***
В этот раз до коридора на посадку он меня не провожает. Выглядит Баки так, словно не поведет и бровью, если реальность вокруг начнет рушиться, а небеса обвалятся на землю. Так, наверное, и бывает? Я мысленно пожимаю плечами, не знаю, что чувствуют люди после похорон. Он не интересуется (а должен?), почему мне надо уехать и чем я буду заниматься. Не понятно, в какой момент наша молчаливая прогулка закончится, и придет время сказать отчуждённое «ну, пока». Я распланировала поездку обратно по минутам, мне необходимо поймать такси и немного прибавить шаг, чтобы не отклоняться от намеченного. Барнсу туда тащиться ни к чему. Я хочу сказать ему, что идти вместе — не обязательно, но не уверена, собирался ли он или свернет на первой же нужной ему улице? Да, теперь я знаю, где живет Баки, и несмотря на минималистичность его квартирки, нахожу ее уютной и такой по-барнсовски лаконичной. Все там нужное и по делу. Я так привыкла видеть в Баки несокрушимую скалу, титана, гарант железобетонной безопасности всего, что находится в радиусе десяти метров от него. Он ассоциировался у меня со словом «стойкость» достаточно долго, чтобы не иметь возможности даже подумать о ранимом создании, скрытом под маской отрешенности. Выход с территории базы занимает не больше семи минут неспешной ходьбы. Чтобы добраться до ближайшей стоянки такси необходимо еще десять, а если попробовать поймать попутку, то всего две. Ни о чем не договариваясь, мы решаем идти вперед. Телевизионный баннер над пятнадцатым этажом нью-йоркского издательства показывает черно-белое изображение американского флага. Это замечаю не я одна. Комментарии неуместны. На горизонте мелькает скопление желтых машинок, у меня остается четырнадцать минут (с запасом на пробки). — Подожди, — раздается голос моего спутника, и эта просьба тут же тонет в оркестре городского шума. На улице людно, в соседнем здании идет ремонт, стучат отбойные молотки и где-то работает болгарка, шуршат протекторы шин проезжающих мимо автомобилей. Но даже если бы рядом с нами сейчас проходил музыкальный фестиваль, а мы бы стояли у целого ряда колонок и усилителей, я все-равно бы услышала. Жестом я предлагаю отойти в сторону, чтобы о нас не спотыкались прохожие. Под навесом какого-то ночного заведения никого нет: бар откроется только после девяти вечера, вход с двух сторон закрыт стеклянными панелями, в которые вмонтированы толстые квадраты цветных стёкол, и заходя за них, ты словно отгораживается от остального мира. Хотя люди в Нью-Йорке поглощены своими мыслями и проблемами настолько, что не заметят вас и в центре пешеходной дорожки, даже если вы там уляжетесь. У меня остается двенадцать минут. На рейс опаздывать нельзя, такси нужно брать как можно скорее, а для этого нужно уйти. Я говорю самую избитую, стереотипную, тупую фразу: — Все будет хорошо. И тут же мысленно бью себя по лбу рукой. Одиннадцать минут. — Не будь, пожалуйста, кретином, — услышав эти слова, Баки как-то вымученно выдавливает из себя улыбку, взгляд направлен точно в перекрестье мраморной плитки у него под ногами, — и завтра же отправляйся в медицинский блок. Барнс неопределенно покачивает головой, то ли соглашаясь, то ли наоборот хочет сказать, что делать этого не собирается. Десять минут. Нужно уйти. В моем словарном запасе нет таких слов, которые подошли бы в этой ситуации, одно только универсальное «ладно». — Подожди, — снова просит он, и теплая широкая ладонь как-то слишком быстро касается моего затылка и немного шеи, притягивая ближе. Я, не моргая разглядываю ровный шов на вороте его футболки, чувствую, как Баки утыкается носом мне в макушку и тяжело вздыхает. Мне срочно требуется Инструкция действий в подобной ситуации, хотя бы кратенькое руководство, всего несколько пунктов. Девять минут. Придется бежать бегом. Придется расталкивать людей в очереди на посадку и извиняться на ходу. — Побудь со мной еще немного, — его грудь приятно вибрирует, когда он говорит это, и я жмусь сильнее, прижимаюсь щекой и чувствую живое тепло тела даже через ткань. Парфюм у Баки с нотками чего-то пряного, как имбирное печенье. Никогда раньше не замечала. В рабочее время он пользовался каким-то спортивным дезодорантом, видела иногда на полочках в ванных комнатах гостиничного номера. Я не помешанная. Восемь минут — игра на грани фола. Мне