Калёное железо с оттенком вишни

Не только счастливых концов не существует, концов вообще не существует. Нил Гейман, «Американские Боги»

      Взрывы, чужие стоны, лязг металла, стук собственного аритмично колотящегося сердца — всё это тонет в вакууме, каком-то плотном желе, вате. Звуки выключаются, словно кто-то щёлкнул кнопкой на пульте. Мир покачивается, то подходя ближе, то отступая в полумрак, но в противовес этому перед глазами всё цветное и играет болезненными отблесками на сетчатке.       Камни Бесконечности въедаются не только в костюм, но и в самого Тони — мощная, сокрушительная энергия обжигает кожу, просачивается сквозь неё, бежит по нервам, разносясь по телу кучей радиоактивных сфер. Он вмещает в себя триллиона два водородных бомб, зловредно тикающих, собирающихся разорваться в любой момент. Мысли путаются. Для Тони нет ни «до», ни «после», есть только «сейчас» и «никогда» — две одинаково смертельные крайности. Нет сомнений, нет страха. Только готовность: готовность покончить с этим и готовность победить любой ценой. Цена, если уж на то пошло, не так высока.       — А я, так… Просто Железный человек, — выплёвывает Старк. Пальцы едва поддаются, когда он сводит их вместе и щёлкает.       Он щёлкает с ненавистью. Это единственная живая эмоция, которая пробивается сквозь вакуум и не может быть заглушена даже россыпью цветных камней Бесконечности. Таноса он ненавидит всем нутром, тут не может идти речи об уважении своего соперника, отсутствии личных мотивов и прочей ереси, которую принято подразумевать обычно. Уничтожить Таноса, развеять его в пыль, покончить с этим синим громилой, живущим одним чёртовым геноцидом — самый личный и самый тяжёлый бой, в который Старку приходилось вступать. Тем приятнее выйти из него победителем.       Вакуум медленно отступает, но вокруг — тишина. Не абсолютная, но всё равно давит на уши. Кажется, весь мир затихарился, наблюдая. Даже бой встал. Даже ветер шелестит тише, а горящие обломки базы Мстителей перестали потрескивать и плеваться огнём.       Жаль. Тони хотелось бы услышать хоть чей-нибудь крик ликования напоследок.       Ему совсем, совсем не больно, но силы покидают так же быстро, как льётся из пробитого бензобака топливо — тебе кажется, что всё ещё можно ехать, что до ближайшего города можно дотянуть, но через мгновение ты глохнешь посреди дороги. Глохнешь и больше не заводишься. Сердце толкается в рёбра неровно, совсем не ритмично, болезненно. Захлёбывается кровью. Остатки ядерных бомб не герметичны, сила камней выбирает мишенью внутренние органы, плавит их каждый по чуть-чуть, жжётся в голове. Жжётся сильно, до зуда, до свербения в затылке, будто туда вкручивается дрель. Тело тяжёлое, как из свинца. Стоять невозможно. Тони садится, облокачиваясь спиной об обломок, но не чувствует этого.       Хочется закрыть глаза, но веки тяжёлые и не поддаются. Взгляд фокусируется из ряда вон плохо. Доподлинно Старк видит лишь кровавое зарево остановившейся битвы, разрезавшее тёмное небо всполохами, и долговязый юношеский силуэт, сливающийся в одну большую красно-синюю точку.       — Мистер Старк… — знакомый голос срывается, сквозит горечью грядущей утраты. — Мы победили.       Победили.       Слово набатом отдаётся в голове у Тони, прокатывается от висков к затылку и обратно, ударяясь под лобную кость. Он уже не в том состоянии, чтобы полностью осознать масштаб того, насколько это хорошо; но это слово само по себе, без контекста, сладкое, будто арахис в карамели.       По-бе-да.        Звучит приятно. Тони пытается улыбнуться, даже не подозревая, что уголки его губ не поднимаются ни на миллиметр. Только потом как-то резко и болезненно доходит, что срывающийся от эмоций голос — голос Паучка. Неведомым для разума образом Старк знает, что Паркер — это ещё одна его победа, и во рту становится ещё слаще. Будто каждая буква этого слова плавится на языке как сахарная пудра, перебивая собой терпкий тягучий металлический привкус крови.       