С неба свалилась

Глаза, только открывшиеся и уже с налета атакованные темнотой, не видят ничего. Но по запаху и температуре Сакура уже определяет, что находится в том каменном мешке, где приходила в себя после того, как упала на… своего соулмейта. От словосочетания «свой соулмейт» до скрежета сводит челюсти. Ей кажется или нижняя хрустит? Впрочем, это ее уже не удивляет. Если продолжить так жить, то зубы можно будет менять напрочь.       Перестать, что ли, с неуместным истеричным смешком думает Сакура и ворочается. Холодно. Плечи окутывает голодный и сырой воздух. Глаза не видят. Тело трещит, как влажная ветка. Все внутри готово сжаться, скукожиться, только бы накопить хоть немного тепла. Сакура в карцере одна. Присутствия чужого нет. И надолго это? Сколько ее тут продержат? Пока не станет смиренной и покорной? Глубокий вдох прорезает легкие, впускает внутрь запах сырого камня и металла. Затейливо затянутая чакронепроницаемой веревкой Сакура едва может шевельнуть руками. В голове не прекращают транслироваться мысли. Настойчиво, одна за одной, проедают самоконтроль и мешают попытаться адекватно оценить ситуацию. Она помнит все свои удары и уверена, что каждый могла сделать лучше. Это иррациональное чувство проигранного боя бьет по ней даже больше, чем этот карцер. Да и что за бой это был? Для этого всего лишь разминка. Он попал всего лишь под один удар (и воспоминание об этом моменте больно сжимает пальцами-крючьями мякоть под ребрами). Не ждал, что ли. Сакура вспоминает, с каким трудом переборола вложенную в последний замах силу. Правая рука ноет в ответ. Если бы не остановила, что бы было? Этот вопрос не тот, что нужно себе сейчас задать, но Сакура не обращает внимание на иррациональную опаску, врезавшуюся в гортань. Жесткое и непоколебимое лицо с отблеском рыжего маревного заката на глянцевой радужке всплывает в памяти тем самым кошмаром, который появляется ровно тогда, когда его хочется запихнуть поглубже. Запрокидывая голову, Сакура смотрит в черноту, закрывшую потолок (он мог стоять здесь во весь рост, значит, и она сможет выпрямиться), но о новом побеге думает уже здраво. Весь этот ненормальный вчерашний (позавчерашний? Сколько прошло времени?) день выматывает ее невыносимо. Она даже не может подлечить собственные царапины — вряд ли это можно назвать ранами — ведь чакра заблокирована. Земли Сенджу… неужели, она могла зайти на них? Был ли Мадара в этом с ней честен?       В бешенстве он точно был, как если бы это было не самым приятным достижением фыркает Сакура. Если она и ждет, что к ней рано или поздно, но зайдет этот Учиха, то это не оправдывается. В карцере боевой дух подозрительно быстро падает. То ли потому, что чакры нет, то ли из-за полной темноты, то ли из-за налета собственных мыслей — может, из-за всего сразу? Сколько времени проходит Сакура точно не знает. Ориентироваться по желанию заснуть у нее получается плохо, потому что есть — не самая лучшая в такой ситуации — привычка спать несколько часов в сутки, если требуется, или не спать вообще (до двух суток). Ничего, кроме как упорно медитировать и составить план на пошедшую по причинному месту жизнь, ей не остается. В открытом противостоянии смысла и шансов нет. Тот, самый первый, злосчастный удар она вспоминает редко и с неприятным осадком. Она смогла его нанести только потому, что Мадара Учиха не ждал от нее нападения. Соулмейты не могут причинять друг другу боль. Пытаться, впрочем, им это не мешает. …честно говоря, она тогда и не надеялась, что сможет задеть. А потом просто сорвало контроль, накрыло так, что едва отошла. Нужно было как-то себя удержать, вовремя прийти в себя, но… что сделано, то сделано. Не из-за этого ли она сидит тут уже неизвестно сколько? Один из минусов, как отмечает она, никто теперь не купится на ее тонкие запястья и хрупкий вид. В карцере она проводит бесконечное количество времени. К ней нечасто заходят с едой и водой. Руки едва слушаются, потому что веревка не ослабевает, сколько бы Сакура ни пыталась развязаться. Поэтому большую часть времени она проводит в полуголодном раздраженном состоянии. Темнота, которая призвана смирять, ее бесит все больше. Если раньше она привносила в голову мысли о безнадежности, то сейчас мысли только о свежем воздухе и запахе кое-чьей крови. Сакура доходит до точки, когда начинает подергиваться глаз. Но она упрямо держит себя в руках и снова садится медитировать, хотя больше хочется свернуться в клубок и плакать (или сбивать кулаки о стену до самых локтей).       