потребуется таксист-лихач. Барнс обладает сумасшедшим природным магнетизмом, и этому невозможно сопротивляться. Если бы я его совсем не знала, но услышала это «подожди», то остановилась бы без раздумий. Любой бы так сделал, потому что людям с такой харизмой буквально в рот все заглядывают, что бы они не говорили или не просили сделать. В жизни такие встречаются нечасто, так что помним мы их очень и очень долго, постоянно возвращаемся мыслями к той встрече или разговору, мечтаем оказаться в сфере их влияния. Меня притягивает его замкнутость, молчаливость, исполнительность, уверенность в себе. Все те качества, которых не хватает мне, я сполна лицезрю в Баки, и этого вроде хватает. Его пальцы едва касаются моей шеи, трогают впадинку за ухом, и ладонь приятной тяжестью опускается на плечо. Если бы не моя перевязка на правой руке, то я давно бы уже повисла на нем, как рождественская игрушка на елке, но в моем теперешнем положении это чревато потерей равновесия и обостренной болью в ключице, а она и так слишком уж настойчиво дает о себе знать. Я отчего-то думаю, что, прощаясь сегодня, мы увидимся еще не скоро, и сердце начинает ныть. Шесть минут? Я лучше опоздаю на все рейсы до Атлантик-Сити и выслушаю часовую гневную лекцию от Бойда по поводу своего непрофессионализма и некомпетентности, чем сейчас тронусь с этого места. — Баки?.. Он заметно вздрагивает, рвано выдыхает и опускает голову, чтобы посмотреть мне в глаза. — Спешишь, да? — спрашивает он обесцвеченным голосом. У меня внутри все чувства сворачиваются в крепкий узел. Из-за такой близости я ощущаю его запах почти на кончике языка, он похож на корицу. Кажется, можно вдохнуть его чуть больше, и тут же закашляешься. — Время сейчас не подходящее, — я отвечаю. В воздухе повисает немой вопрос «для чего?», но ответа я не знаю, потому что мозг и речевой аппарат теперь функционируют в разных плоскостях и не контролируют друг друга. Я ниже его ростом, поэтому если не задирать голову, то смотреть буду ровно на контур чуть влажных губ. Сейчас, наверное, даже фонарному столбу понятно, о чем я думаю, настолько явно это написано на моем лице. Очевиднее быть уже не может. Холодный металлический палец касается моего подбородка. Страшно даже дышать, вдруг это как-то повлияет на его и без того несмелое решение? И я до последнего не верю, в голове каруселью мелькают слова «нет, нет, нет, этого не будет». От моей уверенности в отношении Баки не остается и следа, ни единой крупицы. Я даже не успеваю закрыть глаза, отчаянно хватаясь за реальность. Когда Барнс отстраняется, и наши губы получают свой суверенитет обратно, я инстинктивно делаю вдох, и легкие наполняются его ароматом, щекочущим горло. И я ничего не чувствую. Точнее чувствую, но не то! И не так, как представляла себе (а я представляла, поверьте, и не раз!). Моргнув, заглядываю в льдистый омут его глаз и, о боги, читаю в них тоже самое. Абсолютно идентичные эмоции. Сзади на шее, где только что были его пальцы, теперь как-то пусто и холодно. Понимая, что момент упущен, мы оба не спешим делать вторую попытку, и она с каждой прошедшей секундой становится все призрачнее и бессмысленней. Сколько там, минуты три? Такси тут уже не поможет, но я понадеюсь, что рейс задержится, или будет другой. — Сходи к доктору. Пожалуйста, — последнее, что я говорю перед тем, как покинуть наше временное убежище и смешаться с потоком людей на улице.Нью-Йорк ч.2
18 января 2020 г. в 10:25
Слова доктора Фергюсон я «перевариваю» с трудом. Прошло пять часов с момента последнего приема обезболивающих, и шрамы на моей ключице начинают пульсировать, отдаваясь тупой болью в плече.
Баки разрешают одеться и покинуть медицинское кресло. Жена Бернарда подходит к нам. Она говорит, что показатели не окончательные, и делать выводы по ним — самое настоящее преступление, значит нужно сдавать анализы еще как минимум на протяжении недели, чтобы понять, будут ли последствия, или тот распыленный под видом паралитического газа препарат свое дело сделал. То есть так оно и есть, и если верить врачам (а я им верю), то вечная жизнь и регенерация больше Барнсу не «грозят», остается вопрос, не будет ли обратного эффекта сыворотки? Именно для этого Кэтрин настоятельно просит его не отказываться от обследования и задержаться в лаборатории. Баки непреклонен.
