последний раз. Он невообразимо жесток сейчас с ним, но лучше так, чем узнать обо всем из новостей, или увидеть голову Мин Юнги в кабинете Ким Намджуна, поданную на расписном блюде лично Джокеру от его псов. Юнги первоначально знал, что вероятность выбраться бесконечно мала, он принимал весь риск и осознавал его, он начал игру, несмотря на то, что Смерть в затылок дышала, он был к этому готов, но он никак не ожидал встретить на своем пути Чон Чонгука. Теперь Юнги умирать не хочет, но назад нет дороги, не в этом городе, не в этой жизни. Это меняло все кардинально, все, кроме конца этой истории. Как там? Нет повести печальнее на свете?.. А вот и есть. И Юнги сейчас не о себе и Чонгуке так думает, а в целом. Жизнь всегда заставит платить, страдать, находить и терять. Так что да, есть повести во стократ печальнее… — Я люблю тебя, Юнги. Я люблю, люблю, люблю тебя. Пожалуйста! Не причиняй мне боль. Ты говоришь, что я все выдержу, ты так уверен в этом, но я — нет. Мне страшно. Страшно, Юнги, страшно потому, что любовь причиняет самую сильную боль. Я не хочу вновь ощутить ее, потому что знаю, будет в миллиарды раз хуже. Чонгук вновь сам накрывает его губы, целует мягко, полностью себя отдавая, а Юнги пытается его боль забрать, но ее так много, что не выдерживает, и уже слезы катятся по его щекам, как блестящие капельки ртути, ядовитые и темные. Но такие красивые. Расставание невозможно болезненно, но неизбежно для них двоих. Юнги пытается запомнить вкус его губ, ощущения поцелуя и рук Чонгука, потому что без них уйти не сможет. Чонгук поцелуй углубляет, соль на языке растворяется, мята смешивается с барбарисом, и юноша этим запахом насыщается, потому что больше никогда его не почувствует. — Чонгук. Ты сильный. Ты храбрый. Ты честный. Ты добрый и человечный. Ты исполнишь все свои мечты и будешь спасать жизни. Помнишь? Как и хотел. Только не сойди с пути и никогда не позволяй мести затуманить твой разум, как это сделал я. — Юнги… — Прощай, — он с силой отдирает от себя задеревеневшие руки юноши. — Мы навек неделимы, я навеки твой, с тобой буду. Помни об этом. И вновь выскальзывает прямо из-под пальцев… — Пожалуйста… Юнги с тех пор, как тем вечером спустил курок три раза, себе же приговор подписал. Он теперь — ходячий мертвец, и с этим уже ничего не сделаешь. Разве что повернешь время вспять, но, увы, оно никому не подвластно. Даже если бы был шанс что-то изменить, капитан все равно бы выстрелил, но на этот раз Мин Юнги не три пули потратит, а всю обойму в Ким Тэхена всадит. Юнги глубоко внутри знал, что это конец, знал, и от этого становилось лишь больнее. Чонгук теплил в душе надежду, что он вернется. Юнги же эту надежду вместе с мертвым телом Ким Тэхена в снегу оставил, кровью залил.*6*
Мин Юнги возвращается к себе в квартиру, чтобы забрать все улики и документы, хотя и догадывается, что шанс успеть это сделать равен нулю. Несмотря на то, что Юнги боится, несмотря на то, что хочет жить, жалеть ему не о чем. О встрече с Чон Чонгуком, со светлым мальчишкой, который чистоту в этот город приносил и тепло, сожалеть не будет. С омегой, который, как оказалось, ему Судьбой предназначен, с самым большим подарком от Жизни мужчина теперь вынужден прощаться, впрочем, он к подобному успел привыкнуть. Но в этот раз просто невыносимо, внутри все в одну кучу сворачивается, а затем рвется резко на миллиарды кусочков, топя Юнги в нестерпимой агонии. Юнги заходит в свою пустую холодную квартиру, где уже нет ни запаха мяты, ни полюбившегося барбариса. Закрыв дверь, он уловил странный щелчок и треск. Мужчина замер, как