Нет уж, никакие Учихи меня снова не доведут, обещает она, кивая себе и щурясь в темноту. Но Учихи — один конкретный — доводят. За ней приходит не тот, кого она ждет, но это, может быть, еще один пункт из своеобразного наказания. На лице Учихи Изуны поганая и неприятная мина, высокомерная, полубрезгливая, и Сакура сразу расслабляет челюсть, потому что зубы правда важны. Спасает положение солнечный свет, от которого у Сакуры в глазах рой цветных мух, а в груди торжество ликования — ха, она еще совсем жива! — Попробуешь сбежать еще раз, и я найду тебя раньше брата и снесу тебе голову, — обещает ей хладнокровно Учиха-младший. Так много можно ему сказать, но Сакура, вглядываясь в породистое бледное лицо с живыми и презрительными черными глазами, щурится, как от солнечного зайца, на мгновение видит Саске. Это предательское чувство режет ее по старому и незаживающему никак до конца шраму. Да что там — по множеству из них! От Изуны Учихи хочется держаться подальше, настолько, насколько позволяют размеры поселения. Впрочем, где-то там, неподалеку от горла, клокочет возмущение. — И останетесь без медика, — невозмутимо говорит ему Сакура и усмехается, — Изуна-сан. По лицу Изуны-сана видно, что его смерть его вполне устраивала, и в гробу он видит все эти новшества с лечением чакрой. — Ты считаешь, что тебя нельзя заменить? — приподнимает брови он и давит ки. Получается не так мощно, как у его старшего брата. — Иначе бы моя помощь даже не понадобилась бы, — Сакура фыркает, складывая руки на груди, и старается выглядеть самоуверенно. Самоуверенности в ней ни грамма. В голове полная каша, тело ноет, от солнечного света трещит голова, а чакра, которая была заблокирована все это время, едва-едва восстанавливается… Вся кожа на запястьях и щиколотках — вон, перетерта. — Только дай мне повод, — цедит Изуна ей в лицо.       Просто немного подожди, думает Сакура и мысленно отстригает этому шипучему учиховскому ублюдку его пижонский хвост. Она могла бы попытаться. Найти как-то способ — и убить Учиху Мадару. Но она не может не мыслить здраво. Каков шанс найти обходной путь против этого немого запрета на причинение вреда? Вот уж воистину насмешка природы. Когда ты шиноби, и ты по определению должен убивать, то невозможность этого и с твоей, и с противоположной стороны не приносит ничего, кроме нервного ожидания. Кто первым найдет обходной путь — вот о чем начинаешь думать. Сакура, если честно, ни разу о таком не слышала. Рука не поднимется над чужой чашкой, только если отдать приказ и жить с этим оставшуюся жизнь. Кому ей отдать приказ, если сейчас вокруг нее — люди ее врага? Цугуми встречает ее меланхоличным приветствием и просьбой больше не сбегать и не баламутить главу. Что значит последнее — непонятно. Но даже без этого Сакуре хочется кинуть в нее чем-нибудь тяжелым, но под рукой только гребешок для волос — и тот жалко. Отмывшись от прилипчивого сырого запаха, свойственного сырым пещерам и вот таким карцерам, Сакура долго пытается заснуть, грызет губы, кутаясь в одеяло. Ей много чего хочется — сбежать, подсыпать чего-нибудь верного Учихе Мадаре в чай, вернуться домой… Вернуться обратно… Сакура упирается лбом в ткань футона, грызет губы активнее и почти рычит. Ей не дает покоя — в прошлом она или в параллельном мире? Это никак не определить. Она своим вмешательством порушила столько, что уже не просчитаешь, чем это обернется в будущем (ее или параллельного мира). Черт же дернул ее попытаться прикинуться полезной. Если бы Изуна Учиха умер, то все хотя бы было прогнозируемо! Впрочем, если она в параллельном мире, то кто знает… может, и нет. В темноте комнаты Сакура прячет слезы отчаяния, короткие и горячие, едко-соленые. Утром Цугуми