Две царевны

Ксения… Кто она? Осталось ли что-нибудь от нее прежней? Или только голос, лицо, руки нежные, глаза. О, эти глаза. Темные, волнующие, непокорные, полные жизни. Сложно было бы мамкам с няньками за царевной приглядывать. Больно неусидчива, вольнолюбива. Тесно ей в темнице. Словно в клетку маленькую, сладкоголосую пташку, привыкшую жить на свободе, посадили. Бьется пташка в клетке, улететь на волю желает, ранят железные прутья нежную грудку, ломают крылья, но не могут остановить упрямое создание. И поет обессиленная пташка жалобно о бескрайних полях, чистых реках, глубоких озерах, лесных просторах. Славит жизнь привольную, красоту родного края. Мучается царевна и его, Гришку Отрепьева, мучает, с того момента, как увидел ее впервые, светлую, неприступную, прекрасную, сопровождаемую двумя девицами. Помолиться решила дочь Бориса. Приковав все внимание к ликам святых, не отвлекаясь на суетные помыслы, не замечая ничего вокруг, в том числе молодого монаха, не сводящего с нее глаз. Кто ты теперь, Оксана Быстрицкая? Почему не желаешь ничего знать о жизни былой? Зачем называешь себя гражданкой Российской Федерации, коли не сыщешь государства такого в этом мире. Цепляешься усердно за прошлое, не понимая, сгинуло оно. С братцем колдуном дружбу водишь, тремя перстами крестишься*. Еретичка ты, Ксеньюшка. Григорий усмехнулся. Дикарь и еретичка. Вот парочка сыскалась потешная. Дикарь… Слово-то какое. По всякому в жизни его называли, ругали словами бранными, убить грозились, но вот так… — Дикарь, — шепчут неслышно ее губы. — Дикарь, — говорят глаза. — Дикарь, — мысленно соглашается Григорий, расстилает на соломе опашень, приказывает: — Ложись, Ксения. Да смотри, не отворачивайся. Лицо твое видеть желаю. Она, связанная клятвой, подчиняется. Смотрит в лицо, улыбается. Да только не радостна та улыбка, вызов открытый в ней читается. Плечи расправлены, голова гордо поднята. Взгляд прямой. Губы упрямо сжаты. Дерзить будет при любой удобной возможности. Не покорится, безумица. Не усмирят ее монастырские стены. Веры в бывшей святоше не осталось ни на полушку*. Шутка ли, в монастыре повеситься обещала. Самоубийство — грех великий, за самоубийство, совершенное в монастыре, вечность придется гореть в геенне огненной. Ведь не врет, в самом деле повесится, по всему видать. Человек, задумавший из жизни уйти, способ сыщет. Ай да дочь Бориса. Бедовая. Видать, вправду не царевна. Дочь лекаря. Любил ее отец, быть может, голоса даже никогда на кровинку родную не повышал. Холил, лелеял, баловал доченьку. Не наказывал никогда, не знала Ксения, каково это спасаться от тяжелой руки отца, таскавшего в пьяном безумии за волосы мать. Не пряталась, опасаясь несправедливого наказания. — Люблю, люблю… — задыхаясь, шептал Григорий, целуя плечи узницы, гладя мягкие черные волосы, лаская груди, когда их тела сливались воедино. Она, закусив губу, молчала. Не плакала, не кричала, давая ему возможность насладиться ее телом. Лишь только мелкие слезинки блестели на уголках темных глаз, коих он, опьяненной страстью, не замечал. О, какое счастье ласкать невинное, не знавшее ранее плотских утех тело. Овладевать прекраснейшей из женщин. Каждый раз не в силах насытиться. А потом лежать на соломе, положив голову на грудь красавицы, руку на колено, слышать, как бьется учащенно робкое сердечко, делая лжецаревича по-настоящему счастливым. Он мог бы так пролежать целую вечность, не уходя в царские палаты. Разве