Клянусь, я умирал миллион раз

Нью-Йорк глазами Уэйда — это определённо не тот город, который знает Питер. Пока они добираются до места, где «переворачивается представление об офигенной пицце» одно злачное место со своими законами и порядками сменяется другим, рисуя карту совершенно иного мира, ломающего позвоночник любому, у кого нет достаточно крепких зубов, чтобы выгрызть себе право на жизнь. Внутренний зверь Питера, нечто первобытное, называемое то ли интуицией, то ли инстинктом самосохранения почти сходит с ума, но одновременно с этим он не может не чувствовать странную симпатию к этому уродливому очарованию. — Я буквально впускаю тебя в своё сердце, Паучок, — загадочно улыбается Уэйд, останавливаясь около двери маленькой забегаловки, погружённой во мрак и не внушающей абсолютно никакого доверия. Его слова резонируют с мыслями Питера, который, сложив руки на груди, вопросительно выгибает бровь. — Ты уверен, что заведение всё ещё работает? — Обижаешь, — нехорошо улыбается Уэйд, толкая дверь и заходя внутрь. — Оно будет работать столько, сколько нам потребуется. Нахмурившись от нехорошего предчувствия, Питер заходит следом, надеясь не наткнуться на что-нибудь странное (с Уэйдом список этих вещей расширяется настолько, насколько хватит фантазии), пока глаза привыкают к темноте, слабо нарушаемой лишь тусклым светом, пробивающиеся с улицы через пыльные стёкла широких окон. — Пожалуйста, скажи, что мне не о чем беспокоиться, и ты не вытворил чего-нибудь противозаконного. — Я всегда творю что-нибудь противозаконное, Паутиныч, — усмехается Уэйд, с умилением наблюдая, как всё больше хмурящийся и напрягающийся Питер, наверное, напридумывавший себе уже чёрт знает что, осторожно продвигается к нему в темноте. Сделав шаг навстречу, Уэйд осторожно обхватывает его за плечи, наслаждаясь беззащитной минутной растерянностью и ощущением стройного гибкого тела под своими пальцами. Пару долгих минут Питер молчит, даже вырваться не пытается, только смотрит пристально и Уэйд вполне может различить в повисшей тишине ровное дыхание, пока всё его существо ломает от желания стиснуть стоящего перед ним человека до хруста костей. — Например, пару часов назад я занимался пиратством, — мягко произносит Уэйд, невесомо поглаживая плечи Питера большими пальцами и чувствуя, как тот постепенно расслабляется под его прикосновениями. — В смысле я не нападал на чужие корабли со своей обезьянкой, которую совершенно точно звали бы Матильда, и не воровал сексапильных женщин в этих их удушающих корсетиках — тебе бы, кстати, подошло — нет, я просто закачивался крутыми фильмами на выходные и нетленной классикой, потому что ты вообще видел, как курит Лорен Бэколл? Создатель явно отошёл отлить, и дьявол быстренько взял всё в свои руки, сотворив такое чудо. — Да, — с вернувшейся в голос беззаботностью соглашается Питер, — она просто нереальна. — Поэтому ты не можешь обвинять меня. Я всего лишь невинный канадец, ставший жертвой вашей капиталистической системы. — Уэйд? — Что, мой паутинистый друг? — С персоналом всё нормально? Уэйд задумчиво надувает губы, воздев глаза к потолку. — Не думаю. Когда я в последний раз видел того итальянца (чёртовы имена всегда вылетают у меня из головы!) он нахамил Большому Шону из «Двуногого осла». Дурак просто не знал, что первое правило выживания: не хами Большому Шону. Второе правило выживания: никогда и ни при каких обстоятельствах не хами Большому Шону. Что касается Ксингджуан (ты погляди, не всегда!), то девчонка явно связалась с не тем парнем. Я ей говорил «Ксингджуан, милая, если он смеет поднимать на тебя руку, то сделай так, чтобы она не поднималась вообще», даже свои услуги предлагал — бесплатно! — но разве достучишься до влюблённого сердца? — Уэйд, я спрашиваю абсолютно серьёзно. По-прежнему не выпуская Питера из рук, Уэйд шокировано расширяет глаза, что тут же отображает его маска. — С каких пор человеческие трагедии для тебя несерьёзны, Паутинка? — Ладно, — терпеливо произносит Питер, чувствуя себя воспитателем в детском саду, который поседеет уже ближе к двадцати пяти и будет иметь духовную связь с героем Брэдбери, верящим в то, что дети — чудовища, которых выгнали из ада. — Кто владелец этого заведения? — Формально, юридически или по местному закону? — уточняет Уэйд, глядя в нехорошо прищуренные линзы маски. — Ну, полагаю Брэд не Пит. — С этим Брэдом не Питом всё в порядке? Уэйд абсолютно точно не знает, чем, в конце концов, закончится этот разговор. Ладно, его диалоги в девяносто процентов случаев могут похвастаться такой непредсказуемостью, но строгий Питер, который определённо ниже на целую голову, выглядит настолько очаровательно, совершенно естественно воспринимая его незатейливые ласки, что Уэйд не выдерживает и делает осторожный шаг вперёд, почти полностью сокращая имеющееся между ними расстояние. — Почему ты так беспокоишься о делах незнакомых тебе людей? А как же сифаки? Поверь, эти миляги заслуживают куда больше столь пристального внимания, потому что вскоре могут вообще вымереть. Давай станем посланцами ООН? — Завтра же после работы отправлю на рассмотрение наши кандидатуры, — усмехается Питер. Не то чтобы он действительно думал, что с персоналом случилось что-то серьёзное, но во всём этом — на секундочку — замешан Уэйд. С него станется запереть их где-нибудь или угрозами освободить понравившееся помещение. — Так как там всё-таки владелец? — Да что ему может статься? — ворчит Уэйд, неохотно отстраняясь. Подойдя к узкой двери, обклеенной большими потёртыми логотипами старых рок-групп и вероятнее всего ведущей на кухню, он вдруг начинает яростно стучать по ней, будто стремясь разбудить мёртвого. — Эй, Брэди, кто тебя учил так неуважительно относиться к своим драгоценным клиентам? — Я ждал, пока ты наконец завалишь свой хлебальник, господи иисусе! Не рот, а блядская египетская казнь. Если предзнаменование правдиво, то апокалипсис ближе, чем все думают. Уэйд удовлетворённо улыбается и, отступив от двери, за которой слышится какая-то возня, поворачивается к опешившему Питеру. — Забыл предупредить, что он чертовски милый. Таких душек сейчас почти не осталось. Наверное, вымирают, как и сифаки. Открыв и закрыв рот, Питер выбирает благоразумное решение просто промолчать, с извращённым любопытством размышляя, какие ещё сюрпризы преподнесёт ему сегодняшняя ночь. Когда Уэйд в очередной раз заносит ногу для удара, дверь внезапно распахивается, являя двум посетителям, которых никто не ждал, коренастого заспанного мужчину, одетого в мешковатые джинсы и давно нестиранную футболку с Джимом Моррисоном, облегающую его полную фигуру. — По голове себе постучи, может, мозги появятся, — хмуро говорит он, кидая на Уэйда мрачный взгляд из-под густых бровей.  — Я тоже безумно соскучился, — довольно оскаливается Уэйд, явно садистски наслаждающийся происходящим. — Но обниматься не будем: я тут не один и должен держать марку. И эй, вообще-то, эй, где дежурная улыбка? Мне что, оставить разгромный отзыв в книге жалоб? Прорекламировать тебя Трампу? Учти, моё мнение имеет особый вес в Белом доме, и я легко могу этим воспользоваться. А ещё говорят, что Америка не доброжелательна к эмигрантам. Завистливые сучки. — Что я такого ужасного сделал в своей жизни, что вынужден выслушивать это? Нет, блядь, Уилсон, серьёзно, обратись в свой Белый дом с прошением об изоляции и звуконепроницаемой камере по настоянию одного заебавшегося американца. Бьюсь об заклад, что через неделю меня объявят национальным героем. — Подожди, подожди, подожди, — торопливо произносит Уэйд, картинно замирая в позе размышляющего гения, на которого вот-вот снизойдет озарение. — Что я слышу? Злость? Раздражение? Депрессию? Скалли, всё очень серьёзно. К счастью, с вами доктор Дэдпул, мои рукоблудные грешники… Стоп, не та речь. Так вот, Брэди, милый, скажи доктору, что случилось и он даст тебе леденец, — сытая ухмылка Уэйда сменяется театральным шоком. — О боже, нет… Неужели маленькие жители покинули твою бороду? Ты пробовал сыпать туда больше крошек? Может, следует добавить немного экзотической кухни? Хочешь, я использую риктусемпра, чтобы тебе стало легче? Напрочь игнорируя наёмника, Брэд устало поворачивается к Питеру, задумавшемуся, так же ли он выглядит со стороны, когда ни на минуту не закрывает рта, сражаясь с личностями, маниакально жаждущими его смерти. — Парень, он тебя силой сюда что ли приволок? Хочешь я попытаюсь его вырубить, чтобы ты побыстрее слинял? — Он просто завидует нашему счастью, — убеждённо заявляет Уэйд, не давая Питеру ответить. — Где столик, Хагрибэд, где столик? Ухмыляясь, мужчина достаёт из кармана джинсов дешёвую зажигалку и устремляется куда-то вглубь помещения, почти полностью скрытого тьмой. Единственный покосившийся фонарь, бросающий рассеянный свет в окна, позволяет различить лишь некоторые очертания предметов. — Я просто не думал, что ты действительно придёшь с кем-то живым, — говорит он. Через пару секунд слышится чирканье колёсика. Маленькое пламя стремительно переносится на фитили двух длинных свечей, освещая накрытый бело-красной скатертью столик, воссоздавая атмосферу слезливого романтического кино. Питер недоумённо поднимает брови. Бросив «ждите», Брэд уходит обратно на кухню, удостоив Уэйда видом своего среднего пальца на замечание, чтобы он поторапливался ради особого клиента, в честь которого, вообще-то, можно было бы уже давно переименовать заведение. — Оу, не обращай внимания, — увидев замешательство Питера, Уэйд беспечно машет рукой, со всеми удобствами разваливаясь на потёртом красном диванчике. — Я просто решил, что так будет уютнее. Хмыкнув, Питер присаживается напротив. Его внимательный взгляд изучающе скользит по маске Дэдпула, при свете свечей выглядящей действительно жутко, будто из романтической комедии они внезапно перекочевали в хоррор дель Торо. — Снять не хочешь? Подняв глаза, Уэйд гаденько улыбается и, несмотря на то, что сейчас он как никогда вдруг напоминает шкодливого мальчишку, рождая в груди давно позабытое чувство щемящей нежности, Питер предупреждающе произносит: — Не смей. — Как скажешь, папочка, — с плохо скрываемым смехом в голосе отзывается Уэйд, опуская глаза обратно на зубочистки, которыми он изображал палочки, пытаясь ухватить невидимые суши. Питер наблюдает за этой пантомимой несколько минут, пока не замечает красноречивую складку вокруг рта, явно намекающую на то, что шутки в голове Уэйда рождаются со скоростью звука и вот-вот разорвут его, точно передутый шарик. — Я имел в виду маску, — зачем-то со вздохом уточняет он. — Конечно, конечно, Паучок, я так и подумал. Хочешь нигири? Ничего не отвечая, Питер подпирает голову рукой, почти ложась на