будит ее, предлагая завтрак. Сакура, обычно привыкшая просыпаться рано, обнаруживает, что уже больше девяти утра. Она сонно моргает, завтракает нежным омлетом просто на автомате и радуется, что еда теплая и вкусная. Да, карцер идет на пользу жизнелюбию. Цугуми, с жалостливой заботой наблюдая за ней, качает головой, и шпилька в ее волосах поблескивает на рыжем солнечном свету. Сакура сдержанно благодарит ее за еду и спрашивает, куда она дела ее одежду. Вместо ответа Цугуми демонстрирует ей несколько полок с темными стопками ткани и сдержанно улыбается: — Мадара-сама позаботился о вас, госпожа, — в ее голосе звучит и недосказанное «…а вы, нахалка, не оценили и сбежали». В юкате по лесу не побегаешь, но другой одежды нет. Штанов нет! Сакура дергает бровью нервно, когда очередная стопка ткани оказывается отлично сшитой юкатой, легким плащом или водолазкой. — Что за дискриминация, — шипит она себе под нос, завязывая волосы в утиный хвостик на затылке, и одергивает ткань юкаты вниз. В мутном зеркале она выглядит так, будто готовится кого-то хоронить, хотя юката всего лишь сдержанно синего цвета. Сакура разглядывает себя недолго. К горлу подкатывает тошнота от своего благовидного облика. В госпитале лекарь встречает ее укоризненным качанием головой. — Куда же вам бежать? С такой-то меткой — еще и в сторону Сенджу! Всем-то нужно всучить ей нравоучений. Посмотрела бы она всех них в такой же ситуации! Сакура скрипит зубами и заводит разговор о методиках обучения. Лекарь сдувается и делает вид, что крайне занят. Зато его ученики подтягиваются поближе. Сакура, честно, в растерянности. Лечить чакрой тут не умеют, а если начать учить — сколько надо убить времени, чтобы обучить взрослого лба управлять чакрой почти филигранно? Один из них вообще не шиноби. Ладно, анатомия и ботаника, вроде бы, на уровне. Среднем уровне. Сакура набрасывает на куцем обрывке от свитка то, что понадобится, и заранее представляет лицо Учихи Мадары, когда она потребует у него все это спонсировать. Чтобы набраться наглости, ей не нужно много времени. Лицо у него все такое же — ледяное, с равнодушием, облепившим подбородок и губы, наползшим на тяжелые веки и угнездившимся в темных кругах под глазами. Сакура не смотрит в глаза, это старое правило тех, кто не имеет привычки попадать в гендзюцу Учих. Взгляд легко рассеять около плеча или повыше — у уха. Учиха Мадара рассматривает ее предложения по модернизации, каллиграфически выписанные в отдельный свиток (лицо Цугуми, которая его доставала, нужно было видеть) медленно. Сакура складывает руки на груди, готовая пояснить любой пункт. Это в их же интересах, он же понимает, правда? У кого-то тут совсем недавно брат был при смерти, интересно, у кого? Поймав себя на этой саркастической нотке, Сакура вдруг чувствует, как в груди расползается холодное и влажное пятно, как вода по ткани. Ей не нужно ставить себя на чье-то место, потому что она знает свое, потому что она одна в семье, но… Но что, если бы такое случилось с ее младшим братом? Сакура смотрит в пустоту за чужим плечом, чувствуя, как ее собственные сводит оцепенением. Нет, такое глубокое погружение в сослагательное наклонение — это не то, что ей сейчас нужно. Сакура выводит себя из него одной простой мыслью: у меня нет брата. Она единственная и, естественно, любимая дочь. Красавица, умница, но какая лентяйка, говорила про нее в детстве мама. Мама. — Это не страшно, Сакура. Если его нет сейчас, он появится потом. Я тоже папу не сразу нашла, — говорила ей Мебуке. Она как-то угадывала и брала эти разговоры ровно в тот момент, когда Сакура в подростковом возрасте собиралась об этом сначала подумать, а потом об этом поплакать. Появился. Вот. Стоит прямо напротив. Только совсем не тот, кого хотелось, и совершенно не тот, кто подходит. Кто там вообще составляет эти списки? Ему бы… кого угодно, но не ее! Ему бы кого-то такого же чудовищного, может, ту кроличью богиню. И амбиции, и методы планировки, и проблемы с головой — все сходится. Но почему-то нет, кто-то там, сверху или где находится штаб у сверхъестественных сил, решил, что это ей нужно стоять