нужна власть, трон, лживые, уверявшие в преданности бояре, всегда готовые предать, крайне переменчивый народ, боготворивший тебя сегодня и готовый разорвать живьем завтра? Нужна невеста полячка, шапка Мономаха? Сложно сидеть на троне, беседовать с послами, возглавлять заседание Боярской думы, разрабатывать новые законы, следить за деятельностью приказных начальников, когда больше всего на свете хочешь целовать мягкие девичьи губы, брать снова и снова Ксению, делая каждый раз своей. А уходя, слышать тихие всхлипы, слабые стоны, приглушенные, сказанные в бессильной злобе слова «садист», «фашист». Сказанные россиянкой… Русской… Право слово, легче понять надменную польку, чем гостью иного времени. Почему они не встретились раньше? Не с дочерью царя, но с дочерью лекаря? Быстрицкую никто искать бы не стал. Раздобыл бы чернец Гришка Отрепьев лихого коня, схватил бы девицу, ускакали бы они. Неважно куда. На Дон, в Сибирь, в Поволжье, может, не понадобилось тогда Отчизну покидать. Женился бы на Быстрицкой, платки, шали, колечки, книги ей покупал, яствами изысканными кормил, слова дурного ей ни разу не сказал. Кто знает, может быть позабыла бы со всеми хлопотами по дому, заботе о детях Ксеньюшка тоску по далекой Родине. Тоскует Ксеньюшка, книжки свои прижимает к груди. Особливо тоскует после ухода брата, когда, наплевав в очередной раз на все правила приличия, прижалась к этому безбожнику, перекрестила его, расцеловала в обе щеки, позволив оторвать себя от земли, закружить в объятиях. Смеялась при этом звонко, руки ему на плечи положив. Хорошо, прощание это только стрельцы видели, они же увели потом узника, отпустили его на свободу. Пусть катится на все четыре стороны. Теперь у Ксеньюшки только книги те остались, бережет она их, как зеницу ока. Никому не дает прикасаться к ним. Ни Григорию, ни служанкам. Только и слышно: — Мое, не трогайте. Слово «не трогайте» часто повторяет она. Не дает никому к себе прикоснуться. Не позволяет служанкам принарядить себя, заплести косу, протереть тело влажными тряпицами. Истосковалась небось по баньке-то. — Не трогайте. Не подходите. Я не безрукая. Ясно вам? — кричала служанкам, порой бросалась в них посудой, если те начинали настаивать, повторяя то и дело: — Уйдите, уйдите, уйдите! Горячая свободолюбивая натура Ксении не позволила бы ей жить на чужбине с нелюбимым мужем. Много бы сил потратил царь Борис, прежде чем покорить строптивицу дочь. Нет в ней ни смирения, ни почтительности. Один язык острый, независимый нрав, начитанность, образованность, вежливость. Образованнее всех Ксения в царстве Московском. Только не столь важны образованность, начитанность, вежливость в суровое время. Нужно, чтобы человек умел за себя постоять, когда кулаком, когда саблей, когда пистолем турецким мог защитить свою честь. Грамота ныне немногим дается. Иной воевода ни читать, ни писать не умеет, услугами дьяков пользуется, однако уважает его народ. Потому как отважен безмерно, не дает спуску врагам, готов последнюю свою каплю крови за Отчизну пролить. — Вы хоть предохраняйтесь. Не боитесь, ребенка рожу? — однажды спросила бывшая царевна. — Бастарда? Представляю, как обрадуется ваша жена. — Не тронет тебя Марина, — прошептал Григорий, целуя ее колени. — У дитя твоего все лучшее будет. Хоромы богатые, наряды дорогие, кормилицу лучшую на Москве найдем. Никто тебя не тронет, не посмеет. — Кроме вас? Такие вопросы сердили его. Сколько можно? Разве не ведают