Две царевны

Снова вино. Проклятое вино. Ненавижу. Не могу никак понять, что в нем хорошего. Пьяный человек выглядит крайне глупо. Насмотрелась в свое время. И Ваню пьяного видела, и папу. Оба пьют крайне редко, но метко. С папой разбирается мама. Не знаю почему, но ей удается легко управлять им, даже не повышая голоса. Мама вообще редко когда повышала голос, но ее почему-то было всегда слышно. Наверное, это талант. Впрочем, папа очень сильно любит маму, даже, шутя, иногда называет ее: «Моя королева». Но мамочка не стремится сделать из папочки подкаблучника. Важные дела они решают вместе, всегда прислушиваются к мнению друг друга. Они — прекрасная пара. Забавно, но Отрепьев, похоже, в самом деле в меня влюблен. Вернее, не то чтобы влюблен. Не знаю, как сказать. Влюбленный мужчина никогда не принесет своей возлюбленной столько боли. Но факт остается фактом. Терпит самозванный царь мои причуды. Лежит на постели, я рядом с ним. На, бери, пользуйся, заслужил. Вино пьет из золотого кубка. Впрочем, пьет мало, разум хранит трезвым. Мне никогда не доводилось видеть его пьяным. А выпившим Лжедмитрия видела всего разок. В общем, знает меру царь. Про Аксю, к сожалению, такого не скажешь. Угостил однажды бывший монах гостью из будущего крепким вином на свою голову, но не учел: лжецаревна пьянеет легко и невероятно быстро, особенно когда по дурости едва ли не пол-кубка залпом в себя вливает. Алкоголь толком не пробовала, (ну, разве только на совершеннолетие чуть-чуть) пить совсем не умеет. Ох, много глупостей наговорила. Одну глупость даже помню. Признание, от которого до сих пор стыдно. Слишком откровенное, слишком обнажающее измученную душу. Звучит оно примерно так: — Знаете, Дмитри-и-ий Иванович, — пьяное икание. — В чем плюсы вашего, е-мое, века? Короче, не придумал пока народ, как бегать от реа-а-альности, ик. Здесь все чужое, люди злые-е, никто эти, блин, пра-а-ава личности не соблюдает, — жалобное всхлипывание. — К маме с папой хочу. Забыться трудно, ик. Хорошо бы кокаи-и-ину нанюхаться и в петлю. Царе-е-евна наркоманка. Прикол, — глупое хихиканье, но глаза противно щиплют не пролитые слезы. — Еще вина. Мне сейчас все до лампо-о-очки. Ох, укачало. La vida es un juego.* Никто больше вина не предложил. Без того наклюкалась. Помню, вокруг суетилась Малаша, охала, раздевала пьяную дурынду. Ворчала Аграфена. Как вырубилась тогда, не знаю. Государь про случай нелепый не напоминает. Вином с того момента не угощает. Забавно, но присутствие этого человека в моей жизни больше не напрягает, наоборот, придает некоторое подобие защищенности. Все-таки поразительна способность человеческой природы приспосабливаться к любым обстоятельствам. Всего месяц назад боялась самозванца, как огня, с отчаянно бьющимся сердцем ждала очередной встречи, боясь услышать знакомые тяжелые шаги, боясь увидеть их обладателя. А когда мучитель переступал порог камеры, каких титанических усилий бедной узнице стоило подавить зарождающийся где-то в глубине души унизительный скулеж, полный жалости к себе. Но особенно трудно было сдерживаться, когда, едва сдерживая слезы после очередного слишком близкого «общения», слышала то ли просьбу, то ли приказ: — Приласкай меня. Прошу. Не отвергай. Приходилось подчиняться. Зная, иначе полностью уничтожат. Не физически, морально. Приходилось преодолевать отвращение, смешанное с безнадежной тоской и ненавистью, касаться ненавистного лица, целовать в лоб поцелуем, которым могла поцеловать покойника в гробу. Без любви, без нежности. Чувствуя себя в подобные моменты неуклюжей, оплеванной с ног до головы марионеткой с растерзанной в клочья душой, болью между ног и внизу живота. Без каких-либо надежд на счастливое будущее, испытывая неуверенность в завтрашнем дне, испытывая даже неуверенность, что однажды вернусь домой. Теперь больше не страшно. Нет отвращения, ненависти. Я привыкла к присутствию этого мужчины в своей жизни, стала получать удовольствие