стол. Сейчас он весь — открытая рана. Ночь обнажила его до предела: оголила, содрала кожу, лишила оружия и теперь, отвыкший от всего, кроме тупой боли, он совершенно не знает, что делать с внезапно навалившимся и оглушившим ворохом разнообразных чувств. — Уэйд, я могу попросить тебя кое о чём? — Тебе, Паутиноголовый, я разрешаю всё, что угодно. Эксклюзивное предложение, чтоб ты знал. Кокетливо подмигнув, Уэйд многозначительно улыбается. Выдержав паузу, Питер скользит по нему задумчивым взглядом, прежде чем всё-таки поддаться яростному подначиванию чего-то внутри, взращенному этими двумя днями. — Не прячься за маской хотя бы от меня, ладно? — Что, прости? Питер пристально смотрит на замершего Уэйда, настороженного, собравшегося, будто бы готового к удару, точно гонимая всюду собака, принимающая побои за ласку. Острая горечь бьётся о его грудную клетку попавшей в капкан обезумевшей птицей. — Как-то раз ты признался мне, что боишься сближаться с людьми, потому что это значит стать уязвимым. Помню, тогда я подумал, что тебе действительно это хорошо удаётся: быть Дэдпулом и заставлять людей практически ненавидеть себя. Я ведь тоже долгое время относился к их числу. — Опустив глаза, Питер смотрит на собственные пальцы и немного хмурится. — Но сейчас всё иначе, правда же? Я знаю, что могу доверять тебе, потому что ты уважаешь то, чем я являюсь, и не требуешь быть кем-то другим. Я знаю, что порой ты заботишься о других намного больше, чем о самом себе… — Питер хмурится сильнее, поджимая в замешательстве губы. — В общем, я это к тому, что тебе нет нужды притворяться, Уэйд. Иногда это так чертовски выматывает. Замолчав, он по-прежнему мрачно смотрит на безвольно лежащую руку, словно в его голове роятся какие-то совсем уж невесёлые мысли. Несколько минут никто из них не произносит ни слова. Когда Питер поднимает твёрдый взгляд, Уэйд пристально всматривается в его маску, прежде чем изогнуть губы в мягкой усмешке. — Ты вознамерился каждый день лишать меня дара речи, да, Паучок? — спрашивает он, осторожно взяв чужую руку в свои ладони. Вид длинных пальцев в красных перчатках, расчерченных паутиной, на некоторое время завладевает всем его вниманием и Уэйд замолкает, аккуратно перебирая их, оглаживая подушечками. На него совершенно внезапно снисходит абсолютное спокойствие. — Эта задачка определённо имбовая, но ты справляешься с ней на «ура». — Я не зря был отличником в школе. Уэйд вскидывает на Питера насмешливый взгляд и, похоже, собирается сказать что-то едкое относительно ботаников, западающих на хулиганов, но вдруг замирает, разглядывая его при свете свечей. — Кажется, мы попали в ебаный «Сладкий ноябрь». Когда до Питера наконец доходит, о чём говорит Уэйд, его пробирает смех. — Мне стоит уточнять, кто из нас Сара? Уэйд презрительно фыркает, будто вопроса глупее ему слышать ещё не доводилось. — Конечно же я. Правда, без всей этой пиздопиздики с раком. Ну, знаешь, пройденный этап. Так что, увы, Паучок, но я от тебя никуда не денусь. В смысле не попрошу запомнить меня таким — сексуальным и прекрасным — и не уйду в закат, пока Принц будет надрывать горло, чтобы рыдали даже наши хейтеры. Спойлер: в реальности любовь всей жизни не покинет тебя очень вовремя, оставив наследство или стимул сворачивать горы. Нет, нас всех жестоко наебали. Питер невесело усмехается, наблюдая за тем, как его большой палец шутливо скользит по ладони Уэйда туда-сюда, пока Уэйд по-прежнему бережно играет с его рукой. — Я и так потерял слишком многих. Мне совсем не хочется, чтобы следующим был ты. — Пока