Around the world...with two badass

      POV Баки       Градусник жалобно пискнул: 101 по Фаренгейту, на пару градусов больше, чем в предыдущие два раза.       — Сколько? — раздраженно спрашивает Мег, не отрывая взгляда от ноутбука. Я почти уверен, что ничего важного на экране сейчас нет, просто на меня смотреть она не хочет, вроде «выбесил и не лезь больше».       — 98, — на обдумывание информации у нее уходят считанные секунды, опыт, что тут скажешь. На лице читается явное недоверие, как бы ей не хотелось, чтобы мои слова были правдой, она понимает, что цифры далеки от реальных. Сверившись с приложением, которое двадцать четыре часа в сутки связывало меня с ее смартфоном, Меган тихо выругалась.       Не люблю, когда она так выражается, от Стива что ли передался этот консерватизм? Хотя куда уж мне до него. Роджерса бы пришлось валерьянкой отпаивать, узнай он, в скольких разных вариантах я представлял себе, как могу отучить ее делать вещи, не сильно мне нравившиеся.       На расстоянии с этим желанием бороться было куда проще, в замкнутом же пространстве все происходящее превращалось в медленную пытку. Мне бы один коротенький спарринг, даже с Уилсоном, хотя тот больше десяти минут на ногах не стоит, ну или убогий зал с тренажерами, пускай и не имеющими ничего общего с реальной тренировкой. Только Сэма тут нет, а из отеля меня одного не выпустят без объяснения причин. А если я выложу все, как есть, то вернусь уже точно в пустой номер. И несмотря на то, что у организма нет прежней выдержки, привычка работать до изнеможения, чтобы потом забыться глубоким сном, осталась, просто времени теперь на это уходит меньше.       В номере выключен свет, и опущены жалюзи. Я слышу, как шумит кондиционер за окном и как ритмично стучат кнопки клавиатуры. Поразительно, но работа к Мег липнет, как проклятье. И стоит ей только заикнуться об этом, как вот вам пожалуйста и задание, и еще пара дел на перспективу. Одно радует, в этой крайней сосредоточенности не остается места ее робости и смущению, о которых я раньше и не подозревал. По ее суровому выражению лица можно сделать вывод, что дело — дрянь, но разве Щ.И.Т. хоть раз отправлял кого-нибудь цветочки полевые собирать? Я пробую представить Мег в платье, что были в моде в сороковых, с корзинкой тюльпанов наперевес. Но от этих мыслей все в буквальном смысле опускается, не тот формат, что поделать.       Возможно ли сейчас привлечь внимание этого трудоголика? Опыт показывает, что нет, и в такие моменты я ненавижу Щ.И.Т. всей душой, за то, что они имеют на этого человека куда больше влияния, чем я сам.       Вот, каких чувств нужно было бояться, а точнее того, что за ними непременно последует. Солдат — жуткий собственник. Его комната, его оружие, на которое никто в здравом уме не посмеет даже посмотреть, его форма, его место в бронированном внедорожнике, его личное пространство радиусом в полтора метра, его женщина. И всем этим он должен распоряжаться единолично. А все потому, что большего ему судьба не обещала, поэтому каждое ее поднесение приходилось брать и защищать с пеной у рта.       Я не болен и отличаю неодушевленную вещь от живого человека, но эта приставка «моё» стирает некоторые границы. Границы дозволенного, границы морали и совести, будь она трижды неладна.       Мег так хмурится, сводя темные брови на переносице, что мир вокруг нее точно отходит на второй план, и в том числе я.       Раньше перспектива заболеть воспринималась мной почти как вызов, с тем азартом, с каким мы спорили с Уилсоном, попаду ли я в цель с тысячи метров. Сэм иногда бьет все рекорды своего кретинизма, потому что им снова и снова движет желание уделать меня, и даже не важно, в чем именно. Конечно, черт возьми, я попал, попал бы и с большего расстояния, и с закрытыми глазами, и даже камнем, будь на то необходимость.       И конечно я заболел.       «А я говорила!».       Ну разумеется, говорила. Скажи еще раз, а лучше посмотри тем беспринципным и вызывающим взглядом, от которого у меня горло сжимается до болезненных спазмов. Делай так чаще, и, клянусь, что я отвечу с неменьшей страстью, и тогда проверим, чья возьмет… После этого она удивляется, что я втайне курю? Дорогая, уж пусть лучше это будут сигареты, чем твоя искусанная до синяков кожа.       