от близости с ним, научилась не закрывать руками обнаженное тело, когда самозванцу хотелось рассмотреть мою фигуру, потрогать шрамы, царапины, синяки. Акся в детстве была достаточно активной девчонкой, лазила везде, где только можно, любила забраться высоко на дерево, ездить на велике очень быстро, гладить кошечек, собачек. Настоящую бы царевну за такие фокусы замуж давно отдали или в монастырь сплавили, потому как надоела всем. Но к лжецаревне это не относится. Забавно, но, похоже, даже к лжецаревне полагается лжецаревич. Не такого будущего для дочки хотел отец, не такого, когда называл «маленькой принцессой» смеющуюся черноглазую кроху в персиковом шифоновом платьице, назвал «сокровищем» веселую малышку с пластиковой короной на голове. — Алкоголь очень вреден для печени. — Иов в юбке, — пробурчал Гришка. — Я царь, имею право. Меру знаю. Не волнуйся, институтка, пьяным к тебе не полезу, больно не сделаю. — Разве у царей есть запасная печень? — Хватит. Роль проповедника тебе не подходит. — Я медик, — отвечаю, возмущенная очередной бесцеремонностью. Надоело подчиняться. Нет, конечно, в разговорах с Отрепьевым высказаться могу, но далеко не факт, что царь-батюшка меня услышит или, если услышит, то дослушает до конца, а не перебьет на половине слова, предлагая яблочко или другой фрукт. Жест означающий: «заткнись, мол, достала». Хотя лучше, наверное, сказал бы напрямую. Люблю честность, пусть слишком резкую, но честность. Когда говорят открыто, не таясь. Не подменяя одно понятие другим. И кстати, мой навязанный судьбой покровитель мог бы прямо сказать вместо «люблю» — «хочу » или «у меня на тебя стоит». Получилось бы более грубо, зато точно. — Долг каждого медика заботиться о здоровье людей. — Я царь. И смогу сам решить, когда нужно остановиться. Ладонь Лжедмитрия привычно погладила мое бедро, там, где кожу не прикрывала сорочка. Это не ласка, перерастающая в нечто большее, просто желание быть рядом, касаться, сжимать в объятиях. Кстати, бывший монах не соврал про бережное отношение. С его стороны действительно больше нет никаких особо язвительных насмешек, грубой силы, попыток превратить жертву в безвольную куклу. За мной сохранено право на свободу слова. Правда право действует при общении с одним человеком, который сейчас находится в моей спальне. Раскрывать тайну «спасения» царевича запрещено. Да и не хочется, откровенно говоря. После убийства первого Лжедмитрия начнется вторая фаза Смуты, гораздо более активная, с большим количеством жертв, нападением на Русь шведов и поляков. Не знаю, правильно поступила или нет. Может, за грубое вмешательство в ход исторических событий, умышленное искажение истории отдельного мира Ксению Быстрицкую следует к стенке поставить. Хороша помощница. С расстригой мир заключила. Изменником, который привел на русские земли поляков, просил помощи у крымцев с нагайцами, готовя поход на Москву. Блин, почему так все невероятно сложно? Милая моя Родина, как помочь тебе? Лучше бы мы с Ваней во времена Великой Отечественной попали, так хотя бы к партизанам можно уйти, фрицев бить. Конечно, нельзя нарушать ход времени, убивать людей, живущих в другой исторической эпохе. Но разве фрицы люди? Разве можно назвать людьми надзирателей концлагерей, насильников, убийц детей? Ванечка, братик мой, надеюсь хотя бы ты сейчас дома. Возвращайся скорее, пожалуйста. — О чем задумалась? — самозванец положил на столик рядом с кроватью почти наполненный кубок с вином. Столик, кстати, хороший. Не тумбочка, правда, но ничего. Тумбочка сейчас бы пригодилась. В выдвижные ящички много чего полезного положить можно, а на саму тумбочку электрическую лампочку, мобильник с наушниками, чтобы лежа на постели слушать интересную аудиокнигу. М-да, опять мысленно уношусь не туда. — О будущем, — отвечаю, пока ладонь Лжедмитрия тянется к монете, висящей на моей шее. Нравится ему играть с моим амулетом. Сильные пальцы вертят, крутят, сжимают, разжимают