Две царевны

— Нет, так не пойдет. Выпрямись. Зачем сутулишься? Не нужны тебе проблемы с позвоночником. Я, притворно хмурясь, изучаю Малашу. Симпатичная девчонка, только неуверенная в себе. Косища в руку толщиной, румянец естественный, глаза серые, ресницы светлые, лицо доброе, этому лицу очень идет мягкая, слегка застенчивая улыбка. Опять моя конфидентка ссутулилась. Доску мне к ее спине привязать? Ладно, шучу. Но все-таки уверенность в себе девчонке надо срочно вселять. Хорошо, хотя бы в глаза смотреть научилась, зрительный контакт очень важен. И вообще мне нужны не холопки, а подруги. Рабовладельцем быть не желаю от слова совсем. — Сердишься на меня, барышня? Барышня. Обращение, которым не то чтобы горжусь. По крайней мере, оно кажется Аксе не таким диким и древним, как боярышня. Лучше всего, конечно, если бы меня называли товарищ Быстрицкая, но здесь, боюсь, не поймут. Излишняя фамильярность повредит. Без того в народе ходит слух про иноземную ведьму, принявшую обличье царевны, чтобы околдовать молодого царя. Этот слух пленной наложнице однажды сам самозванный царь, забавляясь, рассказал. Зачем иноземной ведьме принимать обличье царевны не уточняется. Любит сплетничать народ. Только в нашем времени меня бы скорее проституткой-нимфоманкой обозвали. Здесь ругательства проще. Гулять хочу. Кататься на рыдване* в целом, конечно, тоже неплохо, но там трясет, не видно ничего, окна закрыты тафтой. Пешком за пределы дома не пускают. Даже за покупками одна сходить не могу. Симпатичных слуг мужского пола не наблюдается поблизости. Либо старики, либо женатые мужики с детьми, либо совсем мальчишки, даже подросткового возраста не достигшие. В общем, соблазнов никаких. Петр Федорович Басманов — привлекательный мужчина с аккуратной бородкой, но слишком мрачный. Молодая невеста его не интересует. Взглянул на меня без интереса. Мы в саду стояли. Я, Лжедмитрий и мой будущий муж. По-моему, сзади была также Аграфена, она не только домоправительница, но и моя персональная нянька. Мне было откровенно неуютно стоять в окружении двух мужчин, хотелось спрятаться, убежать подальше или залезть в кровать с витыми столбиками и шелковым пологом, укрыться меховым одеялом, залезть под него с головой. Но только найдут, гады. — Хороша девка, Басманов? — спросил самозванец.   Я стояла, раскрасневшаяся от стыда. Чувствовать себя дорогой вещью в тяжелом парчовом платье, с нитью крупного жемчуга в волосах было откровенно неприятно. Так вот стоишь, молчишь, желая провалиться сквозь землю, кинуть под ноги мучителям массивные золотые перстни с драгоценными камнями, которые тебя заставили надеть, отбросить в сторону расшитый золотыми нитями, украшенный жемчугом бархатный венец. Пусть побесятся. Оделась бы проще. В джинсы, футболку, толстовку. Пусть ругают. Это все мое, родное. — Хороша, государь, — ответил Петр. Конечно, как скажешь нехороша, когда сам император нужного ответа заранее ждет. — Честь тебе великую окажу. В жены ее отдам. За жизнь Быстрицкой головой отвечаешь. Смотри, чтобы весела была, не хворала, жизнью довольна была. — Будет исполнено, государь, — слышу ответ. Ту ночь спала плохо, ворочалась на пуховых перинах, или, прижав колени к животу, сидела на постели, тупо пялясь в темноту. Слишком муторно было на душе. Свадьба… Мне чуть больше двадцати лет, какая к черту свадьба? Без любви, не зная, за кого толком выхожу. От безысходности, лишь бы не оказаться в монастыре. В чужой стране, среди чужих людей. Здесь даже свадебного платья, традиционного в моем мире, пока не придумали. Обвенчают нас в церкви, потом будет свадебный пир с плясуньями, дикой средневековой музыкой. Самой плясать нельзя, не по чину. После свадьбы придется прятать волосы под специальную шапочку, называемую волосником. Эту шапочку скроют затем платком. И не будет никаких мальвинок, колосков, высоких хвостов, лишь две косы, скрученные вокруг головы, и их нельзя показывать окружающим. Стыдно. Сидеть дальше в темноте было невыносимо. Хотелось, чтобы тебя услышали, поняли. Поэтому