Изгнанник

Иногда Лаэ не верилось, что эльфийский король, представший перед ним когда-то давно в сиянии и величии, и есть тот самый эльф, что сидел напротив него с тревожным взглядом, что просил его сопроводить за трапезой, что так хотел его общества и боялся показать это, что ходил за ним и то и дело посылал к нему слуг, чтобы те передали очередную просьбу. И каждый раз, видя его, Трандуил пытался начать беседу, и каждый раз бывал сбит с толку мрачным его настроением. Впрочем, Лаэрон помнил слова Элронда о том, что так вести себя не пристало, и заставлял себя не дичиться и не отвечать сквозь зубы, а быть учтивым, хоть это и выходило у него с трудом. И все же все здесь было ему чужим или неприятно напоминало о тех днях, когда он уже пытался освоиться здесь и охотно брался за любую работу, лишь бы доказать что-то… Теперь он был уверен, что все это было зря, и к Лихолесью не лежала душа. Каким же пустым, огромным и неубранным казался теперь ему лесной дворец короля Трандуила! Какими неприглядными были его голые стены и потемневшее дерево! И как грустно и тихо казалось здесь после чертогов лорда Элронда, где всегда было место встречам, беседе, шутке или песне! Отчасти объяснялось это тем, что лесные эльфы селились по полянам и вдоль реки, в землянках или лёгких древесных жилищах, а дворец был местом обитания придворных и укреплением, частью уже слишком старым и заброшенным для того, чтобы поддерживать в нем жизнь, свет и порядок. Единственное, что сделал Лаэ — так это справился у кого-то из стражей о библиотеке, и тот, с трудом вспомнив, где хранились летописи и свитки, отвёл его туда. Может, в маленьком зале с двумя колоннами и было когда-то светло, поскольку сверху был купол, покоящийся на простенках с окнами между ними, но сейчас вьюнок и другая поросль затянула их, и свет, который смог пробиться сквозь эту зелень, оставался тусклый и скудный. Но даже так было ясно видно, что здесь давным-давно никто не бывал — по густым слоям пыли на полу и тонкой нитеобразной паутине, что затянула шкафы и сундуки. Когда Лаэ хотел уединения и покоя, то сидел здесь часами, разбирая вязь эльфийских летописей на почерневшем от времени пергаменте. В остальном день его состоял из обычных дел целителя: сбора трав, пополнения запасов и готовки новых зелий и мазей. К счастью, раненых и больных было не так много — да и народ стал немногочислен, так что часто королевский наследник брался снова за скребок или тряпку и вычищал двор или стойла безо всякого стеснения и к великому смущению слуг. — Вам это не пристало, аранен, — пытался отобрать у него орудие дворничий. — Отчего же? — недобрым тоном вопрошал Лаэ, продолжая заниматься своими делами. — Вы сын нашего короля, — тот краснел и не оставлял попыток, пока бывший орчонок сам не отводил твердо его руки от себя. — Вы не должны марать себя грязной работой. — Я приехал сюда для помощи вашему королю, — Лаэ до сих пор не желал признать родство с Трандуилом. — И я буду делать то, что считаю нужным. И разве я не слышал накануне сетований на то, что слуг не хватает, так что же? Я не могу помочь? — Вам стоит отдыхать после прежних трудов. — Я не утомился. И Лаэ работал наравне со всеми, когда не занимался целительством, а когда видел, как во дворе собирается охота, и должен выйти король, то уходил к себе или внутрь чертогов. Редко когда Трандуил видел его, но когда ловил его взгляд, он был равнодушен и никогда не благосклонен. И не было слов, чтобы передать, что чувствовал король эльфов, видя, что сын избегает его. Он вспоминал свои мольбы к Валар и мечты о большом семействе, о нескольких детях, вспоминал, как хотел сравняться с королями прошлого, а потом оказалось, что мечта его сбылась, но разве такой он ждал ее? Выходило, что он просто не смог распознать дар богов — и был наказан за эту неблагодарность. Он провел Лаэ по всему дворцу, дал выбрать любые палаты, но тот предпочел поселиться снаружи, в простом походном жилище в кроне дерева. И когда сына звали к обеду или ужину, он ссылался