Изгнанник

Старую его одежду, превратившуюся почти в лохмотья, отняли, а взамен кто-то из слуг принес ему другую; она была поношена, но показалась Лаэ сделанной так искусно, что он долго гладил и серую ткань рубахи, и завязки у штанов, и всматривался в стершийся узор: каким всё казалось тонким и удивительным. Его увели на двор, а стражник, наблюдавший за тем, как полуорк отмывался, имел неприятный разговор с пришедшим начальником стражи: — Ты что... Ты что, лишился разума, Салгант? Ты позволил этому... полуорку вымыться в общей купальне? Стражник посмотрел на своего господина с ужасом. — Я никому не скажу про это, и парни не заметят, — слабым от страха голосом проговорил он. Начальник стражи понимал, что небеса на землю не рухнули, но впредь наказал полуорку мыться отдельно, в речке, куда водили лошадей. Он принюхался, но запах от влажных каменных стен купальни, по правде, показался ему ровно таким же, как и всегда. — И спит пусть тоже где-нибудь... не здесь. На ночь его оставили в сарае и даже не заперли; он лег спать, пораженный доверием, которое ему оказали эльфы. В действительности начальник стражи хотел проверить, попытается ли тот выбраться и разузнать что-нибудь, но проследил за ним, конечно, зря: Лаэ спал крепко и разве что изредка ворочался из-за того, что отлежал бока на твердом и жестком полу. Начальник охраны (к слову, его звали Элрос) злился на себя, — естественно, пленник не был таким уж дураком, чтобы сразу отправиться по своим делам, и решил дождаться, пока ему не станут доверять получше. Что ж, это было делом времени. Конечно, после ночевок в поле крыша над головой уже за счастье, а когда ты при этом ещё и ослеплен ожиданиями от будущего... Для Лаэ было бы лучше, чтобы оно не проходило как можно дольше. Утром пленнику никто не дал разлеживаться слишком долго. Лаэ вскочил от выплеснутой в лицо холодной воды. — Поднимайся. Приказа он не понял, но вскочил быстро. Они поднялись наверх, в широкий внутренний двор эльфийских укреплений, окруженный навесом. Одной стороной туда выходила лестница со стороны чертогов, с трех других помещались сараи, конюшни, амбары и кладовые. Здесь было меньше изысканного, чем внутри разветвленных подземных переходов при дворце, и в целом лесные эльфы жили просто — но как же их быт отличался от орочьего! Всё находилось на своих местах, всё казалось чище, и несмотря на суету, двор этот с его низкими поросшими мхом крышами и до половины ушедшими в землю навесами казался самым тихим и уютным местом. Там, где навес открывался в лес, протекал ручей, куда водили на водопой коней и откуда брали воду. С другой стороны, где двор был вымощен камнем, открывались ворота, через которые обыкновенно выезжали охотники и дозорные стражи. Не слишком много времени было у Лаэ на то, чтобы рассмотреть жизнь эльфийского двора, поскольку большую часть этого времени он провел, согнувшись в три погибели за вычисткой кроличьих клеток. Обиды на тяжелую работу у него не было, и чаще он боялся, что разозлит эльфа-дворничего непониманием. Тот, само собой, не собирался осквернять уста тёмной речью орков, и обращался к нему на своем языке, компенсируя это тем, что произносил всё погромче и в два раза медленнее, что для Лаэ было без особой пользы: глухим он не был, а незнакомых слов, хоть бы и отчетливо произнесенных, не понимал. Одним словом, даже простая работы на хозяйственном дворе не задавалась: большинство эльфов испытывали к полуорку естественную неприязнь, и работу ему задавали самую неблагодарную, которой брезговали все остальные. Первым делом кто-то из младших слуг вручил ему ведро и указал в сторону колодца, веля принести воды, но эльф-дворничий догнал его на полдороги. — Ты послал его таскать воду? Орка? Он же... — Отдай сюда. Ты её замараешь. Вполне возможно, что умом дворничий понимал, что вода не станет отравленной после того, как её коснутся пальцы полуорка, но чисто психологически всё-таки опасался, так что пары слов, что шепнул ему Элрос-начальник стражи, хватило для того, чтобы он приглядывал за Лаэ с подозрением. — Иди сюда. Он привел его в узкий сарай, где в два ряда стояли кроличьи клетки, пока пустовавшие, — в солнечный день животных отпустили в загон, и велел их вычистить. Само собой, ничего из слов его Лаэ не понял, но указывавшую на клетки руку увидел и, в общем, всё делал верно, хотя, по мнению наблюдавшего за ним, слишком уж медленно. — Как думаешь, сгодится он хотя бы для простой работы? — поинтересовался вечером того же дня