разбудила лежавшую рядом со мной в кровати Малашу, извинилась, попросила зажечь свечу. Уже при свете свечи нашла тетрадку, достала ручку, написала первое в этом мире письмо. Очень дорогому и близкому для меня человеку, которого так не хватает в этом мире. А именно моей маме. Писала, разумеется, на испанском. Не в моих интересах было, чтобы кто-то прочел мои тайные мысли. Современный русский язык не подходил, тот же самый Лжедмитрий научился довольно сносно на нем читать. Даже забрал одну из моих любимых книжек. Историческую драму «Борис Годунов». До этого он ознакомился с «Мцыри» Лермонтова, поэма ему понравилась. На английском тоже писать не вариант. Россия установила торговые отношения с Англией, по крайней мере, если верить учебнику истории, еще во время правления Ивана Грозного. Соответственно, в Посольском приказе должны быть переводчики, они же толмачи, разумеющие англицкую мову. Итак, если кому интересно, вот мое письмо: Mi querida Mamá, tengo miedo. Vivo en el siglo XVII. Soy concubina, esclava de los deseos del zarévich Dmitry I. Este hombre es mi amo ahora. ÉL quiere, que yo sea la esposa de Basmanov. Basmanov es un gran guerrero, pero soy probablemente una estúpida muñeca para él. No tengo mi voluntad, ni mis propios deseos. Soy una esclava. Esclava, por desgracia. Querida mamá, por favor, Dame más fuerzas. Ayúdame a no estar loca. Adiós, mamá. No olvides a tu hija infeliz. Te amo mucho, y amo mucho tambien a papá y a mis hermanos.** Это письмо в самом деле не привлекло ничьего внимания. Лежит себе ненужное в сумке, сумка находится на сундуке. К несчастью, до адресата не добраться. — Страшно мне, Малаша, — призналась вдруг. В ответ на мое признание милая девочка обняла меня, пытаясь подбодрить. — Что ты, барышня, разве желает зла тебе наш царь-батюшка? Замуж выходить всегда боязно. Не тревожься, государь наш никому не позволит тебя обидеть. «Ага, разве только обидит сам», — думаю, но мысли, понятное дело, не озвучиваю. Говорю другое: — Скучаешь, наверное, по родным. Никого увидеть не хочешь? Конфидентка тяжело вздохнула. Лицо ее вдруг стало грустным, серьезным и непривычно взрослым что ли. Ну, не может, не должно быть таким лицо девочки-подростка. Четырнадцать лет совсем детство. Только в этом мире моя юная подружка уже невестой считается. Не могу представить, как быстро взрослели наши предки. Например, Михаил Романов в 16 лет царем стал. Причем не просто царем, царем-детоубийцей. Во время правления первого Романова около Серпуховских ворот повесили малыша Мнишек. Да, именно, повесили. Ванечка сам рассказывал о смерти своей собственной маленькой версии в моем родном мире, как рассказал, уже в тюремной камере, что на самом деле попасть в прошлое невозможно. Можно попасть в другой мир со схожей исторической реальностью, иногда невероятно схожей. Но все равно это будет другой мир. Ох, Романовы. Скользкое семейство. Чертовы интриганы. Значит, Годунову убивать царевича Дмитрия грешно, хотя сам факт убийства под большим сомнением. Версию про несчастный случай так никто из историков не опроверг. Зато Романовым все можно. Впрочем, ладно, я предвзятое лицо. Все-таки Ванечка — мой братик, а не малолетний претендент на российский престол, который самому Ванечке не нужен совсем. Но Марина-то, Марина. Тоже хороша. Не захотела в Польшу вернуться. Как результат, смерть в одной из башен Коломенского кремля. Возможно, насильственная. Господи, куда меня занесло? В дурдом, где убивают маленьких детей, объявляя их преступниками, общество же в ответ восторженно кричит, наблюдая казни невинных. — Не по кому скучать, барышня, — ответила Малаша. — Мамка с двумя малыми сестрами с голодухи померли, батька запил с горя, все пропил, избу, трех курей, лошадь старую. В тати ушел. Не слыхать о нем ничего. Я скиталась много, голод, холод видела, в лохмотьях ходила, милостыню просила. Однажды в лихую ночь чуть не снасильничали меня, но Бог смилостивился, невинной осталась. Теперь вашей служанкой стала. О лучшей доле мечтать не смею. Ты добрая, не