Две царевны

— Отпустите нас на свободу. Вам же нетрудно. Проявите милосердие. Я смотрю в холодное лицо Марины. Мнишек действительно красивая женщина: с тонкими правильными чертами лица, идеальной осанкой прирожденной аристократки, светлыми глазами, смотрящими буквально сквозь тебя, они, кажется, видят все твои мечты, тайны, страхи. Голову польки украшает алмазная диадема. Марина сама выглядит, как настоящая королева. Такая, пожалуй, могла бы похитить Кая, жить в ледяном дворце. Слишком холодная, неприступная. Невероятно целеустремленная авантюристка, знающая себе цену. Умная, надменная. Они бы с Лжедмитрием прекрасно смотрелись вместе. Оба по природе игроки. Рисковые, амбициозные до невозможности, способные просчитать несколько ходов вперед. Хищники, не ограничивающие себя моральными нормами. Жестокие, жесткие, бескомпромиссные. Несомненно, прекрасная получилась бы пара. Но Гришка Отрепьев возжелал царевну. То, что Акся в 21 год девчонка девчонкой, сохранившая от царевны только внешность и, пожалуй, голос, его не волнует. Хотя царевна из меня по-любому так себе. Не шить, не вышивать не умею, вязать только немного. Например, шарфик связать себе могу. Короче, совсем не рукодельница, зато любительница фастфуда, Гарри Поттера, советских, а также диснеевских мультиков. Сумасшедшая мечтательница. Причем эта мечтательница предпочитает видеть в своей постели только кота Барсика. Подчеркиваю, не самозванцев, не беглых монахов, не расстриг, а толстого гладкошерстного котяру тигровой окраски по кличке Барсик. С ним, конечно, трудно выспаться — поганец предпочитает спать на животе хозяйки. Зато котик громко мурлыкает, приятный на ощупь, умеет отгонять ночные кошмары и уж точно не пытается изнасиловать молодую хозяйку. В общем, на мой скромный взгляд, Лжедмитрий проигрывает Барсику во всех отношениях. Оставил бы чертов самозванец меня в покое. Боюсь его. Очень. Ни один человек у Акси не вызывал такой ужас. Не могу представить, что будет, когда Ваня уйдет. Мучитель мой по-любому придет после. Проверить, сдержу ли обещание. Если не сдержу, о… Тогда Гришка заставит сдержать вырванную угрозой жизни брата клятву. Не хочу, чтобы меня снова касались грубые мужские руки, бесцеремонно трогали самые интимные места, мяли, щупали. В общем, не доставляли ни капельки удовольствия. Все плюсы половой жизни — фигня полная. На деле, больно, стыдно, страшно. Хотя наверняка, если все происходит с нежным, любимым и любящим мужчиной, дело обстоит совсем иначе. Но здесь другой случай. — Я не собираюсь помогать тебе, Ксения, — на губах польки показалась презрительная усмешка, Марина торжествовала, по-любому торжествовала, радовалась чужому унижению. — Димитрий теперь твой повелитель. Моли его о милосердии. — Он — чудовище, — я нервно сглотнула, вздрогнула, слишком живы были воспоминания о прошлой встрече. — Настоящий монстр. Отпусти нас. Зачем тебе соперница? Мы уйдем из Москвы, честное слово, уйдем. Непроизвольное вздрагивание не ускользнуло от внимания брата. Ванечка положил руку мне на плечо, давая понять: он здесь, рядом. Присутствие старшего братишки всегда успокаивало, почти так же сильно, как присутствие отца. С Федосом по-другому. С ним интересно, младший братик знает много научных фактов. Но Федя, в отличие от Вани с папой, никогда не был старшей сестре моральной опорой. Даже отцовские вещи, вещи Ивана придавали Аксе уверенность в собственных силах. Вот так сидишь в одном домашнем халатике в кресле, поверх халатика мужская рубашка, пропахшая сигаретами и мужскими духами, чувствуешь, будто рядом сильные, любимые мужчины. Тогда все проблемы кажутся решаемыми. — Соперница, — Марина скривила тонкие губы в презрительной усмешке. — Ты — полонянка. Невольница. У