Элрос у эльфа-дворничего, когда Лаэ спал прямо тут, на сеновале, вымотавшись за день. Дворничему полуорк показался не слишком симпатичным, но у Лаэ он приметил два главных, по его мнению, качества хорошего слуги: спокойствие и послушание. Хвалить его он, естественно, не собирался, и скорчил гримасу отвращения, как бы говоря — с кем приходится иметь дело? — Полуорк он и есть полуорк. Не слишком-то сообразительный, а к тому же слабый. — Похоже, он ещё орчонок. Ещё вырастет! Дворничий был обещанием не впечатлён. — Не могли отправить ко мне хоть кого-нибудь из эдайн, что ли? — Эдайн сметливы и всем хороши, кроме одного — очень уж быстро умирают, — не без грусти ответил страж. Второй эльф кивнул. — Только приучится ко всему и узнает весь порядок, и век его кончен. — Что ж, полуорк должен продержаться дольше. — Да, но очень уж он мерзкий... Как крыса, — и дворничий притворно вздрогнул. — Смотри, вышвырнуть его легко, только скажи. — Нет, оставлю пока, пожалуй. А то моих невозможно уговорить убрать за собой и за лошадями. Элрос понимающе усмехнулся. Так судьба Лаэ оказалась решена. Элрос, постоянно помнивший о необходимости приглядывать, постепенно бросил это дело — орчонок и без того был на виду, а кроме того, оказался настолько неловок и приметен, что вообразить себе, как он тайком крадется с отравленным перстнем во внутренние покои, попросту не мог: пробравшись туда, непременно споткнулся бы на всех извилистых лестницах и разбудил бы даже самых сонных. Да и потом, он был дворовой слуга, и путь в чертоги ему был заказан. Утро начиналось одинаково. Спал он, по общему мнению, недопустимо крепко для эльфа, и хотя поднимался исправно с первыми лучами солнца, дворничий не забывал ему напоминать, какой Лаэ ленивый и, наверное, проспал бы всю жизнь, если бы не он. Ночевать в нижних палатах, назначенных для слуг, ему не позволяли —обычные эльфы воротили от него нос и говорили, что всё пропахнет орком; он привык отмываться тщательно после грязной работы и даже привык, не злился. Низкие и темные комнаты ему и самому не слишком нравились. — Полуорк! И кто только решился тебя тут оставить? — спрашивал его обычно какой-нибудь эльф со спины (потому что чаще всего Лаэ, полусогнувшись, чистил что-нибудь, отмывал каменные плиты крыльца или подметал двор). — Ты что, оглох? Или уши не моешь? — Это же орки, мыться лишний раз у них не в чести, — отвечал ему второй эльф. Первый приблизился, хотел было дернуть за ухо, но рассмотрев поближе, увидел, что у полуорка кончик уха порван, и убрал руку, решив вместо того толкнуть его в плечо. Наверное, даже не сильно — но и без того стоявший в шатком положении Лаэ свалился ему под ноги, уткнувшись лицом в грязь. Оба стражника расхохотались. — Честное слово, что за жизнь: в степи не знаешь, куда от вас деться, бьешь на подступах ко границе, являешься ко двору, отдохнуть — и тут тоже орки! — не унимался первый. Лаэ обернулся к нему, и эльф, встретившись с непонимающим, испуганным и совершенно не орочьим взглядом, смутился, отступив на шаг. Лаэ всё это время молчал, постепенно краснея, но не отвечал на подколки, хотя и догадывался по высокомерному тону о значении сказанных слов. Этим он заслужил репутацию существа незлобивого, хотя и неспособного что-нибудь понять. Он даже не мог сказать, что слишком страдал от унижений: обидных слов он не понимал, одежду ему выдали, а вечером позволяли выскрести остатки похлебки из общего котла. Беседовать с новыми сородичами он не решался — боялся показаться неотесанным, да и языка не знал. Вечерами был счастлив тем, что может просто любоваться эльфами и их веселыми песнями, и держался поодаль, понимая, что не всякому приятно стоять рядом с орком. Эльфийские девы, тонкие и высокие, с их заливистым смехом, казались ему самыми дивными созданиями на свете, и он получал немало советов отвернуться,не пялиться попусту и заверений, что ему всё равно не светит, от других эльфов. Но то, что вначале казалось ему в жизни среди эльфов влекущим и очаровывающим, начинало постепенно казаться ему слишком сложным и непонятным. Он смотрел в свое отражение в зеркале воды украдкой, сравнивал себя с остальными и думал, где его место? Он понимал постепенно, что эльфы вряд ли начнут относиться к нему как к равному. К ним хотелось приблизиться, а он не мог даже выучить язык, за год поняв, как называются самые простые вещи в его обиходе, а заодно и несколько ругательств. С последними вышла неловкая вещь: он хоть и называл эльфам своё имя — Лаэрот — те так часто называли его "Гваур", что он решил, будто ему дали новое имя, и назвал его в ответ на вопрос кого-то из придворных, снова вызвав этим смех. Но смех был смехом, и если Лаэ не мог гневаться открыто, страдал внутри и думал часто, что не сможет понять его причин никогда. И не научится быть таким же сообразительным, ловким и аккуратным, как они, никогда. Но потом ему вспоминались орки и то, как часто он слышал угрозы и оскорбления от них, и думал, что когда над ним смеются свысока, может быть, не так уж страшно и больно: все равно что над тобой смеются сами боги, до которых не дотянешься. "Может быть, я зря надеюсь и зря хочу большего? Может, это недостижимо?" — говорил он себе. Горький собственный взгляд подтверждал это. Обычаи эльфов были совсем иными, хозяйство устроено по-другому, и первое время ничего, кроме раздраженных окриков, он не слышал. Он сравнивал себя с эльфами, силясь понять, чем он отличается от них, не находил почти ничего, кроме масти — эльфы почти все были светловолосыми или рыжими, но и его собственные тоже отливали в рыжину. Черты лица казались ему мрачнее и острее, чем у большинства, но ведь и орки прогнали его от себя из-за несхожести. Несмотря на то, что Лаэ казалось, будто он никогда не приживется тут, эльфы все-таки от него зависели хотя бы потому, что он делал самую грязную и нелюбимую ими работу. Дворничий и конюх не признались бы в этом, но за те короткие месяцы, что он провел здесь, они совершенно привыкли к тому, что он исполняет ставшую привычной работу тщательно и без подсказок, и теперь заставить кого-то из других слуг вычищать стойла было делом почти невозможным. Так что когда он подхватывал что-то посерьезнее простуды, которую обычно переносил быстро и без жалоб, его пытались поставить на ноги всеми возможными способами. Эльфов, приносивших ему целебный отвар, он искренне благодарил, хотя у тех, конечно, была своя выгода. Однако эльфы не были злым народом, несмотря на смех и высокомерие, причинить ему серьезный вред никто бы не решился. Но всё же первое впечатление и общее мнение о "полуорке" играло против него, и общий тон был снисходительный или равнодушный. У эльфов было на это право: они лишь недавно сумели освободить эти земли, а многие живо помнили ужас и безысходность плена и пребывания под надзором орков, так что проявлять ещё к одному из них (пусть и наполовину) добрые чувства никто не рвался. Животные были более искренни и полюбили его быстрее, потому что часто видели и запомнили, кто притаскивает им еду и чистит загоны. Они доверчиво обнюхивали его руки, иногда как бы в шутку прикусывали или хватали за край рубахи, выпрашивая еды, и никогда не кусали больно. Лаэ был слишком слаб, чтобы управляться с мечом или натягивать тугую тетиву большого лука, но мало кому удавалось ловчее поймать сбежавшего кролика, птицу или пролезть куда-нибудь в узкую щель. А однажды он набрался смелости и вечером, в выдавшуюся свободную минуту спросил у Нельдора, дворничего, которого знал чуть получше других: — Господин, скажите мне, может быть, я адан и мне лучше уйти к ним? Эльф покосился на подошедшего к нему "полуорка" и снисходительно усмехнулся над его глупостью и ломаной попыткой объясниться. Присмотрелся впервые за все время к Лаэ повнимательнее: — Не городи ерунды! — дернул он его за острое ухо и посоветовал посмотреть на себя повнимательнее. — Как тебе такое пришло в голову? "Орчонок" пустился в долгие объяснения, сбиваясь на свое наречие, и конец его излияний Нельдор, не терпевший темного наречия, прервал шлепком по губам. Он смог разобрать из вопроса только что-то о прожитых годах, и взглянул на него еще раз. — Глупости, — снова проворчал он. — Тебе совсем мало лет. Ты ещё мал, и потому такой слабый... Думаешь, Элрос согласился бы приютить при дворе взрослого орка? Но он окинул взглядом даже слишком стройную фигуру найденыша и сказал себе, что размеров взрослого орка тот, пожалуй, не достигнет никогда, и мысленно порадовался: управляться с тем, кто сильнее его, он не решился бы. Вернее всего было бы осмотреть его зубы, но лезть в орочью пасть он счел ниже своего достоинства, — а все-таки заметил, что тот совсем юн, хотя и не сказал никому. А ещё он заметил, что тот и вовсе не орк, а может, только рос среди них, но этих соображений не сказал бы никому. Нельдор кинул еще один взгляд на согнувшегося над грязным котлом Лаэрона, и мысленно подумал, что кем бы он ни был, аотвратительные орочьи ухватки и манеры неискоренимы.