бьешь никого, не кричишь. Люди за тебя Бога молить должны. Не каждый день Господь ангелов на землю грешную посылает. — Не выдумывай, — решительно мотаю головой. — Какой из меня ангел? Скажи лучше, рассказать тебе про Руссию? Девчонка оживленно закивала, застенчиво улыбаясь. Узнать про Руссию ей было очень интересно. Именно про Руссию, не про Россию. Название «Россия» не употребляю. Боюсь, оно вызовет ненужные вопросы, на которые трудно найти ответ. Поэтому в рассказах моих столица Руссии не Москва, а Санкт-Петербург. Город, в который давно мечтала попасть, но возможности не наблюдалось. Рассказывала про многое. Про трамваи, электричество, рестораны, телеграф, заводы, рабочие бараки. В общем, из семнадцатого века резко перешла в конец девятнадцатого-начало двадцатого. Также рассказывала сказки Андерсена, Шарля Перро. Не только Малаше, но и всем, кто слушал. Слушателям сказки нравились. Кстати, любимая сказка Малаши «Русалочка». Мы даже вместе пели, сидя на лавке в светлице у окна за рукоделием: Не должны умирать красивые! Не должны умирать храбрые! Не должны… не должны.***

***

— Опять слезы украдкой лила? Не люб тебе Басманов? — спросил Лжедмитрий, лежавший на подушках. Мы находились в моей спальне. Ко мне самозванец приходит просто отдохнуть, не загружать мозги. Нет, конечно, загрузить мозги он может, слушая новую информацию об открытиях будущего. Но основная цель его посещений далека от научных открытий. В целом, даже удобно, когда все ясно заранее. Наряжаться не нужно. Вся многослойная одежда является преградой. Все равно, в итоге, останусь либо в кружевной сорочке, либо без нее. А, ладно. Чего смущаться? Уже давно не девственница. Правда без смущения все равно иногда не получается. Трудно привыкнуть, что, кроме меня, есть еще один человек, который может касаться моего тела везде, не спрашивая позволения хозяйки тела. Особенно стыдно, когда чужая ладонь касается таких интимных мест, как грудь или лобок, например. В такие моменты поневоле напрягаешься, сжимаешься внутренне, расслабиться не получается. — Я, похоже, ему не понравилась, — призналась, невольно зажмурилась, чувствуя чужие пальцы на внутренней стороне бедра, поднимающиеся все выше, выше, оказавшиеся уже не на бедре, но в области промежности. Не надо, пожалуйста. Блин, неловко-то как. — Расслабься, — посоветовал царь. Ага, ему легко говорить. Ух, больше никто не трогает там. Теперь можно в самом деле расслабиться. — Ты могла бы привыкнуть. Чай, не девица. Не в первый раз тебя касаюсь. Да и близки мы были не раз. — Стыдно, — бормочу неловко, тон голоса получается каким-то извиняющимся. Проклятье, хорошо, краснеть не умею. Иначе была бы красная, как рак. Бедная Ксения Годунова. Если я, жительница двадцать первого века, стесняюсь, робею, смущаюсь, то каково было царевне? Впрочем, может, царевну щадили. Не раздевали до конца. Тем более настоящая царевна вряд ли добровольно показывала самозванцу скрытые красоты обнаженной фигуры. Аксю щадить не будут. Гришка на демоверсию больше не соглашается, ему все в полном объеме подавай. Ну, хоть ни оральный, ни анальный секс не практикует. Согласен на обычный вагинальный. Это еще повезло, что мой покровитель не извращенец, не маньяк. Не оторвал жертве ничего, не добавил лишнего, не пытался вставлять в неположенные места неположенные предметы. Короче, по сравнению с Чикатило, графом Дракулой, Йозефом Менгеле, даже святым Владимиром — настоящий душка. Подумаешь, изнасиловал пару раз. Дикие времена, дикие нравы. И вообще, кто кого поймал, тот того и изучает. Приблизительно такой вот принцип в экспериментальной истории. Вспомнить хотя бы тех же запорожских казаков, ограбивших супермаркет. Выманил батюшка агрессивных путешественников во времени на улицу, убедил пойти на компромисс с полицией. Пришельцев всех домой вернули, но сначала отправили в лабораторию. В лаборатории у них взяли анализы, заставили проходить ряд психологических тестов, провели над ними научные исследования. Оружие обратно не возвратили, сдали в музей, нечего