ты этого хочешь, я всегда буду ошиваться где-то рядом. Ну, и когда не захочешь тоже. Ты же знаешь: деликатность не самое лучшее моё качество. — Можешь не сомневаться, об этом я осведомлён как никто другой. — И кстати, раз уж зашла тема насчёт деликатности: прежде, ты никогда так сильно со мной не откровенничал. Мне следует благодарить призраков? Потому что, ну согласись, даже сейчас всё это больше похоже на спиритический сеанс, а не на романтический ужин. Питер иронично улыбается, игнорируя заявление о романтическом ужине. — Ты вынашивал эту шутку с того самого момента, как мы сели за этот столик, да? — Чуть не умер, — соглашается Уэйд. — Не подумай лишнего, Паутиныч, я реально сдерживался, как мог, но соблазн… он слишком велик. Понимающе хмыкнув, Питер уже было собирается сказать, что знает об этом не понаслышке, но звук тяжёлых шагов заставляет его мягко отдёрнуть руку и повернуться к приближающемуся Брэду, несущему крышесносно пахнущую пиццу. Похоже, Уэйд не обманул о перевороте сознания, потому что только от одного запаха внутри Питера всё скручивается в сладком предвкушении. Когда же тарелка опускается на их столик, он совершенно точно слышит ангельский горн. — Приятного аппетита, — бросает Брэд, отчаянно зевая. Уэйд сияет довольной улыбкой, словно начищенная монета. — Не забудь включить нам какую-нибудь классную музыку! — кричит он в спину мужчине. — Мерси! — Сильвупле, блядь! Дверь на кухню красноречиво захлопывается. Питер, уже пожирающий горячую пиццу, будто нищий мальчик на улицах викторианского Лондона, вынужденный бороться за еду с крысами и пятью братьями, не выдерживает: — Он продал кому-нибудь душу, чтобы так готовить? Потому что если да, то я даже не могу его осуждать. — Богу Пиццы? — предполагает Уэйд, лениво тянясь за своей порцией пепперони. Не то чтобы он был очень голоден да и Паучок, выглядящий так, словно попал в Диснейленд, кажется до безобразия милым. Заслужил ли он мысленную пятюню? О да! — Просто тусуйся со мной и тебе откроются все прелести чревоугодия. В том числе наша религия. — Что ещё за религия? — Тайное пиццевское братство, — важно изрекает Уэйд и выжидательно смотрит на Питера, словно проверяя, дошла ли до него вся значимость сказанных им слов. Видимо, он остаётся доволен увиденным, потому что через минуту продолжает: — Ну, знаешь, жертвоприношение худых людей, оргии с пожиранием пиццы, вознесение молитв сыру, колбаскам и мягкому тесту. Аминь. — Я определённо заинтересован, — бубнит Питер с набитым ртом и Уэйд ставит это зрелище в ряд с тем трогательным видео про ослепшего шпица и его маленького пушистого друга-поводыря, над которым он рыдал в течение часа. — Как мне вступить в него? — Ты уже находишься в одной из наших святынь. Считай это неофициальным посвящением. — Вау, — говорит Питер и откусывает внушительный кусок пиццы. — Вау, — повторяет он и откусывает ещё. — Звучит круто. Нет, правда, круто. Даже круче, чем приглашение Мстителей. Уэйд фыркает с невольной улыбкой, предательски растянувшей губы. Хорошо, что он додумался опустить маску, потому, что его широкая улыбка — определённо не то зрелище, из-за которого тянет улыбнуться в ответ. Обделаться — да. Улыбнуться — нет. А сейчас он совершенно точно выглядит как маньяк, бьющийся в экстазе от разделывания своей жертвы по частям. — У этих пафосных ребят больше поклонников лишь потому, что мы — тайное братство, улавливаешь, Паучок? Тайное. Иначе, поверь, их хэштег в твиттере не был бы столь популярен. — Совершенно несправедливо, — соглашается Питер и чуть ли не стонет