золотой рубль. Чем интересно государю монета приглянулась? Мои интерес к украшению понятен. Человек из другого времени прибыл, всем интересуется. Особенно этот человек хотел бы интересоваться всем на безопасном расстоянии, без контактов с местными. Но кто человека спрашивает? — Рано или поздно любимые вещи надоедают, — говорю просто, с обычной насмешкой. Не могу не язвить, не могу. Право имею. Воли все равно пока не видать, как своих ушей. Но молчаливой покорной рабыней быть не желаю. Все выскажу, раз свобода слова пленнице дана. — Когда наиграетесь, как с наложницей из будущего поступите? Предупреждаю сразу: из монастыря удеру. Не знаю как, но удеру. Или умру, — я выдержала паузу, не желая допустить предательскую дрожь в голосе, затем продолжила. — Все равно мама с папой далеко. Своей семьи нет. Горевать некому. Некоторое время Отрепьев молчал, обдумывая мои слова. Может, и сам не знал, куда пленницу деть. Не знаю, не понимаю его. Хотя стоило бы. Но как? Сложно, очень сложно. Особенно сложно, когда вместо лица бесстрастная маска, под которой надежно спрятаны истинные чувства. Я другая. Есть люди, у которых все эмоции на лице написаны, сдерживаться они не умеют. К сожалению, Ксения Быстрицкая к ним относится. Стоит только раздразнить, много чего наговорить могу. Потом, непременно, пожалею о сказанном. Но слово не воробей. К сожалению, для самозванца гостья из будущего — открытая книга. И если бывший монах иногда не понимает чудаковатую наложницу, то только потому, что между нами лежит временная пропасть. Для умелого интригана импульсивная, вспыльчивая девчонка не враг, смех один. При случае растопчет легко, переломает морально. Но случая подходящего не наблюдается. Девица покорна, слушается. Болтает ерунду, пусть болтает. Раз для нее свобода слова — единственное утешение. — Вы жестоки к женщинам. У Ксении Годуновой приказали убить мать и брата, некоторое время держали царевну у себя, — продолжала говорить я, пользуясь возможностью. — А когда она вам надоела, упекли в монастырь беременную. Со мной также поступите? Говорите прямо. Давайте будем взаимно откровенны. Пожалуйста. Опять пауза, бьющая по нервам пауза. Беременным, кстати, волноваться вредно. Но следовать совету Карлсона: «Спокойствие, только спокойствие» не получается. Не та эпоха. Эх, вот бы все назад вернулось. Не хочу быть царевной, хочу лежать на диване, смотреть мультики, гладить Барсика, есть мороженое и вообще все, что плохо лежит в холодильнике. Читать драму Пушкина «Борис Годунов» без близкого знакомства с героями. Все-таки не понимаю Марину. Ехать непонятно куда, из родного замка в чужую страну, жить вдали от родной Польши. Зачем? Чтобы быть царицей, сидеть с умным видом на красивом, но неудобном стуле. Ничего толком не решать, терпеть измены бабника-мужа? Разве стоят слава, богатства, роскошь потраченных нервных клеток в суровой православной стране, где знать научиться веселиться только при Петре I? Разве ради славы, богатства, роскоши есть смысл рисковать молодой жизнью? — Поздно играть, — ответил посерьезневший вдруг Лжедмитрий, собранный, задумчивый, может быть, он и сам решал вопрос, как со мной поступить, не обижая влиятельного тестя. Дочь Бориса Годунова в Горицкий монастырь отправили после письма Ежи Мнишека. По крайней мере, у нас. Хотя Гришка Марину Мнишек любил, если верить великому Александру Пушкину. Непонятно правда, как в эту любовь вписывается плененная царевна, которую самозванец держал у себя почти полгода. Интересно, если бы мы с Годуновой встретились, она бы разочаровалась во мне, осудила слабость, заключение мира с тем, кто погубил ее семью? Поразительно, сколько сил может придавать человеку вера. Истинным христианам, наверное, легче смириться с жизненными катастрофами. Они молятся, надеются на Бога. Но я не истинная христианка, а условно православная. Не смогла противостоять моральному давлению. Ни в монастырь, ни в дурку не хочу. Самоубиться бы