на мирных граждан нападать. — Стыдно, — повторяю, смущенно опускаю глаза, не смея взглянуть в лицо этого жесткого и зрелого мужчины. — Про вас в учебниках истории написано, картины с вами есть, вашим отношениям с Мариной Мнишек Марина Цветаева посвятила несколько замечательных стихотворений. И вообще вы — царь, а не Вася Сидоров. — Кто такой Вася Сидоров? Тебя трогал кто-то до меня? Отвечай! Сильные пальцы сжали запястье. Взгляд льдистых голубых глаз опять не сулил ничего хорошо. Чувствую боль и страх. Так всегда бывает, когда царь зол. Конечно, Лжедмитрий наложницу не бьет, можно даже сказать, заботится о ней, просто иногда не рассчитывает собственные силы. Поэтому на моей нежной коже остаются синяки. — Это просто фигура речи, — голос дрогнул, блин, так хочется говорить ровно, но не всегда получается. Вернее, когда Отрепьев сердит, совсем не получается. — Вы были моим первым мужчиной. Вы сами это прекрасно знаете, — говорю, готовя новую дерзость, очередную насмешку, которую сразу озвучиваю, зная, последствий не будет. — Или не помните? У вас в постели, пожалуй, много девственниц побывало. Дворянок, служанок, монашек. Разве всех запомнишь? — Всех не упомнишь, верно, — замечаю довольную усмешку, потираю освободившееся запястье. — Но тебя не забуду никогда. Эх, вот бы научиться бы приспосабливаться к перепадам настроения царя-батюшки. Сам по себе Лжедмитрий не чудовище. Назвать его белым и пушистым не могу. Но сказать, что он законченный садист, не могу тоже. Амбициозный, напористый, готовый пойти на все ради достижения цели — это верно. Если стоять у него на пути сметет, в порошок сотрет, переломает морально. Тем не менее, с ним можно жить мирно. Подчиняясь. Этот человек лидер и вне сомнения привык, чтобы ему подчинялись. Зато с ним относительно надежно. Насколько только может быть надежно с авантюристом, играющим в рискованную игру. Во всяком случае, бывший монах — моя единственная защита. Кстати, экс-церковник много не требует. На колени не ставит, кланяться не заставляет, не унижает, по крайней мере, намеренно, относится снисходительно. Местами эта снисходительность раздражает. Не люблю, когда кто-то считает меня глупой несамостоятельной девчонкой. Также странно, между нами разница всего года два-три. Но кажется не меньше десяти лет. Между прочим, спать у него на груди хорошо. Никакая доморощенная монстрюга из ужастиков двадцать первого века не доберется. Пара точных ударов саблей, и тот же самый Пеннивайз больше никому не причинит вреда. — Научите меня скакать на лошади и из пистолета стрелять, пожалуйста. Да, да. Научите. Хотя бы самостоятельно защититься смогу. Не ждать, когда появится храбрый рыцарь на белом коне, готовый спасти прекрасную даму от оборзевших захватчиков. — Марина Мнишек по-любому прекрасно держится в седле, — продолжала убеждать я. — Я лошадку в первый раз здесь увидела, до этого только на картинках. Хочу стать умелой наездницей. — Ты и так наездница. Лучше не сыщешь. Опыта, правда, не хватает. Но ничего, мы с тобой это скоро исправим. Теперь покровитель мой обнял меня со спины, положил одну ладонь на растущий, пока незаметно живот, голову на плечо. Ему нравится так сидеть. Забавно, но мне тоже нравится, когда Гришка рядом. Появляется сразу чувство защищенности что ли. В этом мире нужен сильный храбрый мужчина, иначе слабой беспомощной девчонке не выжить. Главное, чтобы сильный храбрый мужчина не упрятал девчонку в монастырь. Но пока вроде все тихо. Полюбить самозванца не смогу, но довериться попробую. Все равно другого выхода нет. Без того с ним честна. Врать толком не умею. Да и сложно обмануть профессионального лгуна. На лице все эмоции заметны. В общем, не интриганка, не манипуляторша. Обычная девчонка, оказавшаяся в опасное время в опасном месте. Девчонка, которой обидно пропадать просто так. За четыреста с лишним лет все изменится. Войди даже Россия в состав Речи Посполитой, прими русский народ католичество, все равно далеких потомков это не коснется. Наше государство вернуло бы