тебя ничего нет. Ни влияния, ни власти, ни свободы. За свою жалкую жизнь ты расплачиваешься телом. — Неужели тебе нет дела, с кем спит твой муж? На моих глазах показались слезы. Слова, сказанные мелодичным нежным голосом с явным польским акцентом, били в самое больное место. Невольница, наложница. Мамочки, разве кто-то будет церемониться с рабыней? Чего следует ждать от будущего? Сколько раз заплаканную, измученную Аксю возьмут силой, испоганят, осквернят нежное тело. От такого надругательства не отмоешься. Даже если мочалкой тереть долго-долго, мыться с мылом, тщательно вытираться полотенцем. Все равно будешь казаться себе невыносимо грязной. Будешь долго лежать, смотреть бессмысленным взглядом в пустоту, окровавленная, обессиленная, с теплым вязким семенем на бедрах, между ног, внутри себя. Из семени может родиться потом новая жизнь. Встретиться сперматозоид с яйцеклеткой, оплодотворит ее. Законы биологии, черт возьми. Ненавижу эти законы, свою беспомощность, жестокость врага, страх, что в моем организме может поселиться будущий человек, эмбрион, плод насилия. — Мне безразлично, с кем развлекается Димитрий. Я — русская царица, свободная от глупой ревности. Пусть мой будущий распутник-муж тискает, кого хочет. Иван в ответ только присвистнул, сохраняя насмешливую веселость. Лишь только сжатые в кулаки ладони да небольшая бледность показывали его истинное настроение. — Офигеваю с тебя, мама, — задумчиво сказал он. — Акся — моя сестра. Пусть не по крови, зато по духу. Ее родители приняли меня в семью, любовь подарили, заботились о совершенно чужом мальчишке. Я попыталась вмешаться, сказать, никакой Иван не чужой мальчишка. Такой же Быстрицкий, как Федос, например. Но братец, веселый, озорной братец, выглядел непривычно сосредоточенным, серьезным. Ему нужно было высказаться. — Понимаю, — продолжал Ваня, — познакомиться поближе нам не довелось. Сама судьба разлучила нас. Ксения хорошая, нет, даже замечательная сестра. Отпусти ее в благодарность за мое спасение. — Ты глуп, — Мнишек покачала головой. — Думаешь, сможешь так легко уйти от погони без коней, золота, верных людей? Ксения — трофей Димитрия. Пусть он с ней разбирается. Мне нет дела до самозванки. Слова Марины метко били в цель, резали по больному. Увы, нам действительно некуда уйти. Ванечка не сможет меня вытащить, по крайней мере, сейчас. Города мы не знаем, зато народ местный прекрасно знает в лицо дочь Бориса Годунова. Разница между Ксенией Годуновой и Ксенией Быстрицкой никого не волнует. А тут погоня… Нет, лучше не рыпаться, сидеть в плену, ждать помощи. Ждать, ждать, ждать… До чего же невыносимое слово. Но, с другой стороны, если нас поймают… Даже думать не хочу, что будет дальше. Одно знаю, Рогнедой быть не хочу абсолютно точно. — Значит, такая твоя благодарность? — братец криво усмехнулся, сплюнул под ноги. — Życie za życie*, — парировала невозмутимая полька. — Зачем жить, если отняли свободу? — спросила я, а затем неожиданно для себя взмолилась. — Убей меня, прошу, убей. Ты же любишь его. Любишь, я знаю. Он ко мне ходит, в любви признается. Неужели не хочешь избавиться от противницы? Подумай, один только раз ножиком по шее, и все закончится. Из моего горла вдруг вырвался нервный смешок. Господи, дурдом, настоящий дурдом. Или кошмар. Болтать с давно умершими людьми. Они же покойники, покойники. Ага, слишком живые. Идут на контакт, особенно легко идет на контакт Лжедмитрий. До сих пор не могу без дрожи вспоминать наше общение. Вот это понимаю, вляпались так вляпались. — Нет, — дочь воеводы снова покачала головой. — Иногда убийство — это милосердие. Я не собираюсь оказывать тебе милость, Ксения. Живи в неволе. Наложницей. Надеюсь, жажда свободы сведет тебя с ума.