их дальние потомки чувства благодарности? Он-то и брата Быстрицкой отпустил, и в дорогие одежды ее одевал, украшения дарил, яствами кормил. Виноградом, персиками, черешней. Однажды хотел угостить зазнобу свою сладким вином: — Предлагаю тост, — сказала тогда Ксения с насмешливой улыбкой. — Давайте выпьем за здоровье нашего президента, славу Российской Федерации и, конечно, Советский Союз. Кровь прилила к лицу Григория. Выбил бывший монах из рук дерзкой пленницы золотой кубок, украшенный самоцветами. Упал кубок на пол, пролилось дорогое вино. Жестокие слова вырвались сами собой: — О доме грезишь, царевна? Только где же твой дом? Может, покажешь? Прикажешь послов в Российскую Федерацию послать? Так некуда посылать, нет у тебя дома, нет Родины. Не родились родные твои. Некому по тебе печалиться. Побледнела Ксеньюшка, губы ее задрожали, на глазах слезы показались. Но сдержалась, не заплакала она. Ответ последовал незамедлительно. — А я знаю, знаю, почему вы такой жестокий, — голос Быстрицкой дрожал от напряжения. — Бедный мальчик Юрик в детстве отца потерял. Богдана Отрепьева в пьяной драке зарезали. Мать с двумя ребятишками осталась. Бедная женщина. Теперь мстите всему миру. Неправда ли, Юрик, Юрчик, Юшенька? — Ведьма! Не стоило ему бить Ксению. Не стоило давать пощечину, заставившую ее упасть. Вскрикнуть испуганно, за щеку держась. Много знала, слишком много. Даже настоящее имя выведала. Юрий Отрепьев… Ишь, начитанная какая. Не хотел Григорий вспоминать отца, в самое больное место слова ударили. Вспомнил брата меньшого Василия, боявшегося слезать с печки, крики матери, простоволосой, испуганной женщины, закрывающей лицо от тяжелой руки отца, как сам, будучи совсем мальчонкой, выбежал вперед в одной рубашке с ножичком в маленькой руке, закрыл мать, крича: — Тятя, не тронь, не тронь, тятя… Как шептала порой детям мать, когда засиживался Богдан в очередной раз в кабаке: — Детки, милые, простите батюшку. Кормилец он наш. Молитесь за него. Молись, Васенька. Молись, Юшенька. — Молись, Юшенька, молись, — эти слова преследовали его в кошмарах. В монастырской келье, в каморке для слуг, в походном шатре, даже сейчас. Не скрыться от снов окаянных. А во снах является звериное, раскрасневшееся, пахнувшее перегаром лицо Богдана, слезы и молитвы меньшого братишки, затаившегося на печке, крики матери, которую Гришка некогда любил, теперь же презирал за слабоволие, мягкость характера, неспособность защитить своих детей. — Задела вас? Так вам и надо. Узница улыбалась. Упрямая, независимая, глупая. На волю хочет, на свободе жить. Котенок глупый, иначе не скажешь. Кусачий, дикий котенок. Дикие котята долго не живут. Котенка каждый обидеть может. Собака, мальчишка, пьяный мужик. Держаться котенку надо ближе к сильному хозяину, способному защитить от жестокостей мира. Но не ластится котенок, только шипит, когти выпускает, не давая себя погладить. Вот так и Ксения. Слова лишний раз ласкового не скажет. Все насмехается, дерзит. Покорной будет… Непременно, когда рак на горе свистнет. Между тем ему сильным быть надо. Даже не ради себя, ради нее. Не пощадят свободолюбивую россиянку собаки бояре, не пощадит народ. Даже монастырь не спасение. Перекреститься правильно не может. Удивляется наивно: — Так была же церковная реформа или нет? Вы про патриарха Никона слышали? Не слышали? Упс, ошибочка вышла. А Казань мы уже взяли? А Азов***? — Вы там в будущем совсем истории не знаете? Вопрос скорее