С желчью

      Окна, зашторенные плотно, резко, безликими стенами в комнате кажутся, неровными. Темно. Свет мешает ему, раздражает его, из мыслей вытягивает, на улицу выйти заставляет. К ней снова пойти вынуждает. Поэтому темно. За стеной дети орут громко, что есть мочи, хохочут; сосед опять ремонт затевает, с женою снова поссорившись; алкаш, этажом ниже живущий, песни весёлые напевает, видно, мать его пенсию получила на днях. Празднует. А вот у Гилберта тихо всегда. Как на могиле безымянной. Ненужной никому толком. Дожил, думает он не без иронии извечной, рукой глаза опухшие прикрывая… дожил. Даже о русских семьях язвить не хочется. О семьях…       Экран телефона яркий, глаза, к темени привыкшие, режет, ослепляет. Пальцы онемевшие цифры выученные устало набирают, соскальзывают местами в направлении ненужном. Раздражает! Гудки тяжкие всё звучат, звучат, от стен тонких отражаясь, уши закладывая. Сердце всё стучит судорожно: вот-вот в пятки провалится. И думается всё Гилберту, что брат вот-вот трубку возьмёт. И думает он, что скажет ему, что ему скажут. Наверное, это обыкновенное: «Брат, где тебя носит?» или «Я пока занят, перезвони». А может: «Возвращайся, мне без тебя не справиться!» Ксе-ксе, хорошо бы было, да вот только не в духе Людвига это. А сам он и не замечает даже, как странно улыбаться начинает, смартфон несчастный в ладонях потных сжимая, от света его морщась, точно крот. Байльшмидт уже весь разговор продумал! Даже фразу финальную: «Так и быть, Запад, уговорил! Приезжаю. С тебя причитается. Ксе-ксе». Ведь младший точно без него не справляется!.. Ему так никто не отвечает. Уже в пятый раз.       Кружку дешёвую, временем потрёпанную, в пальцах холодных сжимает, шепчет навязчиво: «Без меня точно не справляется! Да его там документами уже завалило, поэтому и не отвечает». Всё шепчет, мысли сторонние из головы выбивая. А сам куда-то в сторону смотрит, на фиалку аметистовую, одинокую. Он уже и не помнит толком о том, как она к нему попала. Может, это Брагинская её притащила: ведь девать ей их некуда! И смотрит он всё на цветы несчастные, всегда цветущие у него почему-то, губы кривит по привычке. Даже здесь следит за мной! И всё смотрит на лепестки блестящие неотрывно. В глаза её смотрит. Чуть позже, из мыслей своих вырвавшись резко, он кофе залпом выпивает, кружку водой проточной ополаскивает, да и на место ставит аккуратно. И не замечает он, наверное, что кружка его с подсолнухами нелепыми, что сам купил её, фиалку аметистовую. Или замечать не хочет. «Перезвонит, когда из-под бумаги вылезет! Да и Брагинская скоро свою фиалку бесполезную заберёт!» Замечать не хочет, из мозга слова её вырезает без наркоза: «А ты боишься быть забытым, верно?» Снова на вопрос этот ответ найти не может.       Он в зал пойти хочет, да вот только на чуланчик взгляд свой бросает. А руки так и чесаться начинают, делом заняться желают. Нужно отвлечься. Порядок навести нужно…

***

      Гилберт рубашку снимает, на стул повесив аккуратно: в ней он появляться перед Брагинской не должен. Подумает ещё, будто бы он свои слова на ветер бросает! А может и надоедать начнёт: «Ты же брезгуешь! — он даже сгримасничал, голосу писклявости придавая, а руки на бёдрах размещая, на себя в зеркало смотря. Смех с трудом сдерживая: — Может мне ещё мои трусы с твоими стирать, коли не брезгуешь?» — Снова он лицо скривит глупо, на этот раз другую рубашку надевая. Брагинская никогда бы так не сказала, но своей пародией он был доволен весьма. Посмеявшись немного, в очередной раз глазами по комнате пройдясь, он на стуле зацикливается, на пакете чёрном. На рубашке. Грозился сжечь ведь, а сам даже постирать поленился. Байльшмидт головой встряхивает, в зеркало смотрит вновь, лицу серьёзность придаёт, шрамы игнорируя. Да я с ними ещё круче! Он только один единственный шрам проигнорировать не может… ею оставленный. Лопатой её. Пару секунд он его рассматривает, кривится болезненно, снова хруст рёбер услышав. Гилберт удивляется, а может ужасается мимолётно тому, что жив остался после этого, последние пуговицы застёгивает медленно, да и полуулыбку высокомерную на губах потрескавшихся расстилает привычно, ком в глотке протолкнув глубже. Без неё он перед Брагинской появляться не должен.       Даже через пакет плотный, Гилберт пальцами это ненавистное «Сделано в СССР» вычитывает, а всё лицо его мелкими иглами прокалывается сразу. «Поскорей бы это Брагинской всучить! — думает он, левой рукой снова на звонок нажимая. А сам от нетерпения сгорает, лицо её увидеть хочет. После такого-то подарка! Дверь не открывается, а за ней и шагов не слышно как назло. — Опять телевизор на всю мощь включила, наверное! — раздражённо шипит Байльшмидт, начиная кулаком дверь несчастную истязать. — Специально же дверь не открывает! Или отравилась, утопилась, с окна спрыгнула, чаем захлебнулась! — других причин не открывать Великому, он просто не знает: — А может уехала. Ведь столько дел у этих стран! Столько дел! Хотя, откуда мне знать?» — Всё думает немец, всё свои мысли иронией пропитывает намеренно, сам себя злит мыслями этими. Почти. Целый. День. Он с этим подарком возился! Именно. В. Этот. День. Она уехала куда-то! Это она назло ему, ведьма. Предчувствовала это!       «Дожил, — снова думает Гилберт, головой о дверь упёршись, обеспокоенный взгляд незнакомой женщины спиной ощущая: — дожил!» Взгляд на коврик узорчатый устремляет, да и замечает что-то блестящее, из-под него выглядывающее. Он наклоняется, ключи из темницы освобождая, а к ним ещё и записка небольшая прикреплена: «Гилберт, суп в холодильнике». Точно ведьма! А ещё ключи. От квартиры. Под ковриком. И суп в холодильнике, да советское радио. Она его никогда не забудет, да?..