на дела и предпочитал обедать в чаще подстреленной накануне птицей или тем, что взял с собой из кладовых. Он разочаровывал его, и тем больнее было для Трандуила это молчание, чем сильнее он понимал, что «орчонок» был бы достойным сыном. Для гордого короля все надежды вдруг оказались разбитыми вдребезги. Трандуил переживал эту потерю так остро, что часто чувствовал себя совершенно обессиленным, ослепшим от горя и неудач, которые его постигали: долгая война, поражение, изнуривший его плен, в котором его приметила та орчанка, которая родила Лаэ, долгие попытки вырваться и спастись и, наконец, когда собственный народ удалось собрать по крупицам, ещё и это. Он вспомнил, как боялся посмешища и отрицал всякую возможность того, что это его дитя, как он представлял себе насмешливые остальных, когда они увидят его сына-полуорка, как отрицал всё и отталкивал его, пока владыка Элронд не ткнул его носом в этот факт и он не смог этого более отрицать. Как можно было быть таким... Таким... Болезненно самолюбивым, что ли? Или просто мнительным? Сколько он не хотел его признавать? Потом он вспомнил, как не узнал его в том высоком светлом эльфе и бегал за ним, прося показать найденыша… как нелепо. А затем тот и сам не захотел признавать его отцом и жил с ним бок о бок, точно гость, и тем больнее это было, что он пытался протянуть руку всеми возможными способами, но «орчонок» отталкивал ее. Что толку было ходить за ним и увещевать его не мерзнуть, не бродить в лесу в одиночку, беречь себя, вести сообразно новому положению? Разве он следил за его шагами с детства? Какие он мог теперь предъявлять на него права? Они стали чужими, окончательно и бесповоротно. Счастье было возможно, но он сам отказался от него и не узнал. Осознавать это было ужасно, и мысли, преследовавшие лесного короля неотступно, терзали его дух и подтачивали здоровье. Он подолгу сидел в одиночестве, размышляя, или вовсе не поднимался с ложа, чтобы никто из слуг не видел позорной слабости. К счастью, слуг осталось мало, и они редко его беспокоили, видя, что и на их короля напала та же мрачность, что и на его внебрачного сына. Им памятен был суровый его нрав, и они, в отличие от Трандуила, так и не поняли, что молодой эльф, так чудно похожий на их короля, и есть тот самый презираемый всеми полуорк. А те, кому рассказывали, не верили в это. Впрочем, ему не было дела. Ни дневное солнце, ни охота, ни погоня не могли его развеселить, еда не была ему мила, вино лишь ненадолго приглушало боль потери. Лаэ сидел напротив него, далекий, непоколебимый, отвечал иногда что-то холодным тоном на все расспросы, молча улыбался, вставал, покидая его с легким поклоном, а чаще вовсе не показывался на глаза, и тогда лесной король наблюдал за сыном украдкой, как соглядатай, смотря из окна своих чертогов вниз на двор. Места эти казались его сыну мрачными, темными и неприветливыми, и каждый раз, когда он уезжал, Трандуил не смел его удерживать и каждый раз думал, что он уедет навсегда. Лаэ так и хотел сделать, или, по крайней мере, очень мечтал, и однажды, выведенный из себя очередной попыткой Трандуила проявить свой характер и свою власть над ним, вскочил на коня и бросил, чтобы тот не ждал его больше никогда. Случилось это во время очередного общего ужина. Лесные эльфы не устраивали приемов или балов, и король Трандуил последние дни не показывался вовсе — но близился праздник равноденствия, и в этот вечер слуги накрыли стол. За араненом послали гонца, но Лаэ только отмахнулся; праздник ему важнее было встретить на лесных полянах, поскольку растения в этот день обретали особую силу. Гонцы приходили трижды, но уходили ни с чем, и он, наверное, так бы и не отправился к общему столу, но удивился тишине, возвратясь: двор оказался до странного пустынен, и даже спустившись в галереи, что были преддверием дворца, он не увидел никого, а после этого уже из одного интереса поднялся в тронный зал, чтобы понять, куда все исчезли. Но рассерженный Трандуил, ждавший его слишком долго, приказал