от удовольствия. Как вообще после такой пиццы есть что-то другое? И — господи — это вот он сейчас съел три куска за пару минут? Уэйд громко смеётся, когда Питер совершенно раздосадовано смотрит на шмякнувшиеся об пол колбаски. — Принести тебе что-нибудь выпить? — с улыбкой интересуется он, и Питер слишком занят своей невосполнимой потерей, чтобы обратить внимание на то, с какой теплотой звучит его голос. — Кофе. Нужно как-то подготовиться к очередной бессонной ночи. Бросив попытки убедить Питера в том, что поднимать здесь что-то с пола чревато бубонной чумой или схваткой новыми формами жизни за их, между прочим, законную добычу, Уэйд лишь качает головой, глядя на то, как он добросовестно тянется за салфеткой («всё равно некрасиво так оставлять») и уходит на кухню. Выплывает Уэйд оттуда уже с картонным стаканчиком, правда, совершенно белым, под хриплый, раскатистый голос Гэри Мура, поющего о грусти, всякий раз приходящей после полуночи. — Я не знал, что ты любишь, поэтому заказал латте. — Здесь готовят латте? — скептически уточняет Питер, с интересом приподнимая пластмассовую крышку. Уэйд пожимает плечами и присев обратно на своё место, с выражением вселенской брезгливости кидает бумажный шарик куда-то на соседний столик прямо над склонённой головой. Когда Питер поднимает глаза, Уэйд совершенно невинно улыбается. — Допустим это просто растворимый кофе с молоком, но латте ведь звучит куда лучше, согласись. Не убийство, а досадный инцидент. Не преследование, а излишнее любопытство. Всё дело правильной формулировке, Паутинка. Питер хмыкает и делает осторожный глоток на пробу. — Как не назови, а растворимый кофе останется растворимым кофе. — Скажи это политикам, — фыркает Уэйд. Не сумев подавить улыбку, Питер осушает почти половину, прежде чем потянуться к оставшейся пицце. — Спасибо, Уэйд. И за этот день и за прошлый и за членство в охрененном братстве. — Тебе ещё слишком рано благодарить меня, — привычно ухмыляется Уэйд, но в позе его отчего-то сквозит напряжение. — У нас ведь всё ещё впереди, правильно? Вот на старости лет я совсем не откажусь, если ты громогласно заявишь всему Нью-Йорку, кто именно сделал твою жизнь поистине незабываемой. — С твоим «незабываемо» до старости я попросту не доживу, — бубнит Питер куда-то в кусок пиццы, потому что, серьёзно, он не собирается отрываться от неё ни на минуту. До него слишком поздно доходит смысл сказанных в шутку слов. — Ты так и не понял, Паучок? — мрачно усмехается Уэйд, и голос его звучит… странно. — Ты мой друг, а друзья вроде как должны разделять горести друг друга, правильно? Правильно. Только не стартуй отсюда прямо сейчас, я не имел в виду все горести. Ну, то есть дружба со мной и так наказание свыше за какие-то твои грехи — кстати, должен предупредить, что когда счётчик непереведённых тобой бабушек перевалит за сотку, то всё, конец. В аду с этим строго — поэтому что? Поэтому навязывать тебе всё это дерьмо, которое прибывает ко мне и прибывает, словно я грёбаная всемирная канализация, было бы даже по моим меркам бесчеловечно. Ладно, в половине случаев это мой прокол, но подобное звучит не особо-то утешительно, когда кто-то небезразличный мне пытается написать своей кровью мемуары «как я связался с Уэйдом Уилсоном и моя жизнь пошла по пизде». Так что выдохни спокойно, Паучок, и разожми свои прекрасные булочки, я прошу, нет, требую, разделить со мной только одну горесть. Дело в том, что я — спойлер! — не умираю. То есть вот вообще. И уж поверь человеку, успевшему побывать там много, много-о-о раз, — это охренеть