А потом место Питера занимает Пеппер. Тони всё так же не может увидеть её из-за марева перед глазами, но и без того чувствует каждую эмоцию на лице любимой женщины. Влажные глаза распахнуты — широко, ошеломлённо; она явно понимает, чем всё обернётся. Дрожащим, больно уж тихим голосом просит Пятницу провести сканирование. Услышав неутешительный ответ шмыгает носом и наверняка совсем коротко кивает головой, поджимая губы и зажмуриваясь, чтобы не расплакаться. Тони и сам где-то на грани. Если бы кто-нибудь раньше сказал, что он окажется таким сентиментальным тюфяком, то Старк ни за что бы в это не поверил. Но жизнь играет с ним в особые игры, что-то между «монополией» и отпетым садо-мазо.       Видит бог — или кто там всем заведует, — Тони любит Пеппер неимоверно. Любит эту строгую прекрасную женщину, в чью жизнь он приносит только плохое, только сумбур и слёзы, а она терпит всё это и в ответ отдаёт ему свой свет, свою любовь и поддержку, без которой мир бы не имел того Железного человека, которым Старк стал рядом с ней. Прощаться — вернее, осознавать прощание, — невыносимо. Тони хочет так о многом сказать, высказать сожаления и напутствия, мельчайшие, вплоть до того, в какую школу отправить Морган, когда она подрастёт, но он, в точности как та машина с пробитым бензобаком, глохнет на ходу. Слова не то, чтобы застревают в горле — они буксуют уже в голове, не складываются, отпрыгивают друг от друга и теряются в спутанности угасающего сознания.       В последние свои секунды не такой уж железный, как оказалось, человек думает о своей дочери. Лучистая улыбка Морган и ямочки на её розовых щеках встают перед внутренним взором ярким пятном. Воспоминание согревает душу, но всё же горчит очередной порцией сожалений — Тони жаль, что он не увидит её наряд на выпускной бал; что не сможет отгонять от неё навязчивых кавалеров и что не принесёт ей ведёрко мороженого, когда один из них всё же доберётся до сердца его малышки и попытается наворотить там дел. Старк хотел бы принимать активное участие в жизни дочери, быть для неё тем, к кому она всегда смогла бы прийти как с мелкими, так и с крупными проблемами, но… Всё это уже часть другой, недостижимой, истории.       Смерть оказывается похожа на зубастый хищный рот, что заглатывает сознание целиком, а после даже не спешит запивать его. Не жуёт, не давится. Просто пропихивает тебя в глотку, сжимая со всех сторон, сдавливая телом, которое было твоим, но теперь оно слишком тесное, неуютное. В пустоте ты летишь вниз — падение долгое, словно к земному ядру, — а потом плюхаешься в мнимый желудок, который разъедает тебя кислотой, покачивая из одной стороны в другую. Тони качает так, будто он на старой машине едет куда-то, а под колёсами дорога с колдобинами и выбоинами, оврагами и ямами.       Его мечет в пустоте, кидает от края к краю, намереваясь будто растрясти по атомам. Приятного в этом мало. По мнению Старка, посмертие должно было стать буквально одним сгустком из сплошного ничего, но тут по-прежнему ощущаются странные колебания и слышатся звуки — глухие и отдалённые, неразборчивые. Вот что-то щёлкает: не похоже на стук стрелок, скорее включённый поворотник в машине. Звук цикличный, дезориентирующий. Щёлк, щёлк, щёлк, — бьётся о мозг снаружи и изнутри. Долбит прицельно по вискам. Как мигрень, только со звуком.       На фоне — урчание, что, похрипывая и постукивая, точно сиплое дыхание Смерти прокатывается от одного уха к другому. То ли шуршание, то ли взрыв — справа. Скрежет и будто бы чей-то голос — слева. Нечто среднее между писком и визгом — отовсюду.       Какофония ломает всё восприятие. Тони не понимает, где он, кто он, откуда берутся все эти звуки, куда они исчезают и исчезают ли вообще. Его будто вертят по кругу с завязанными глазами посреди очень шумной ярмарки. А потом — удар. Чёрт пойми откуда, чёрт пойми от кого. В груди какой-то спазм, как когда оттуда выбивают воздух, но разве можно дышать, умерев? Короткое падение. Грохот. Шорох — словно резина по мокрому асфальту. Ещё один удар, но не по Тони, а где-то рядом, в паре метров. Движение. Голоса.       