Две царевны

— Ты позволил самозванке поцеловать тебя! Наглой уличной девке. Ты есть царь, а она nierządnica*. Сердце Марины переполняла обида. Она — гордая панна, дочь сандомирского воеводы, львовского старосты, магната Ежи Мнишека, вынуждена терпеть обиды в дикой Московии. И от кого? От расстриги-самозванца, вздумавшего прилюдно опозорить будущую жену изменой, на глазах бояр, дворян, польской шляхты поцеловать незнакомую нищенку, похожую, как две капли воды, на дочь Бориса Годунова. Нищенку, словно сошедшую живьем с парсуны, которую прекрасная полька видела всего только раз. Интересно же на соперницу взглянуть, понять, чем особенным могла пленить Ксения сердце бывшего монаха. Теперь вот новое оскорбление. Будто бы была Марина не будущей русской царицей, а презренной одалиской в гареме, ублажающей сластолюбимого султана. — По твоему приказу Ксению подстригли в монахини. Ее красота сгниет в монастырских стенах. Не думала, что мой будущий муж — беспамятный дурак. — Не смей, — голос Лжедмитрия звучал твердо, слова резали острее холодной стали. — Ты ни единого волоска с головы царевны не стоишь, Марина. Али завидуешь счастью моему? — Кого ты нарек царевной? Бесстыжую девку. Dzikość.** — Не заставляй меня применять силу. Марина усмехнулась. Не таким дураком был Григорий, чтобы поднять на прекрасную панночку руку. Отец с братьями не позволят никому ее обидеть. Да и его величеству Сигизмунду III вряд ли понравится, если в Московском государстве начнут обижать подданных Речи Посполитой. Спрашивается, какая ей разница, кого любит Гришка Отрепьев. Подумаешь, будущий муж. Некрасив, неучтив. Стоило ли о нем жалеть? Особенно, когда соперницы отсутствуют. Она — будущая царица. Ей будут отданы Псков и Новгород, ее наряды будут поражать роскошью, ее сын станет величайшим императором, которого до сих пор не видел белый свет. Уж кому горевать, так это не Марине Мнишек. Вот только горевала Марина. Ненавидела от всей души Ксению Годунову, ненавидела и проклятую нищенку, за которой тайком наблюдала. Видела, спрятавшись за стеной, как ходила беспокойно мерзкая иноземка по камере, из угла в угол, из угла в угол, словно пойманный дикий зверь. С тоской смотрела в сторону маленького зарешеченного окошка, горюя об утраченной воле. Бледная, испуганная узница не теряла присутствия духа, даже петь осмелилась. — Расцветали яблони и груши. Поплыли туманы над рекой… Пела красивым звонким голосом. Врезалась в память ревнивой польки та песня. Чужая, незнакомая, вызывающее желание заставить умолкнуть ненавистную самозванку любой ценой. Потому как не она одна слышала эту песню. Однажды в библиотеке Дмитрий, просматривая древнюю рукопись, читать стихи изволил. Так вот где он нашел слова для своих стихов. Nierządnica подсказала. Змеюка. Сбросила старую шкурку. Не святоша теперь, распутница. В какую одежу поганую нарядилась, все напоказ. Приказал бы Дмитрий выпороть блудливую девчонку на главной площади, на потеху всему народу, а потом бы в какой-нибудь монастырь сослал. Много в Московии монастырей. Но нет, выживший якобы царевич решил милость показать. Не опозорил бесстыжую девку. Серьги золотые со смарагдами ей подарил, в платье парчовое нарядил. Горькие ростки ревности проникли в сердце Марины, отравляя душу. Прав оказался караульный стрелец, не желая без приказа Димитрия Иоанновича позволить гордой полячке повидать царевну. Ничем хорошим эта затея не увенчалась. Отравила проклятая песня ее душу, намертво в память впечаталась. Нет, не петь, рыдать кровавыми слезами должна ненавистная соперница. Не в парче, а в сермяге ходить, глаз бесстыжих поднять не смея. — Не полюбит она тебя. Никогда. Марина улыбнулась, наблюдая, как меняется лицо будущего мужа. Но он быстро взял под контроль собственные чувства, сохраняя невозмутимый вид. Глупец тот, кто не знает истинной силы слов. Иными словами и ранить можно, острее стали, и умаслить сердце человеческое, и обласкать, и убить. Особенно если слова эти пером да чернилами к бумаге закреплены. — Не полюбит сама, так силой заставлю. Братца-то жалко, поди. Только вот братец часом не твоей ли породы, Марина? Не из Мнишеков ли? Похож больно. — Я его не знаю, — ответила панна, стараясь сохранить безразличный вид. Незачем никому знать, как смутил ее незнакомец, на брата родного похожий. Только вот захотелось спасти его от виселицы. Разве годится родную кровь в беде оставлять? Пусть в камере посидит, там безопаснее. А то ведь разорвут его дикие московиты, словно собаки волка, заблудившегося в окрестностях усадьбы и попавшего вместо овчарни на псарню. Чужак он, как есть чужак. Инаковость чувствуется во всем, от чудного наряда до манеры держаться. Казалось бы, какое ей, будущей царице, дело до нахального проходимца, смотревшего на мир с лихой бравадой в насмешливых голубых глазах? Только вот дело было. — Обещай мне, Григорий, — тихо произнесла полька. Отрепьев быстро огляделся по сторонам, не подслушал ли кто? Но в светлице, кроме толстобокой румяной служанки — глуповатой девицы, не понимающей ни слова по-русски, никого не было. Как будто бы Марина была такой непроходимой дурой, чтобы называть при думцах самозванца по имени. Ведь при случае ее тоже не помилуют. Разгневанной черни все равно кого убивать, лишь бы повод нашелся. Повод же в лице ненастоящего царя весомый. А бояре жадны до власти, мигом плута-расстригу с трона скинут, правду народу раскрыв. — Молчи. Царевич Дмитрий я. — Не казни его, — попросила Марина. — Мне нет дела до судьбы Быстрицкой. Забавляйся с ней, сколько хочешь. Но не казни брата ее. Пусть он останется жив. Лжедмитрий ухмыльнулся. Думает, наверное, будто приглянулся надменной полячке нахальный чужак. Дурак. — Будь по-твоему, панна, — обещал лжецаревич. — Только и ты не трогай Ксению. Чтоб ни один волос с ее головы не упал. Соглашение было достигнуто.