как печально. На небесах никто не окрестит тебя лохом и ангелы вовсе не ходят с расквашенными физиономиями, не-е-ет. У них — прости меня, господи, ибо я грешен — такие упругие, ничем не прикрытые задницы, что хочется рыдать от восторга. Трогать и рыдать. Рыдать и трогать. Каждый вечер они заливают в тебя текилу — целыми бутылками, Паучок! — и пока ты ещё весь такой разморённый утягивают играть в водный волейбол. Ты ни хрена не попадаешь по мячу, но, блядь, кому есть до этого хоть какое-то дело?! А потом, ох, потом ты жрёшь фрукты, название которых не мог выговорить при жизни, а они, эти маленькие совершенства, трутся о тебя своими мягкими крылышками, грудями, задницами, слизывают с кожи тёплый шоколад и это как будто сам Иисус целует тебя в лобик и говорит «ты хорошо постарался для этой вселенной, малыш. Теперь вселенная постарается для тебя». — Уэйд наконец замолкает и смотрит на притихшего Питера, позабывшего даже про свою остывшую пиццу и кофе. Когда он вновь заговаривает, голос его звучит почти мягко: — Поэтому не думаешь же ты, Паучок, что я действительно отпущу тебя туда? Можешь сколько угодно заливать, что настоящий бро не забудет про своего бессмертного бро, но давай по чесноку, окей? Сначала всё будет хорошо: я буду показывать факи небу, и ты будешь отвечать мне тем же. Я буду говорить, какая ты задница, а ты будешь делать так, чтобы на меня срали голуби. Я буду жаловаться, что мне одиноко, а ты будешь греметь посудой, пугая моих соседей до усрачки. Но в один прекрасный день я покажу небу средний палец, а ты не ответишь мне. Ничего удивительного: я бы тоже предпочёл лежать на шезлонге и потягивать «секс на пляже», отвешивая шлепки хихикающим ангелочкам, а не отвлекаться от всего этого на мирскую жизнь с её надоедливыми наёмниками, шмаляющими в себя только потому, что день не задался. Так что не беспокойся, Паучок, последнее, что я сделаю в этой жизни, — позволю тебе умереть. Они молча смотрят друг на друга в течение нескольких минут, пока Питер не поднимает руку, чтобы показать Уэйду средний палец. Когда Уэйд расплывается в искренней улыбке и делает то же самое, Питер чувствует, как острая горечь бьёт его под дых, но всё равно произносит: — Ни одни ангелы мира не смогли бы лишить меня удовольствия делать это снова и снова, идиот. — Благодаря тебе инстаграм был бы переполнен кучей однотипных фоток, а верующие просто сошли бы с ума, — не остаётся в долгу Уэйд, продолжая улыбаться. — Мой маленький паутинистый бунтарь. Питер беззлобно усмехается, чувствуя, как в груди разрастается тепло. — Думаю, у меня просто не было бы выбора. В противном случае я рисковал бы однажды стать свидетелем того, как один болтливый наёмник вышибает двери рая ногой и заваливается в одних красных плавках, интересуясь, какого, собственно, чёрта с ним перестали общаться голуби и облака. — Они были бы прекрасны, — мечтательно кивает Уэйд. — Длинные, подчёркивающие мою упругую задницу и такие красные, словно вся мировая кровь юных драчунов прилила прямо к одному месту. — Фу, — кривится Питер, недовольно глядя на гаденько ухмыляющегося Уэйда. — И почему вообще рай похож на особняк Хью Хефнера? — А ты бы предпочёл как в «Это конец»? Косячки и вечеринки? Думаешь, мне подошёл бы белый? — дипломатично интересуется Уэйд и тут же начинает напевать, отвечая на свой вопрос: — I wear a 36 long, white is my color. A little tight in the shoulder, but you know, it still fit me goooood. — О да, в таком контексте определённо подошёл бы, — Питер сладко зевает, прикрыв рот рукой. — Ранишь без