захлопнуть перед ним дверь; страж не решился, и Лаэ вошёл, оттолкнув его. Лесной король поднялся из-за стола и окинул его взбешенным взглядом. — Ты непочтителен! Сколько раз я посылал за тобой? Трижды? И я не собираюсь терпеть и спокойно наблюдать за тем, как ты преступаешь все наши обычаи! Голос его возвысился и звучал громко, раскатываясь под сводами, терявшимися во мраке. О, король Трандуил ещё многое хотел высказать отпрыску: то, как он устал выносить его капризы, терпеть небрежение, видеть, как он занимается неподобающим королевичу делами… Лаэ перечеркнул эту речь одним быстрым выкриком: — Что ж, пусть твой страж закроет за мной двери — и закроет их навсегда. Прощай! И он вышел, сам захлопнув их. Он не видел, как Трандуил сделал ещё пару шагов вперед, пошатнулся и осел, едва не упав, так как был в тот миг уверен, что Лаэрон и впрямь не вернётся. Но, само собой, сказано это было в юношеском запале, и через сутки, собрав нужных ему цветков и кореньев и успокоившись, Лаэ был весь в раздрае. С одной стороны, обещанное стоило исполнить, с другой — стоило ли рубить за собой все мосты после того, как он вспылил, как мальчишка? Наставник и оба принца учили его, что умён не тот, кто позволяет буре чувств взять верх над разумом… но самому возвращаться обратно к лесному королю на поклон он не хотел. И ехал медленно, часто останавливаясь и думая, куда бы лучше свернуть. Поэтому был в глубине души почти рад, когда услышал сзади стук копыт и увидел всадника. Эльф-стражник нагнал его и остановился в десяти шагах, будто не решаясь приблизиться. Лаэрон посмотрел на него, отметив про себя, что это тот самый, который когда-то одарил его первым десятком плетей передо всеми войском, — но подумал об этом мельком, без злости, так как понимал, что тот просто выполнял приказ. Тот, видимо, тоже помнил это, и напротив, считал, что аранен не станет с ним церемониться. Тогда он приблизился первый и кивнул, сделав знак рукой — подходи. — Что случилось? — Вы не могли бы вернуться, аранен? Он кинулся вдруг к нему, так что лошади поравнялись и всхрапнули, разбегаясь, а потом снова соединяясь мордами. Взял его за руку, кланяясь. — Я уезжаю не навсегда, — Лаэ отнял руку. — И я не ваш аранен. «Я слуга и сын орчихи», — хотел выразить он, но решил промолчать: вдруг стражник подумает, что он злится на него или решил поддеть, припомнив его же слова. А Лаэ не хотел показаться злопамятным или мелочным. Волей-неволей стражника пришлось выслушать, а тот все запинался, точно боялся услышать снова решительный отказ. — Мне неловко просить... Я знаю, мы ничем не заслужили вашего доброго отношения, и я сам виноват... — - Довольно. Что случилось? Отец приказал вернуться? Лаэ закусил губу. Он не хотел называть его так, но это вышло само собой. "Неудивительно, если он так отчаянно стремится предъявить свои на меня права", — подумал он. — Н-нет, я решился выехать за вами сам... Наш владыка болен. — Чем же? Когда я уезжал, он казался вполне здоров, и у него хватало сил кричать на меня. Но если он и впрямь оказался серьезно болен… Скажи, я дам тебе с собой целебной травы или укажу, где ее искать. Молчание было ответом. Затем страж признался: — Он грустит по вам, — и он порывисто взял его руку; жест и правда был умоляющий. — О, не думайте, это не он послал меня, нет! — Похоже, ты сильно ему предан, — заметил Лаэ без малейшего снисхождения в голосе. — Что ж, он может гордиться такими слугами. В этот момент он вдруг точно услышал себя со стороны, злобствующего, радовавшегося возможности припомнить эльфийскому королю его прежнее равнодушие. Для несчастного стража это наверняка прозвучало как «сперва ты в угоду ему рад был высечь меня, теперь готов притащить обратно». По опущенным его плечами и пришибленному виду ясно было, что так и есть. «Но ты же не такой! — вскричал кто-то внутри него. — Ты же не откажешь просто так лишь потому, что король тебе неприятен!» — Что с ним? Просто тоска? Ничего серьезного. Лаэ вдруг понял, что сказал это вслух. — Он угасает, — коротко