Лисье солнышко

      Исаев всхлипнул; пошатнувшись, сполз на пол, пытаясь ухватиться за выступающий край серванта. На паркетном полу, на сцепленных в попытке закрыться от опасности руках чернела россыпь из капель крови. На ковре, потерявшись среди узорчатых завитушек, изображающих цветы, покоилась маленькая капсула с ядом.       Шелленберг успел прострелить русскому разведчику руку за секунду до того, как она бы поднесла смертоносный предмет ко рту. «Не позволь. Не позволь. Не допусти его смерти.» Лишь эта мысль билась в голове у немца. Ему больше ничего не нужно было. Не в этом месте, не в этом мире. Баюкая раненого в объятиях, пачкая ладони в его крови, покрывая лоб, шею мягкими поцелуями, он пытался загладить хотя бы крошечную частичку своей вины. Вины за боль, причиненной тому, кого любит. Причиненную им же. Это было безумие. Отвратительное, заставляющее признать свое полное поражение. Свой проигрыш. В масштабе маленькой гостиной, освещенной тусклым светом окна. А что ждет их дальше? Вместе со сведениями о шпионаже вполне могут всплыть и доказательства гомосексуальных связей. Значит, и Мюллер примется за дело с особым усердием и удовольствием. Как же, Вальтер Шелленберг, начальник шестого отдела разведки и бригадефюрер СС столько лет держал среди приближенных засланного из Советской России шпиона! Да еще и спал с ним в перерывах между работой. Замечательно. Старине Мюллеру определенно понравится. Впрочем, это сейчас последняя вещь, о которой мог подумать Вальтер.       Кожей шеи, не скрытой воротником, почувствовал влажную щеку Максима. Тот плакал. Практически бесшумно, стараясь дышать ровно, чтобы хоть как-то успокоиться. Получалось откровенно плохо; изо всех сил сжав здоровой рукой плечо немца, прислонившись головой к его груди, он мелко трясся, кусал до крови губы и душил в себе пытающийся выйти наружу псих. В это сложно поверить, но ни разу за все время службы в Германии Штирлиц не позволял себе дать волю эмоциям. Просто сесть в кресло и отдаться порыву. Отпустить страх, неудачи. Ему было попросту некогда. Шелленберг понимал. Но его сочувствующее молчание давило на Штирлица, и наводило на мысли, что лучше бы ему попали не в руку, а куда-нибудь повыше. К примеру в голову. Туда, где рождались предположения о дальнейшей судьбе, возникали возможные варианты собственной кончины, одни страшнее предыдущих. Легкое прикосновение к волосам вернули разведчика к реальности, но трезво мыслить он все равно не мог. — Скажи мне что-нибудь. Шелленберг молчал. — Скажи. Скажи, как ненавидишь меня. Как ты разочарован. Зол. Он рассмеялся. Громко, заливисто, не видя лица собеседника из-за жгущих глаза слез. — Скажи, что собираешься делать. Умоляю, не молчи. «Я готов замолчать на всю жизнь, лишь бы кто-то осведомил меня, как поступить правильно.»        Шелленберг усадил бледного как мел штандартенфюрера на стул. Аккуратно, чтобы не сильно задевать поврежденное место, стянул злосчастный пиджак, и краем глаза заметил крохотный кармашек на внутреннем подкладе. Необходимость. Довольно продолжительное время ушло на то, чтобы промыть, обработать рану и перевязать руку чуть ниже плеча. Данные манипуляции дались бригадефюреру без особого напряжения; память сохранила знания, полученные в то время когда он интересовался медициной. За работой всегда проще привести сумбур мыслей в относительный порядок, да и самообладание возвращалось. Штирлиц больше ничего не говорил, вообще не издавал никаких звуков. Слышалось лишь слегка хрипловатое дыхание. Шелленберг был восхищен его выдержкой и одновременно напуган состоянием. Жить русский будет, несомненно; в ране даже не оказалось пули, видимо, она лишь задела ткани, вызвав только сильную боль и кровотечение. В душе начальника разведки вновь начинала распространяться пустота. Где-то на краю сознания тихий голос заговорил о том, какой перед ним превосходный актер. «Надо же, а ты ему поверил. Поверил в светлую любовь, преданность, небезразличие. Тебе самому не противно?» Да, так и есть. Всегда хочется верить. Но не в то, что ты так ошибся.