не дали, да и как убить себя в тюрьме? Ножей, вилок нет, яда тем более. Разбить о стены голову? Страшно. Оставалось только покориться. — Поздно, — повторил бывший монах. — Раз дите у нас будет. Упрямица ты редкостная. Кротости в тебе нет, своеволие одно. Волю любишь, на свободе выросла. Не тревожься, от себя не отдалю. Знаешь много, слушать тебя хорошо. Сказки твои интересны. О мире рассказываешь. Науку любовную без стеснения постигаешь. Не вылезал бы из постели твоей. Но решать нужно дела государственные. Не тревожься, со мною будешь. Погублю тебя, погублю себя. Ты — счастье мое. — Выдайте меня замуж. Просьба рискованная. Понимаю. Осерчает самодержец. Но перестраховаться тоже надо. Не может здесь женщина без мужа прожить. Нужно просить, молить о праве выйти замуж. Любого идиота стерплю. Лишь бы не оказаться в монастыре. — Не много ли просишь? — Отрепьев нахмурил брови, перестал играть с монетой. В голубых глазах нет больше теплоты. Один холод, но не гнев. Ух, не надо гневаться, пожалуйста. Сама замуж не хочу, мне никто из местных не нравится. Русские бородатые; поляки, хотя и бритые, надменные. Они на москвичей смотрят, как на еретиков. Страну нашу варварской считают. К несчастью, другого выхода нет. Муж, как якорь, позволит остаться на свободе. Так, главное сейчас говорить искренно. Невозможно обмануть искусного лжеца. — У вас есть невеста, — эти слова говорю быстро, боясь, что могут в любой момент перебить. — У нее влиятельная семья. Ссориться с поляками вам не выгодно. Ежи Мнишек может попросить вас отправить неизвестную бродяжку в монастырь. Мое замужество ничего не изменит. Я все равно останусь вашей. Вы будете по-прежнему ходить ко мне, если пожелаете. Моим господином станет муж, он же будет подчиняться вам. — За кого тебя выдать? Вопрос порадовал. Возможно, удастся убедить Лжедмитрия в своей правоте. Кстати, может, супруг окажется симпатичным. Хотя маловероятно. Выбрать невесте будущего жениха все равно не дадут. Покровитель мой, он же любовник, наверняка какого-нибудь старикана подсунет. Надеюсь, в фиктивном браке первая брачная ночь необязательна. — Не знаю, — пожимаю плечами. — Сами понимаете не за боярина, не за князя. Слишком знатный жених не подойдет. Оскорбится. Лучше за мелкопоместного дворянина, достаточно молодого и тщеславного. Пообещайте ему всяких благ, привилегий, подарите что-нибудь. Будущий муженек счастлив будет супругу под самого императора подложить. Лучше всего отдайте за лекаря-иноземца. Буду знать, как у вас здесь лечат. Заодно людям помогу. Лже-монарх кивнул, видимо, мои слова прозвучали достаточно убедительно. — За Петра Басманова** пойдешь, — решил он. — Ему честь окажу. Не бойся, институтка, не коснется тебя воевода. М-да. Очередное знакомое лицо. Воевода, перешедший на сторону Лжедмитрия I. Его верный клеврет. Умер, пытаясь защитить своего повелителя от разгневанной толпы. Лежал обнаженный, обесчещенный мертвец под столом на Лобном месте. На столе лежал беглый чернец Гришка Отрепьев. За Петра Басманова Борис Годунов хотел выдать дочь. Не успел, умер. Да уж, вот родители обалдеют. «Мам, пап, ваша дочь немножко царевна. Видела настоящую Марину Мнишек, с первым Лжедмитрием спала, дочурку вашу даже за Басманова хотели выдать замуж». Забавный однако способ изучать историю через постель. Дорогие путешественницы во времени, спешите попробовать секс-туризм по Московской Руси эпохи Смутного времени. Недорого. — Может, все-таки не надо? — попыталась робко возразить. — Ты выйдешь замуж за Петра Басманова или не выйдешь замуж вовсе. Понятно, возражения не принимаются. Ладно, Басманов так Басманов. Может, все образуется. Очень надеюсь избежать неприятностей. Итак, попробуем кое-что. Нежно касаюсь плеч самодержца, начинаю их массировать. Гришка довольно улыбнулся, расслабленный, ему хорошо. Пользуясь моментом, целую царскую шею, тихо говорю в ухо: — Дмитрий Иванович, миленький, отпустили бы вы Ксению Годунову на волю…