под этим взглядом. Сакура чувствует новый приступ ненависти, подкатывающий к горлу, как холодная и пенистая морская волна, разбивающаяся о камни миллионами острых брызг. Ей не стоит думать о том, как и почему. Это вызывает неуместную в этих условиях реакцию. Тем более, что он смотрит. Она не должна показывать, что боится, но взгляд все равно спускается чуть ниже его плеча. — И почему же ты считаешь, что это требуется? — он медленно сворачивает свиток. Сакура старается не смотреть на его сухие цепкие пальцы, не прикрытые кожей черных перчаток, и не представлять, как они ломают ей шею. Приходится сказать себе прежде чем ответить ему: он не может сделать мне больно. — Потому что серьезные раны требуют своевременного вмешательства медика. Не все возможно вылечить дома, а кое-что не стоит даже и пытаться, — кто знает, может, это самый сложный для местного населения пункт, и Сакура от осознания этого готова тяжко вздохнуть. — Некоторые капризные травы теряют часть свойств, если хранить их так, как хранят сейчас ваши лекари. В госпитале должно быть адекватное помещение под склад медикаментов и больше комнат. Нельзя же совмещать в одной инфекционное, травматологическое и хирургическое отделения… — вспоминая об уровне технического прогресса, Сакура морщится, как от лимонной кислоты. Учиха Мадара наблюдает за ней не мигая. Смотреть ему в глаза, наверное, могут очень немногие. Мысли об этом поднимаются в противовес нарастающему давлению. Сакура стойко держится, стойко не горбит спину и не пытается поежиться. Она рассматривает собственный свиток, который Учиха Мадара все еще держит в руке, с нарастающим вопреки чужой подавляющей энергии раздражением думает, что отмахнулся бы уже от нее, а не смотрел вот так.       Может, из-за печатей, задумывается она. Раньше они наверняка были гораздо дороже, чем сейчас.       Чем в мое время, поправляет она себя уныло. — Здраво звучит, — без особо выраженного интереса наконец-то отвечает Учиха Мадара, рассматривая ее с ног до головы. — Ты дождешься, пока все это появится, или попробуешь сбежать раньше? Это не совсем тот вопрос, которого она ждала. — Мне надо убедить вас, что я не хочу вернуться домой? — не выдерживает она, вздергивая подбородок, и встречается с ним взглядом. — Если я тут и не могу уйти, то мне нужно чем-то заняться. Я ирьенин. Лучше всего я умею лечить! А как лечить, если в таких условиях, как тут, пациенту проще умереть и не мучиться? — Разве это не твоя забота? — он с тонкой ноткой насмешки снова проходится по ней ледяным и пускающим по коже рой мурашек взглядом. — С моим братом ты справилась. От этого взгляда становится жутко. Хочется растереть плечи ладонями, завернуться в какой-нибудь плащ, чтобы только нос торчал, и чтобы ни сантиметра непокрытой кожи. Сакура неосознанно вздрагивает, напрягается, готовая сорваться с места в любой момент. Если он что-нибудь…       Сам он мне ничего не сделает, одергивает сама себя, возвращая торжество здравому смыслу. — У вашего брата была не настолько серьезная рана, — отвечает она сухо и понимает, что выбрала совершенно не те слова. В глазах Учихи Мадары мелькает алый огонек. — У меня бывали случаи и сложнее. Но это не значит, что в полевых условиях удается вылечить все. Этот спор не длится долго. Может, потому, что Мадара Учиха с самого начала не собирался говорить ей «нет»? Она не настолько уверена в своих ораторских способностях, чтобы приписывать успех себе. Учитывая, что госпиталь ложится на ее плечи, этот сволочной Учиха совсем не остается в накладе. — Однажды я все о тебе узнаю, — совершенно спокойно в самом конце разговора сообщает ей Мадара Учиха, будто это решенный вопрос, будто она уже это ему успела пообещать, будто… она никогда не вернется? У него расслабленная поза, медленно перебирающие воздух пальцы, пятно от чернил на костяшке большого, омерзительная уверенность на лице. Человек, который на своем месте, вот что о нем можно сказать. Для чего его задумали таким — ледяным, давящим и смотрящим насквозь? Уж точно не для мирной жизни.       О нет, однажды я вернусь домой, думает вразрез ему Сакура упрямо.