и грустно ответил страж. Это было сказано с отчаянием и безысходностью. Страж не очень-то и надеялся, что его аранен сменит гнев на милость и вернётся. Сперва перед его глазами пало их королевство, а сейчас от тоски медленно угасал король, и страж этот был, наверное, по-своему прав, поскольку хотел примирить их и помочь своему королю любой ценой; Лаэрон не мог не признать этого, хотя чувствовал себя при этом до крайности неприятно. Но злость постепенно утихла, оставив место расчету. Он не слишком волновался за Трандуила; он так и не считал его отцом, — но если бы на его месте оказался любой другой захворавший эльф, разве он не помог бы ему? И Лаэ решил вернуться. «Если только окажется, что недомогание выдумано, я развернусь и уйду уже навсегда, клянусь,» — пообещал себе он. — Вы милостивы, аранен, — страж только что не целовал ему руки, и он отдернул их. Он сказал, что это лишь долг, но слова прозвучали бледно и слабо. Возвращаться было неприятно, и Лаэрон заранее почти с тошнотой думал о том, как слуги снова окружат его перепуганной толпой, поведут свои льстивые речи, как лесной король начнет снова свои речи, полные уязвленной гордости… Однако же он быстро взял себя в руки, и страж снова помрачнел. Он прекрасно понимал, что Лаэ имеет право на эту обиду, но за владыку было больно и страшно, да и перед сородичем стыдно. А ещё он страшился гнева короля Трандуила, тот строго-настрого запретил беспокоить Лаэ. Началось его недомогание вполне обычно. Просто король перестал обращать внимание на происходящее, мысли его крутились вокруг прошлого и он прекрасно понимал, что полное пренебрежение будет трудно простить. Что делать, король не знал. Он пытался наладить отношения с Лаэ, но зазвать его на охоту не получилось, найти его в лесах, где он собирал травы, он смог, но сын не позволил составить ему компанию, оставалось только смотреть издалека. Сперва ушли крохи радости, потом пропал аппетит, а затем король слёг. Он почти не поднимался с кровати, чело его омрачила тоска, он чувствовал, что уходит, растворяется в мрачных стенах своей спальни. Его мысли блуждали далеко, и он давно не чувствовал себя в таком отчаянии, что сам желал уйти. Его звали, но он почти не отзывался, не принимал пищи, не вставал с постели. Глаза его оставались открытыми, но перед ними были картины иного мира. Там, где он не совершал непоправимых ошибок. Дверь в покои тихо отворилась, и с почтительным поклоном вошёл стражник, а следом показалась фигура Лаэ. Больше всего король не любил, когда кто-то видит его слабость, вот и сейчас он приподнялся из последних сил, нахмурился и жестом попытался всех отослать: — Ничего страшного, просто…. Лаэ не стал слушать, он приблизился к кровати, оглядел короля холодным взглядом и приложил свою прохладную руку к его лбу: — У него жар. Я сам сделаю сбор, — и он вышел из покоев, чем сделал только хуже. Трандуил приказал бы бросить в темницу своевольного стражника, что привел его сына, но тот вовремя выскользнул. Он вновь остался наедине с собственными мыслями, что терзали его так мучительно. Да, он снова увидел сына, но тот остался равнодушен за маской целителя, едва кинул взгляд на него и ушел; он даже не расслышал, что тот сказал. Надо думать, считает его притворщиком и манипулятором. Наивно надеяться, что его сердце оттает: он стал ему чужим и не признает никогда. Что ж, он умрет достойно… Не у него на руках. И Трандуил из последних сил встал, держась за стену, пошатнулся, напрасно крикнул слугу… Молчание было ответом Тогда он накинул на плечи мантию и кое-как спустился вниз сам. Во дворе оставался один конюх — да и тот спал, запрокинув голову. Зачарованные ворота перед ним приоткрылись сами. Трандуил вышел за ограду, позвал негромко, посылая просьбу своему лесу, и тот отозвался; вскоре перед ним стоял красавец олень, склонившийся голову и шею перед лесным королем. У него не было сил вскочить на него, и зверь послушно улёгся, а затем двинулся вглубь чащи леса, двигаясь сообразно одному ему известному