***

Рассвет. Проклятый рассвет. Спасительная ночь ушла, растворилась в прошлом. Вместо ночи пришел полный страхов, боли, напрасных надежд новый день. Мы с Иваном не спали. Болтали о пустяках, шутили, смеялись. Вспоминали, как однажды, когда играли в индейцев, чуть не подожгли виноградник, а вместе с ним дедушкин дом, раскуривая трубку мира. Тогда шустрым индейцам впервые досталось. Надрали зад крапивой. Учил крапивой нас дедушка, а угощала потом бабушка. Вишневыми ватрушками, пряниками, плюшками. Вернуться бы туда. Крапива — это ерунда, детская шалость. Боже, раньше думала, что самая страшная вещь на свете — экзамены. Каким же я раньше была глупым наивным ребенком. Эту ночь мы сидели, прижавшись друг к другу, как перепуганные, насмотревшиеся ужастиков детишки, которые вздрагивают теперь от каждого шороха. В свое время нами было пересмотрено немало ужастиков. После просмотра Иван обычно говорил, что все фильмы — полная фигня, им бы только дошкольников пугать. Он бы, если попал в тот фильм, всех монстров загасил. Самоуверенный нахальный мальчишка. Сейчас ты просто растерянный, испуганный парень двадцати трех лет. Нас разлучают и ты, ты ничего не можешь сделать. Нам только дают поговорить. Да и то не по-русски. Болтать нам придется на испанском, благо, оба этот язык более или менее знаем. На Лжедмитрия, стоящего в стороне, в синем шелковом кунтуше, меховой шапке с пышным пером, стараюсь не смотреть. Успеется. Братец в кожанке, грязных джинсах кажется невероятно родным, наверное, потому, что на нем современная, приятная моему сердцу одежда. Сама бы с радостью надела яркую футболку, джинсовый сарафанчик или легкое шифоновое платье. Да вот только, кто позволит полонянке одеваться, как ей захочется? — Perdoneme, hermanita, perdoneme. Juro, que te salvaré. (Прости меня, сестренка, прости меня. Клянусь, что спасу тебя). — Yo lo sé,** — говорю по возможности спокойно, хотя в горле застрял ком, на глаза просятся слезы. Не плакать, держаться. Братик должен уйти. Все будет хорошо. Проклятье, чувствую себя так, будто подписала себе смертный приговор. — No puedo dejarte con él. Él es un tirano, violador, sádico. (Не могу оставить тебя с ним. Он тиран, насильник, садист) — Tienes que hacerlo. Para mi, para nuestros padres, para nosotros. Regresaremos a casa, en nuestro siglo.(Ты должен сделать это. Для меня, для наших родителей, для нас. Мы вернемся домой, в наш век). Пальцы мои сами собой сложились в крестном знамении. Я перекрестила брата, поцеловала его в обе щеки. Ваня помолчал немного, с тоской глядя на меня, прикусил задумчиво верхнюю губу. Бледный, взволнованный, с дрожащими руками. Наверное, со стороны выгляжу не лучше. — А к черту, — неожиданно произнес он, поднял меня вверх и в припадке неестественной веселости стал быстро кружить любимую сестренку. Я не вырывалась, наоборот, положила голову ему на плечи, прижалась крепче. Кружи, братишка, кружи быстрее. Пусть все смотрят, видят наше прощание, осуждают. К черту. Хочу веселиться, танцевать, петь. Мы смеялись, словно маленькие беззаботные дети. Нам никто не мешал. Правильно, не мешайте. Не лезьте. — Акуна матата, акуна матата, — повторяли регулярно мы фразу из прекрасного мультика, никому здесь неизвестного. В тот счастливый момент Акся никого не боялась. Ни Лжедмитрия, ни стрельцов, ни бояр… Никого. Дальнейшие дни дались тяжело для моей хрупкой