— Так даже лучше, — цедит он сквозь зубы, когда мы оказываемся за пределами лаборатории Щ.И.Т.а.
— Нет, ничего не «лучше», не говори ерунды.
От возмущения даже перехватило дыхание. Мы возвращались к первым неделям нашего знакомства, когда умереть на задании для Баки было чуть ли не делом принципа, и это отчетливо читалось во всем нем.
— У тебя дерьмовый характер, тебе кто-нибудь говорил? Не сомневаюсь, что говорили. И не только Сэм. Вокруг творится какая-то чертовщина, и опускать сейчас руки — не лучшее из решений.
— Все зашло слишком далеко, — Баки отвечает бесчувственным голосом, и от его меланхолии, распространяющейся на несколько метров вокруг, меня начинает трясти.
— Вот именно! Давай начинать думать, как из этого выбираться.
— Брось эту затею.
Я делаю глубокий вдох, пытаюсь сосчитать до десяти, как учат в книжках по психологии, но получается только до двух, на «три» я со всей силы толкаю Барнса в плечо. Помогает. Его взгляд на мгновение проясняется, цепляясь за реальные контуры, а не образы, гуляющие в подсознании.
— Послушай меня, упрямый павлин. Да, я не могу представить, что ты сейчас испытываешь, но знаю, как дорог был тебе Стив. Но он свой выбор сделал, он боролся и пожертвовал многим, чтобы быть счастливым. И он бы уже тебе задницу надрал, зная, о чем ты думаешь. Мы его не вернем, но это не значит, что жизнь заканчивается. Баки, Стиву было 106 лет, когда тебе будет столько же, то можешь умирать без разрешения, а пока имей совесть позаботиться о себе. Я не претендую на роль твоего надзирателя или заботливой… просто держать все под контролем у меня в крови, и раз уж так вышло, что я в курсе о твоем существовании, а одна только мысль, что у тебя все хорошо, позволяет мне спокойно засыпать, то будь уверен, что я стану твоим худшим приставучим кошмаром.
Я больше не хотела спрашивать себя, каким словом можно охарактеризовать мои чувства к этому человеку, но мысль заботы о нем превратилась в идею-фикс, одновременно греющую мне душу и щекочущую нервы. Я была помешана на здоровье дорогих мне людей от макушки до подошвы ботинок. Спасибо за это нужно сказать Тиму, который и подавал пример, пока Эми носилась по всевозможным вечеринкам, родители еще были заняты собственными делами, брат рассказывал мне о службе и прививал любовь к порядку. Порядку во всем.
Было интересно узнать, есть ли между открытой враждой и откровенно детским поведением в наших отношениях третья сторона? Что-то нормальное, типичное, «как у всех». Хотя где-то глубоко внутри я понимала, что этого самого «нормального» могу и не перенести, попросту струсить. Я боялась, что мы интересны друг другу до того момента, пока можем генерировать какую-то искру, живость, встряску. Потому что так было до сегодняшнего дня, и так пока остается.
А еще было интересно, что за мысли роятся за этим тяжелым серо-голубым взглядом?
Баки собирался ответить. Задумчиво изогнулись брови, челюсти сжались необоснованно сильно, и тут я сказала себе, что очередной страдальческой речи не вынесу! В другой раз выясню, о чем он там думает.
Время поджимало, действие анестетика, который я приняла перед вылетом, заканчивалось.
— Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления, — я перебила его еще до того, как Барнс начал говорить, — а мысли о вселенском замысле пока отложим. Сделай, что просила доктор? Это займет не больше пары часов в день. Пожалуйста.
— И это твой залог хорошего сна? — спросил он на полном серьезе.
— Ну, залог моего хорошего сна сейчас — это лошадиная доза морфина, но остальные процентов тридцать, да. Ну же, Баки, — я по-детски, легонько дернула его за рукав куртки, — погрустить мы еще успеем.
— Может это и правда к лучшему?
— То, что сыворотка перестала действовать?
Барнс кивнул.
— Знаешь, лично мне абсолютно фиолетово есть она или нет, да пусть у тебя после этого хоть хвост и крылья вырастут, это ничего не изменит. Но мы должны знать, что это не повлечет за собой куда более серьезные и непоправимые последствия, помимо потери обостренного слуха или способности приземляться на ноги падая с любой высоты.
Примечания:
Сейчас полетят тапки.