инстинкту. Он хотел отыскать Лаэрона и отпустить навсегда. Сказать, что отныне он свободен и может направляться туда, где его сердце и все его думы. Но силы покинули его раньше, чем он отыскал сына, хоть он и ощущал, что тот совсем рядом. Ослабшие пальцы не могли удержать гриву в руках, и олень опустился на поляну, давая ему сойти. Трава казалась ледяной, а в лесу повисло напряжённое молчание. Что-то страшное и тёмное надвигалось на лесного владыку, олень всхрапнул, издал тонкий звук и ускакал в чащу леса, а король остался один, но ненадолго. На поляне стало как-то душно, и из леса, покачиваясь на тонких лапках, волоча огромное тело, вышла огромная паучиха. Лапой попыталась перевернуть безвольное тело, лежащее перед ней, и, поняв, что добыча не будет оказывать сопротивления, нагнулась к плечу короля. Хелицеры сомкнулись на нем, хлынул яд, стало тяжело дышать. Паучиха, не дожидаясь, пока жертва умрёт, чувствуя её слабость, принялась за еду, а эльф только слабо вскрикивал. Ужас нахлынул на него, но сделать хоть что-то он был не в состоянии. Смолкли птицы, тьма надвигалась и Лаэ решил посмотреть на ту тварь, что осмелилась зайти в этот лес. Он знал об огромных пауках не по наслышке, хоть и не встречал давно — что ж, сейчас он был готов помериться с ними силой... Молясь, чтобы там была не целая стая, он нащупал рукоять меча и двинулся вперёд, туда, где виднелись очертания твари. И, ещё не добравшись, издалека, между веток деревьев увидел, что она явилась сюда неспроста. На подстилке из темных перегнивших листьев светлело распростертое тело эльфа. Тварь была явно слишком занята, чтобы отвлекаться ещё и на него... Что ж, это было к лучшему, и он тихо сделал ещё несколько шагов вперед и вышел. На полянке, в бледном свете луны пировала паучиха, тело эльфа под ней вздрагивало, наверное, по инерции. Лаэ потянул меч из ножен. Прошипев что-то на тёмном наречии, он привлёк внимание ее, и та решила, что это конкурент на свежее мясо, после чего, оторвавшись от добычи, пошла в атаку. Напрасно она рассчитывала сегодня сожрать двоих сразу. Лаэ, выросший у орков, сызмальства знал, как бить пауков, и не целился в головогрудь. Он ждал броска и вонзил меч между щёлкающих жвалец. Тварь начала биться, вырвала меч из его рук, отскочила назад, присела, точно собираясь кинуться снова, и только тогда завалилась набок и затихла, а Лаэ подошёл к эльфу, желая посмотреть, кто же пострадал от неё, и принести скорбную весть. Но весть эта оказалась неожиданной даже для него самого. В свете луны лежал король Трандуил, глаза его были широко распахнуты в чёрное небо, но судя по хрипами, судорожным движениям горла и грудной клетки, он был жив. Часть плеча уже была обглодана до кости. Лаэрон быстро стащил с себя рубаху и пустил её на повязки. Посадил короля, прислоняя тело к высокому падубу, и заглядывая в глаза, прошептал: — Ваше величество, — реакции не последовало. Лаэ собрался с духом и ударил короля по лицу, так что голова мотнулась, а на бледной щеке проступила алая пятерня. Глаза короля чуть прояснились, он силился что-то сказать, но Лаэрон не позволил. Он поднырнул под здоровую руку короля, снял с его пояса небольшой рог и трижды протрубил. Сбежавший олень вернулся и подошёл к ним, склонившись, и даже сквозь боль и яд король удивился, когда Лаэ спокойно забрался на спину оленю и легко поднял короля: — Домой, быстро. Стражи не знали как реагировать, когда во двор влетел олень и грозный голос принца потребовал: — Купальню, покои, лучших целителей мне в помощь. На отца напала паучиха. Быстрее! Король содрогнулся. Будь ему чуть легче, он бы обрадовался, что сын его признал, но сейчас он думал, что всё это лишь проявления долга или жалости. Сознание оставило его, и он впал в тяжёлое состояние на границе между жизнью и смертью. Одного яда хватило бы, чтобы надолго вывести из строя любого, но король сам хотел уйти и почти не сопротивлялся тяжкой болезни. — Не корите себя, ваше высочество. Он и без того был слаб, — говорили Лаэ придворные.