нервной системы. Много слез выплакала прежде, чем научилась без содроганий выслушивать команду: — Ложись, Ксеньюшка. Научилась не умолять, колотя кулаками в спину: — Хватит, прекратите, остановитесь. Мне больно. Выслушивая, неровно произнесенные из-за сбивчивого дыхания слова: — Рад бы… Да не могу. Научилась покорно ложиться на одежду, принесенную Григорием. Раздвигать ноги, готовая к новому вторжению в безвольное тело. Готовая лежать, стиснув зубы, зажмурившись, ждать окончания пытки. Отворачиваться было нельзя. Моему мучителю нравилось в начале соития смотреть в мои глаза. Лишь позже, отвлекаясь, упиваясь наслаждением, он занимался больше изучением моего тела, но не изучением выражения лица. Но лучше так лежать, бревно-бревном, стараться отключиться от происходящего. Но никак не кричать, поглощенная волной удовольствия, не просить о продолжении, когда инстинктивно сжимаешь бедра, неспособная контролировать желания. Когда от поцелуев в шею буквально сносит крышу. Ты орешь на всю тюрьму, а потом боишься поднять глаза, охватываемая жутким стыдом. Ладно, конечно, не на всю тюрьму, тише, но все равно чувствуешь себя шлюхой. Нашел проклятый самозванец ко мне подход, нашел. Шея у Акси — эрогенная зона, черт возьми. Стоит только правильно приласкать и… Ощущения подавляют разум, тело собственное уже не подчиняется тебе. — Ишь ты, сама ласки просишь. Видать, понравилось, — сказал Лжедмитрий, когда ему в первый раз удалось довести меня до оргазма. — По нраву тебе прикосновения мои. — Уйдите, — прошептала в ответ я, раздавленная стыдом, досадой, собственным поражением. — Уйдите, пожалуйста. — Уйдите, — самозванец усмехнулся. — О другом ты раньше просила. Боялась, что остановлюсь. Лицемеришь, царевна. — Это все рефлексы, — говорить, когда целовали шею, гладили нежно, щекотали языком кожу, казалось невероятно трудным, почти невозможным. — Бессознательное. Физиологические процессы. Сопротивляться воздействию ласк было невыносимо трудно. Даже завидую Ксении Годуновой. Выдержке, сильному характеру. Не поддавалась она, достоинство сохранила, разум крепкий. Не стонала безвольно, ничего толком уже не соображая: — О-о-о, да-а. Еще, еще… Потом же не называла себя блудницей, потаскухой, не чувствовала угрызения совести. До чего порой могут быть нежны мужские руки. Или в двадцать первом веке человечество достаточно раскрепостилось? Нет прежней скованности, нет устойчивости к искушению, когда, поглощенный любопытством человек смущенно изучает тайны тела. Почему же тогда так стыдно? Неправильно это наслаждаться прикосновениями плута-тюремщика, причинявшего жертве боль да вдобавок старше жертвы больше, чем на четыреста лет. Может, у Акси крыша поехала? Вернется домой, там ею в психушку отправят. Так сказать, из одного плена в другой. — Аксиньюшка, отрада моя. Жить без тебя не могу, — шептал в сладком безумстве Григорий. — Вы другую любите. Царевну, не российскую медсестру, — пыталась тщетно достучаться до благоразумия Отрепьева. — Не Быстрицкую. Не здесь мое место. Какую пользу людям могу принести? Для чего девять лет в школе училась, потом в медколледже, в институте? Дома родители, братишка-выпускник, лучшая подруга детства замуж собирается. С ними мое место. Однако аргументы не действовали. Господи, да мы же все правила пространственно-временного общения нарушаем. Влияем на исторические процессы. Нам, путешественникам