суверенитет, вместо католицизма пришел бы пофигизм, как близкое к народу явление. Современная молодежь жила бы обычной жизнью. А, ладно… Забавна изменчивость человеческой природы. Давно ли всхлипывала от боли, пыталась оттолкнуть мучителя, сжать ноги во время соития. Расслабиться не получалось. Даже без движений, так называемых фрикций, было больно. Влагалище казалось слишком узким. Раньше, будучи сначала школьницей, затем студенткой во время критических дней тампонами пользоваться не могла из-за болезненных ощущений. Пробовала пару раз, но отказалась от бесполезных попыток. Когда лежала на соломе, придавленная тяжелым телом, с обидой и одновременно удивлением думала, что только законченные мазохистки могут любить секс. Разве может кому-то нравиться, когда этого кого-то разрывают на куски большим чуждым для организма органом, который даже пока не начал двигаться в тебе. Так как чертов царевич все-таки пытался приучить пленницу привыкнуть к новым ощущениям. Не двигаясь сразу. Также после соития он обычно минуту-другую лежал на мне, восстанавливая дыхание, не спеша покидать мое тело, в то время, когда я едва сдерживалась, чтобы унизительно не заскулить. Расслабиться не получалось, внутренние мышцы инстинктивно сжимались. В ответ на ласковые слова, просьбы немного потерпеть — чесался язык, на котором вертелись отборные матерные ругательства. Единственное, что заставляло молчать, осознание — будет хуже. Оскорбится мучитель, станет двигаться, не медленно, ускоряясь лишь в самом конце, а, как в первый раз, быстро, слишком быстро, используя слюну, вместо естественной смазки, вырабатываемой организмом при возбуждении. Не будет ни прелюдий, ни ласк, одна лишь боль. Зато сейчас все наладилось. Никаких болезненных ощущений. Постель делить с властным любовником приятно. Да и дремать, положив голову ему на грудь, чувствуя властную руку на собственной талии — удобно. Не нападет никто, не обидит. Есть чувство относительной защищенности, за которую, правда, приходиться расплачиваться телом. Однако за все приходится платить. К примеру, телом. Радует одно. Не с фашистом постель делю, не с серийным убийцей-извергом. Предателем Отрепьева тоже в полной мере назвать нельзя. В истории России были предательства покруче. Хотя бы предательство бояр, с помощью которых полякам удалось закрепиться в московском Кремле, откуда их выбило в октябре 1612 года Второе народное ополчение во главе с Мининым и Пожарским. Опять-таки, верит народ спасенному царевичу. На его стороне сила. Бороться с самозванцем у меня кишка тонка. Остается хранить мир, на предложенных им условиях. Кстати, во время мира, мы даже первые в истории России пенсии ввели. Их будут получать состарившиеся стрельцы и казаки, перешедшие на постоянную службу к государю. К сожалению, многие мои проекты не одобряются. Тем же самым сестрам милосердия не найдется места в России XVII века. Зато Гришка обещал построить первую больницу в Москве, доступную большинству слоев населения и вообще начать развивать медицину. — О да, с таким учителем стану первоклассной наездницей, — съязвила в очередной раз. — Особенно, когда замуж выйду. Сразу два учителя появятся. Надеюсь, любезный муж не сильно расстроится, когда обнаружит во время первой брачной ночи, что его жена не девственница? — Не думаешь ли ты, что я отдам тебя ему? — ладонь Отрепьева легла на мою грудь, несильно сжала ее. Прикосновение заставило вздрогнуть. Надо привыкнуть. Зачем стесняться? Все равно чертов царевич Аксю всю давно облапал, пальцами залез, куда только можно залезть, разве только анус, к счастью, оставил в покое. Откуда это позднее чувство стыда? Не знаю. — Не коснется тебя воевода. После свадьбы твоей к тебе приду. Брачную ночь со мной проведешь. Нам будет хорошо. — Вот Марина обрадуется, — не смогла сдержаться от новой подколки. Слишком хорошо Гришка устроился. На Марине женится, меня отпускать не желает. Тут в пору ислам вводить. С гаремом, женами, наложницами, евнухами. Экс-церковник свою интимную жизнь не освещает, но ежу понятно, я