риторический, ответа не требующий. Когда-то будучи монахом, переписывая долгими ночами старинные летописи в мрачной келье с лампадой, Григорий тешил себя надеждой — не пропадут напрасно его труды, будут помнить историю потомки, знать о славе своих предков. Ан по-другому все случилось. Ксеньюшка-то о жизни прошлой не помнит совсем. Ошибки нелепые делают. Дорогой ценой ошибки даются. «Эх, Быстрицкая, Быстрицкая… Повезло тебе. Не во времена Иоанна Грозного попала. Будь же ты хоть чуть снисходительнее, как снисходителен я к твоему невежеству», — думал с тоской Отрепьев, вслух же говорил: — Не выживешь ты без меня, царевна. — Не выживу, — грустно соглашалась пленница, но долго грустить она не любила, а потому задавала порой вопросы, не способные прийти в голову здравомыслящему человеку. Так однажды спросила в тот редкий день, когда не перекидывались они взаимными оскорблениями: — Дмитрий Иванович, а, Дмитрий Иванович, как думаете, можно ли кадилом ушатать человека? — Чего? — спросил он, не понимая. Иногда ход ее мыслей совершенно сбивал с толку. Общаться с Мариной было проще. Хотя… После того, как однажды Ксеньюшка рассказала, кого ей напоминает полька, Григорию было крайне не сложно не расхохотаться при виде Мнишек. Подумать только, бывшая монахиня, воровка, с клеймом лилии на плече****. О, Марина бы оценила… Только ссориться с будущей женой не хотелось. Ему с поляками мир нужен. — Ну, я видео смотрела в интернете. Там выпивший батюшка гея, мужеложца по-вашему, из церкви выгонял, бил его крестом по голове, кадилом размахивал, вот так… Царевна с помощью монеты на шнурке показала, как именно размахивал кадилом поп. Получилось впечатляюще. По мнению Григория, анафему батюшка вполне заслужил. С другой стороны, мужеложцы в церкви… Не таясь, греху предаются без опасения кары господней. Воистину сумасшедший мир. — Подсвечником можно, но лучше саблей. Ножом, кинжалом, пулей. — Нет, — покачала дочь Бориса головой. — Так убить можно. Убивать плохо. — В случае, когда-либо ты, либо тебя, выбор не велик. — У нас так не принято, — Быстрицкая вздохнула. — Жизнь человеческая стоит дороже, чем у вас. Уголовный кодекс есть. Личная свобода есть, свобода слова есть. У нас даже смертную казнь отменили. Только в тюрьму сажают. Пожизненно. — Душегубы, изменники государевы должны быть казнены. — Пожизненный срок достаточно суровое наказание. Вдобавок, вдруг ошибся суд, приговорил невинного человека. Из тюрьмы выйти можно, убитого невинно уже не вернешь. Ему становилось смешно. Хотелось расхохотаться. Дитя невинное, наивное, не смыслящее ничего в жизни. Ей бы за книжечками сидеть, стихи читать, песни петь. Кто мог бы подумать, что больше золота, серебра, жемчуга приглянется Ксеньюшке скромная глиняная свистулька? Крутит ее, вертит, не отдает никому. Забавляется, иногда смеется. Смех царевны, словно звон серебряного колокольчика, душу счастливым делает. Шутки не всегда понятные. Но пусть лучше шутит, чем грустит или говорит дерзости. Пусть шутит хоть над римским папой, хоть над патриархом, хоть над временем их дремучем, лишь бы весела была, не боялась его, не пыталась забиться в самый дальний темный угол, будто это поможет. Пусть между ними будет хоть краткий, недолгий, но мир. Ради ее одной улыбки он будет защищать Ксению до последней капли собственной крови. И никто: ни бояре, ни шляхта, ни простой люд московский не посмеет тронуть беспечную россиянку. Ни один живой человек, кроме него.