В последний раз со мной это случалось лет в семнадцать, болезнь, имеется в виду, когда в один из вечеров декабря пришлось отдать свой пиджак Роджерсу, иначе бы тот до дома точно не дошел. Поразительно, сил забрести аж за три квартала у него хватило, а вот ума не лезть к кучке подвыпивших отморозков, которые в последствие не только оставили его без куртки, а заодно и без отцовских часов, но и «подарили» размашистую ссадину на пол лица и шрам под нижней губой, хоть отбавляй. Меня тогда в лихорадке било две ночи подряд, и казалось, что забыть эти ощущения уже не получится. Ошибался. Осознание собственной неуязвимости просто выбило из головы подобные мысли. «А каково это, когда поднимается температура?». Это когда виски сдавливает до цветных кругов перед глазами, когда трясет даже под одеялом, когда пройтись от дивана до журнального столика — это гребаный подвиг. Хотел узнать? Получите и распишитесь.       Я настолько потерялся в этих ощущениях, что мозг предпочел отключиться от восприятия всего, кроме силуэта в кресле. Этот якорь удерживал меня от водоворота, начинающегося за плотно закрытыми веками, и он же тянул на дно, куда более страшное. Беспомощность — это слишком, недопустимо, это просто не заложено программой. Но почему-то не получается, как раньше сжать зубы и затолкать все первородные инстинкты куда подальше.       Ну же, Барнс, ты выбирался и не из такого дерьма.       Но тот внутренний стержень, который отвечал за стойкость и непоколебимость (люди это явление за моей спиной продолжают называть Солдат), так вот этот самый Солдат был в таком ахуе от происходящего, что предпочел бы добровольно обнулиться, лишь бы не видеть как некогда опаснейший киллер КГБ вжимается в угол дивана, натянув одеяло под самый подбородок. Как же холодно.       Откинувшись на подголовник, совершаю очередную ошибку, которая стоит мне нового приступа тошноты. Фигура в кресле дергается, выгибает шею.       Смотри, смотри, если так спокойнее. Я тебя тоже вижу.       Если память меня не подводит, то уснуть в таком состоянии не получится, а значит остается только терпеть. Раньше за это «терпеть» я хотя бы что-то получал.       Немного полежав в таком положении, я переворачиваюсь на сторону. Через пару минут повторяю, потом опять. Плохо в любом случае. Но если отвлечься на ровный шум дождя за окном, то на пару секунд можно почувствовать себя просто уставшим, и потом снова на «карусель».       Мда, какой же ты слабак, — ухмыляется внутренний голос. Диалог с самим собой мне сейчас нужен меньше всего на свете.       — Когда это закончится?       Слышу свой голос словно со стороны, осипший и низкий, как после затянувшейся провальной миссии, когда едва начинаешь сдавать рапорт, а уже знаешь, что за этим последует. Я непроизвольно сжимаю кулаки.       — Лекарство подействует, но не сразу, — уверенности в ее словах хватит только на одного из нас. Она и злится, и чувствует себя виноватой, поэтому прячет лицо за полосой голубоватого света монитора. — Тебе нужно больше пить.       Соглашаюсь с ней, мысленно, но встать и пойти за стаканом воды — уж лучше сразу пристрелите. Я мечтаю отключиться до утра, пока это не прекратится так же внезапно, как и началось. Последние силы уходят на то, чтобы дотянуться до телефона и посмотреть время: 11.43. Да чтоб вас всех…       «- Ему не нужен отдых, полковник.       — Я вижу то, что вижу. Актив едва на ногах держится, ваша сыворотка не сделала его бессмертным.       — У него есть только один приоритет — задание. Сдохнуть всегда успеет, но сперва еще будет барахтаться, по-хорошему или же заставим.       — А, хрен с вами, запускайте следующих и давайте побыстрее. У меня на вечер столик в ресторане заказан…».       Я резко принимаю сидячее положение, и первые несколько секунд как наяву вижу перед собой двух мужчин в военной форме советского образца. Когда их образы растворяются, сменяясь густой темнотой гостиничного номера, я посылаю к черту желание поспать.       — Баки? — в голосе уже нет прежнего раздражения. Меган быстро убирает в сторону технику и оказавшись рядом в два шага, садится перед диваном на колени, заглядывает в лицо. Глаза уже привыкли к темноте, и в ее карих, почти черных, я ловлю выражение необъятного волнения и молчаливой преданности, словно я на самом деле могу значить так много для нее. Раскрытая ладонь ложится на колено, но через ватный слой одеяла приходится довольствоваться только невесомой частичкой этой близости.       Нужно сказать ей, что все нормально, соврать настолько убедительно, насколько получится. Иначе она будет жалеть. Она уже это делает, и словно машет моему внутреннему зверю белым флагом.       Я, наверное, брежу.       В номере душно, наощупь иду до ванной, хватаюсь за холодную керамику и выкручиваю вентиль крана на полную. Вода течет ледяная, но она буквально испаряется с кожи, едва я прекращаю контакт. Жарко, толстовка виснет непосильной ношей, а футболка под ней липнет к телу. Скидываю все это в бесформенную кучу куда-то на пол и снова наклоняюсь к воде. Хочется провести в таком положении всю оставшуюся жизнь.       — Ложись обратно, так только хуже будет.       Я криво усмехаюсь, сам не знаю, чему, и краем глаза вижу в отражении зеркала хищный оскал.       — Нет, — бормочу я, отгоняя от себя вновь всплывшие воспоминания, — спать не буду.       Она кладет руку мне на плечо, и этот жест означает «все будет хорошо». Все было хорошо несколько часов назад, а теперь ни во что хорошее верить не получается. Все нервные окончания и рецепторы работают на максимуме. Я ощущаю себя оголенным высоковольтным проводом в опасной близости от беззащитного живого существа. Мег видит эту ситуацию иначе, она уже не злится, и с полным пониманием дела обнимает меня, позволив уложить голову к себе на плечо. Она даже не представляет, насколько все усложняет.       Скажи, черт возьми, что все нормально и иди спать!       — Плохо, — выдыхаю в ворот ее футболки, и Мег понимающе кивает. Она сообразительная, но будь ее интуиция на уровне чтения мыслей, то она не стояла бы сейчас здесь. Основываясь на выводах, что я сделал в прошлый раз, она должна бы вздрагивать при каждом моем приближении, а вместо этого так доверчиво прижимается.       Значит не все так страшно.       У меня жар, оттого то контраст температур тел кажется таким сильным. В кромешной темноте границы реальности немного плывут, и перед глазами мутная пелена. Подушечки пальцев касаются жесткой полоски из эластичного материала, хотя еще секунду назад скользили по гладкой коже. Стоп. Что?       Я чувствую на языке едва уловимый привкус какой-то химии, может геля для душа, может еще чего из всех этих «женских штучек». Может мне только кажется.       Хватило бы и пары секунд, чтобы опомниться, прогнать все эти мысли обратно, засунуть своё «хочу» как можно дальше, я ведь так делал, я уже привык. Но от ощущения ее губ и горячего языка, скользящего по яремной вене на шее, рвет крышу. Слышу испуганный вздох сквозь свой почти животный рык, невольно сорвавшийся в темноту. И сердце заходится нежностью на одно крохотное мгновение, один последний всплеск человечности перед броском в пропасть. Я вскидываю бионический протез от греха подальше, упираюсь им в дверной косяк, и облицовка сухо трещит.       У Меган бешено бьется сердце, прямо под моей ладонью, так близко к упругой вздымающейся груди, что ноги в коленях подкашиваются.       В отличие от всех других, что навсегда останутся по ту сторону, Мег не выгибается как порнозвезда и не трогает мой торс в хаотичных жадных движениях. Впрочем, последнее не было бы лишним.       Я целую ее один раз, из последних сил стараясь держать себя в рамках. Затем еще и еще, словно подбираю кодовый замок к сейфу с драгоценностями.       — Ну же, — говорю я. Нет, скорее прошу, именно так сейчас звучит мой голос. В ванной совершенная темнота, и я не вижу этих глаз напротив, а могу лишь догадываться, какие там сейчас отражаются эмоции. Страх? Я как никто другой умею внушать людям это чувство.       Тонкие пальцы касаются волос на затылке, с таким трепетом и в то же время уверенностью, ведут ниже, обхватывая за шею, настолько спокойно и так по-свойски, что я забываю, как дышать, от нарастающего возбуждения, выступившего липким потом на спине.       — У тебя жар, Баки, — тихо говорит она.       Еще чуть-чуть и умолять я начну вслух, чтобы это не выглядело как попытка изнасилования.       — Не только, — снова тянусь пересохшими губами к ее, но ловлю один воздух, и под собственный отчаянный всхлип, прижимаюсь к ее стройному телу так сильно, что молния на ширинке начинает доставлять почти физическую боль. — Я хочу тебя.       — Баки, — теперь уже в ее голосе звучит просьба, — вернись в постель, пока не стало хуже.       — Ты меня вообще слышишь? — рычу я, нависая над ней, и наконец цепляюсь за знакомый холодный блеск в глазах. Такой же, как тогда, после бара в Монтоке, когда Нику стало плохо, и для Мег не существовало ничего, кроме его жизни.       Теперь целует она, оставляя влажный след на щеке, подбородке, другой щеке и губах. Не боится. Я впадаю в оцепенение под этим натиском спокойствия. Стою, согнувшись в три погибели, с кашей из мыслей в голове и тугим узлом внизу живота, затягивающимся все плотнее.       Неожиданно в дверях нашего номера раздается стук.       На «раз» — я резко выдыхаю.       Стук повторяется, а в добавок к нему и чей-то обеспокоенно услужливый голосок.       На «два» — выскакиваю из ванной.       — Дежурный администратор передал сообщение, что здесь нужна медицинская помощь?       Мы не закрыли дверь.       На «три» — выхватываю прямо на ходу первый попавшийся под руку предмет, и от всей души швыряю настольную лампу туда, откуда донесся голос, молясь всем богам, чтобы удар был точный и сразу в голову.