у него далеко не первая. Наверное, сразу, как сбежал из монастыря, со срамной девкой на постоялом дворе запретный плод попробовал. В двадцать лет секса парням страсть хочется. Гормоны играют. Сужу по однокурсникам, да и братец мой старший — наглядная демонстрация. Предложи самозванец ему уйти в монастырь — ушел бы с радостью. Только не в мужской, женский. Наверняка не все монашки были преданы вере. Кого-то насильно подстригли в молодости, когда мужской ласки хотелось особенно сильно. — Не думай о Марине, — прошептал лже-царь, целуя меня в шею. — Я ей ничего не должен. Полька желает сидеть на троне, пусть сидит, любви моей она не получит. — Хорошо. Тогда я подумаю о вашем походе в Азов. У вас нет ни денег, ни союзников, ни сильной армии. Флот бы тоже не помешал. Как воевать будете? Ой, — невольно ойкнула, когда зубы прикусили кожу на шее. Довольно болезненно, между прочим. Чувствительно. Видимо, мои слова попали в цель. Иногда мне удалось задеть самозванца. Довольно редко. У Лжедмитрия выработался иммунитет к моим насмешкам. — Хватит. Я понял, — бывший монах поцеловал укушенное место. — И про вилку тоже. Завтра у меня встреча с патриархом. С Мариной в церковь пойдем. Молиться станем. Невеста моя согласна принять православие. Очень ей понравилась история Екатерины II. — История Петра III тоже? Экс-церковник усмехнулся. Вряд ли он не станет рассказывать польке историю императора, свергнутого с помощью гвардейского переворота женщиной. Неизвестно, какие мысли посетят светлую голову Мнишек. Править одной, не подчиняясь капризам мужа, — разве не мечта для гордой польки? Впрочем, Отрепьев не даст панночке ни единого шанса интриговать против него. Сразу в монастырь отправит. Если только панна не успеет найти влиятельного покровителя. Впрочем, вряд ли. Лжедмитрий I далеко не Лжедмитрий II. И любовника жены обнаружить сможет. Моего любовника обнаружит тоже. Поэтому Аксе нельзя не только улыбаться, строить глазки, всячески флиртовать с противоположным полом. Даже смотреть с интересом на другого мужчину — табу. — Подарите мне вилку, пожалуйста. Желательно с тремя зубчиками. Прошу, надеясь, просьба будет исполнена. Не нужны ни драгоценные камни, ни серьги, ни перстни. Вилка нужна. Родная вилка, знакомая с детства. Которую здесь невероятно трудно достать. Не привыкли к ней люди. Эх, еще бы к вилке зубную пасту вместе с щеткой. Мечты-мечты. — Подарю. — Уже поздно, — говорю в ответ задумчиво. В самом деле вечер. Солнце почти полностью скрылось за горизонтом. Дневного света не хватает. Свечам, пусть их и много, все равно далеко до электрической лампы. Позвонить некому. Не придумали телефонную связь. Вечером и ночью особенно жалеешь о доме. Особенно жалеешь, что не можешь, как в далеком детстве, прижаться к маме, пошутить с папой, поиграть в карты с братьями, понимая все будет хорошо, родители в трудную минуту будут рядом, братья не дадут в обиду. Только где, где они все сейчас? Когда мне так нужна поддержка близких людей. — Вам пора идти в Кремль. Иначе искать вас будут, чего доброго ударят в набат. Скажут, государь пропал. Гришка покачал головой, притянул меня в объятья. Поцеловал в плечо. — Эту ночь с тобой проведу. Пусть ищут. Любить тебя хочу, Ксеньюшка, обладать тобой, тело твое прекрасное видеть, — взволнованно шептал он. — Иди сюда. Пришлось подчиниться. Иначе нельзя. Все происходило, как всегда. Некоторое смущение сперва, испытанное, когда сидела обнаженная на мужских коленях, целовала губы, плечи самозванца, ерошила пальцами рыжеватые волосы. Однако смущение быстро сменилось удовольствием. Чувствовать в распаленном ласками теле твердое мужское естество было до одури приятно. Приятно затем лежать в кровати, рядом с властным мужчиной, быть укрытой одеялом, чувствовать себя полностью обессиленной. Не боясь ничего. Устав бояться. Желая поскорее принять ванну, а потом вздремнуть в теплой постели. Выпить перед сном кружку горячего молока. Съесть пирожок с яблочным повидлом. И будь, что будет. Все равно от меня ничего не зависит.