Ощущение движения, скорости, своей правдоподобностью ирреально настолько, что Старк не верит себе. Это не происходит на самом деле. Не может происходить. Голоса же — другое дело. Их много, они трещат, перебивая друг друга, сливаясь то в единый гул, то разъединяясь на несколько разнокалиберных тембров. Все, вроде бы, незнакомые. Говорят как минимум трое. Слов там не улавливается: пускай какие-то куски и обрывки услышанного кажутся Тони понятными, но в общем и целом суть ускользает, как бы он не пытался за неё ухватиться.       Изнутри рвётся непонимание: если он слышит и ощущает что-то, значит ещё жив? А если жив, то почему сознание в таком глубоком коматозе, связано по рукам и ногам, не работает и в половину так, как должно? Знают ли эти люди вокруг, что он жив? Старк принимает отчаянное, невнятное решение — пытается поднять корпус, которого не чувствует. Ему удаётся только дёрнуться, и пустоту, в которой он по-прежнему покачивается, заливает огнём. Приходит такая боль, к которой Тони вряд ли был готов — всё его тело и разум оказываются парализованы, истерзаны ею в считанные секунды.       Что-то прижимает его к тому, на чём он лежит. Не крепко, но решительно, как бы даже настоятельно. Слышится очередной грохот, ощущение движения замедляется. Старк не может понять, открыты ли его глаза или это лишь плод воображения, но видит обжигающе яркий тандем из белого и синего цветов, которые колышутся, перемежаются и бегут по пространству бликами. Среди них — большое красное пятно, словно на зрачке застыла капля крови. Пятно движется, но медленнее, чем блики; занимает собой почти всё поле зрения. Пятно… Говорит.       Сей факт выбивает его из колеи очень сильно, но Тони из последних сил пытается понять, какие же слова несёт в себе странное говорящее пятно кровавого цвета. Не выходит. Чем больше усилий он прикладывает, тем хуже осознаёт самого себя, тем сильнее теряется в цветах и бликах. Неизменно ясным остаётся только одно: странное ощущение под болезненно напряжёнными пальцами. Будто прикосновение чего-то одновременно горячего и холодного, твёрдого и мягкого, спасительного и смертельного, заключающего в себе все противоположности, придуманные людьми с начала времён. Что-то божественное, несмотря на свою сомнительную составляющую; дарующее лёгкость.       А потом пятно уходит, выплывает из фокуса. Вместе с ним уходит и Тони.       Ощущение от соприкосновения с чем-то могущественным уходит слишком быстро: те крохи сознания Старка, которые всё ещё независимо существуют где-то в неизвестном пространстве, будто силой отрывают от ощущения полного покоя и защищённости. Гравитация тянет Тони с Олимпа в тёмное пустое чистилище, холод которого пробирает до костей. Там остаётся только ждать — всего и ничего, конкретных событий и любых, каких угодно, лишь бы произошло хоть что-нибудь и что-то изменилось.       Только когда что-то меняется, Старк уже и не так этому рад. Пустота складывается в очертания под закрытыми веками, а последние удаётся на мгновение приподнять, впустив в царства мрака немного света, от которого тут же загорается болью сетчатка.       — Кажется, наш уголёк просыпается, — глубоким басом сообщает кто-то, в ком ни грамма участия. — Нужно срочно добавлять ещё, пока он не начал орать дурниной.       — Добавляй, — после паузы соглашается другой голос. Более звонкий и высокий, принадлежащий, видимо, женщине, но всё так же лишённый намёка на эмоции. — Если решит отъехать, боюсь, можем не откачать. Пусть лучше поспит немного, здоровее будет.       С тех пор начинается бесконечная череда приливов и отливов, когда Тони то приближается ближе к поверхности, но так и не достигает её, то уносится совсем далеко, на дно. И он не знает, сколько времени проходит, сколько колебаний туда-сюда приходится совершить, прежде чем океан, в котором его насильно топят неизвестные люди, начинает мельчать. Прошла, кажется, тысяча лет, прежде чем Тони Старку удалось открыть глаза.       Открыть глаза и принять свою новую судьбу.