во времени, незаметными быть полагается. Гости из других миров — инородные тела, чужаки. Им специальным инструкциям следовать полагается. Наше с Отрепьевым общение на выговор крупный тянет. Может, на штраф. Только, видимо, императорам, настоящим или лживым, плевать с высокой колокольни на пространственно-временной континуум. — Тебя одну люблю. Никого больше не надо. Читать по-нашему научу. Хочешь польскому выучиться, греческому, латыни? Всему научу. Раз по сердцу тебе книжная премудрость. Никому тебя не отдам. До последней капли крови защищать буду. Моя ты, моей останешься. Моей останешься… Не желаю быть чьей-то, только своей собственной. Но тяжело быть одной. Перебрасываться язвительными словами, грубить. На щеке синяк теперь имеется, после особо удачного комментария про Богдана Отрепьева. Не выдержал Лжедмитрий, такой оплеухой наградил, что ноги не выдержали, сами собой подкосились, заставив хозяйку упасть. Хотя ударил только раз, но все равно обидно. Никто не бил меня до этого, разве только дедушка крапивой. Но дедушке можно, только ему. Все-таки тяжело жить без нормального общения. Разболталась гостья из будущего. Первой на мировую пошла. Просто обычным людям важно с кем-то разговаривать. Общение одно из важнейших человеческих потребностей. Особенно для слабой половины человечества. Исследования показали женский пол более разговорчивый, чем мужской. Конечно, бывают исключения. Но не со мной. Плохая из Акси молчунья получилась. Привыкла в соц.сетях переписываться с кем-то, болтать по телефону. Увы, единственный собеседник здесь бывший монах Чудова монастыря. — Расскажи что-нибудь, — просил он, гладя мои волосы, когда моя голова лежала у него на коленях. Люблю так лежать. Чаще всего, на коленях мамы, брата, отца. Но их здесь нет. Мне же нужно хотя бы капельку сочувствия. Нервы не железные. Нервная система слабая. В детстве даже припадки были, потом с возрастом прошли. Очень не хочу свихнуться. Боюсь всю жизнь провести в психиатрической больнице. Домой, нужно домой. Пока крыша окончательно не уехала. Помощь запаздывает. Вдобавок лжецаревич сам говорил, мол, любит дочь Бориса. Его никто за язык не тянул. Раз любит, пусть не только телом моим наслаждается, но и психозы мои терпит. — Что? — спрашиваю, а сама еле сдерживаюсь, чтобы не взвыть от безысходности. — В голове одни только глупости. Детство играет. — Говори, о чем хочешь. Глупость не глупость, все выслушаю. Голос твой слышать хочу. Помнишь, об атомах рассказывала, о клонировании, Юрии Гагарине? О себе расскажи. О жизни своей. — Стихотворение рассказать хочу. О Стеньке Разине, автор Марина Цветаева. Читать стихи всегда мне нравилось. Все-таки здорово делиться с кем-то еще тем, что тебе невероятно нравится. Здесь же все стихотворения, песни из будущего стали чем-то вроде молитвы, частью далекого, любимого всем сердцем дома. Не просто любимыми стихотворениями, песнями, но самой настоящей святыней. Сейчас выученные мечтательной школьницей слова, произносились сами собой: Ветры спать ушли — с золотой зарей, Ночь подходит — каменною горой, И с своей княжною из жарких стран Отдыхает бешеный атаман.*** Эти строки словно домой истосковавшуюся по воле пленницу вернули. Вот лежит Акся на постели, жмурится от яркого солнца, слепящего глаза, книжку читает. Подумаешь, о Степане Разине никто ничего не слышал. Наплевать. Я из будущего, мне все можно.