и замерло на мгновение сердцебиение, позволяя вслушаться; по виску скатилась холодная капля пота, и дрогнула невольно рука. Юнги вгляделся в кромешную темноту, замечая маленькую, но такую страшную для него сейчас красную лампочку, которая перестала периодично мигать, как только захлопнулась входная дверь, и сердце Юнги тоже, кажется, именно в это мгновение и остановилось… В те мимолетные секунды перед взрывом Мин Юнги видел перед собой все то, что происходило с ним за его жизнь, лучшие моменты в основном. Ральф Уокер — его первая любовь — положил ему руку на плечо и вместе с ним уставился на взрывчатку, прошептав с такой нежностью в голосе, с какой могли разговаривать друг с другом только супруги: «Ты слишком рано, Юнги» И Юнги сдается, капитулирует, поднимает руки и смиряется впервые в жизни. Поддается и закрывает глаза, коротко улыбается, прежде чем его лишает зрения и всех ощущений внезапный огненный свет. — Жалеть мне не о чем. Юнги знал, что с огнем играть не стоит, но всю жизнь только этим и занимался. Капитан получил то, что всегда хотел на самом деле, — сжигающее пламя, оглушающее, ослепляющее, сдирающее кожу и мясо с костей. Взрывной звук прокатился по всему Спящему городу, заставив даже это дремлющее чудовище вздрогнуть и приоткрыть свои слепые, лживые, заплывшие глаза. Весь этаж здания, в котором находилась квартира капитана полиции, Мин Юнги, взорвался, а следом, словно башенка из кубиков, лишившаяся одного составляющего, рухнула вся постройка. Ким Намджун не волновался о том, что заберет жизнь не одного человека, что многих невинных погубит. Джокер уже перестал бояться, потеряв практически все, что мог потерять. Все в городе замерли в этот момент. В полицейском участке подбежавшие к задрожавшим окнам сотрудники в ужасе отшатнулась, взглянув на то, как горит и рушится многоэтажное здание за поворотом. Летели во все стороны стекла, вырывались всполохи пламени, стоял неимоверный грохот, постройка буквально рассыпалась на глазах. Все знали, чья там квартира, все знали, что это обозначает… На место происшествия тут же выехало несколько машин, в одной из которой был Каспер Вуд. Он только вернулся к работе, выписавшись из больницы. Мужчина проклинал все на свете, до крови прокусывая собственные губы, отказываясь воспринимать происходящее. «Не уберег, не уберег, прости меня, Ральф. Прости меня, Юнги… Простите…» Страшное пламя валило из того, что осталось от здания. Черный, как смоль, дым клубился, огромным жутким монстром поднимаясь в небо.Карта Короля сгорела в адском пламени, превратившись в прах.
Чонгук плакал. Плакал беззвучно, закрыв глаза руками, задыхался от застрявшего в горле крика отчаяния. Боль в голове старалась проломить черепную коробку, пульсировала в висках. Чонгук плакал от разрывающегося надвое сердца. Он в полной мере осознал, что Мин Юнги, спасая его, себя на смерть обрек. Слишком поздно понял. Он бы все отдал, лишь бы это оказалось сном.Но Спящий город жесток…
Своим внезапным криком Чонгук перебудил все больничное крыло — его палату объяли языки обжигающего пламени. Он метался по постели и кричал, отбивался от подоспевших медсестер и докторов, глядя на то, как слазит с рук его собственная кожа, чувствуя, как сгорают собственные волосы, как обжигает легкие и гортань, как вскипает кровь, ощущал запах горелой плоти и дыма, давясь ими. Юноша упал на пол с койки, ударившись и продолжая биться и вопить. Сильные санитары прижали его к полу с двух сторон, чтобы не навредил сам себе ненароком, пока медсестры готовили шприц с инъекцией. А дальше только тьма.Казнь завершилась.