ножа, Паучок. А ведь мы так классно зажгли бы с Backstreet Boys на облаках. Я бы пел Am I sexual? пританцовывая так, знаешь, чуточку манерно, а ты бы мне отвечал Yeah! и все бы подхватывали Yeah!. Пробормотав в стаканчик «даже представлять это не хочу», Питер в несколько глотков допивает давно остывший кофе. Мысли в голове ворочаются лениво и неохотно, словно в патоке. Чувствуя, что желание проспать как минимум двадцать четыре часа всё больше набирает обороты, он подпирает голову рукой, снова почти ложась на стол, и наблюдает за активно жестикулирующим Уэйдом. Это зрелище (особенно если абстрагироваться от звукового фона и дать перегруженному мозгу немного отдыха) вызывает ощущение какого-то странного уюта и правильности. Питер уже и не помнит, когда в последний раз разговаривал с кем-то настолько долго и не чувствовал себя после этого так, будто его выпотрошили, а потом небрежно затолкали всё обратно. Может, поэтому эти два дня, совсем непохожие на предшествующие им месяцы, вымотали его и буквально забрали все силы. Это усталость, но усталость чертовски приятная. Впервые за долгое время пустота не занимает так много места в его жизни, потому что её вытеснило нечто тёплое. Впервые ему не страшно возвращаться в свою квартиру ей на растерзание. Питер задумчиво опускает глаза на потёртую скатерть, ковыряя пальцем прожжённую сигаретой маленькую дырочку в красном квадрате. Он старается не думать, что будет дальше, потому что эти мысли вдруг начали его пугать. Он старается не привыкать к ощущению спокойствия рядом с кем-то, но Уэйд что-то увлечённо говорит о их небесном бойз-бенде и Питер чувствует, что проигрывает по всем фронтам. — … и потом олень меня спрашивает: «чувак, ты не хочешь пощупать мои соски?». — Чего? — удивлённо говорит Питер, растерянно вскинув глаза. — О, так ты всё-таки слушаешь меня? — насмешливо интересуется Уэйд. — Баиньки захотел, Паучок? — Похоже на то, — Питер усиленно растирает руками лицо, из-за чего маска неприятно елозит по коже и, не удержавшись, снова зевает. Уэйд наблюдает за ним с нескрываемым умилением, словно новоиспечённый папаша. — Тогда подожди меня пять минут и мы пойдём, — говорит он, прежде чем выбраться из уютного плена диванчика и, подпевая Гэри Муру, в очередной раз отправиться будить несчастного Брэда. На привычную брань, вскоре раздавшуюся из кухни, сонный Питер не обращает никакого внимания. Поднявшись, он с наслаждением потягивается, пристав на носочки и вытянув руки вверх. Как ни странно это помогает немного прийти в себя, но менее мучительной перспективу полёта на паутине до дома не делает. Питер всерьёз раздумывает над созданием телепорта, когда вернувшийся Уэйд гордо вручает ему коробку пиццы. — Маленький презент в честь инициации, — поясняет он в ответ на озадаченное молчание. — Я же обещал, что буду кормить Дружелюбного соседа, чтобы он мог и дальше спасать кчёмные и никчёмные задницы этого города. Ты мой Бэтмен, я твой Робин. Можешь не благодарить, Паучок. — Если Бога не существует, то кто ты? — бормочет Питер, с трепетом принимая подарок. Уэйд в ответ хохочет, наблюдая, как он ловко сплетает из паутины своеобразный портфель, чтобы пицца не пострадала в процессе транспортировки и не мешала перемещаться по городу. — Не хочешь запустить массовое производство? — Чтобы на меня подали в суд тысячи обманутых покупателей? — фыркает Питер, слегка подпрыгивая на месте и проверяя, надёжно ли закреплена коробка. — Знаешь, половина горожан и так не пылает ко мне особой любовью. Не хочу давать другой половине лишний повод меня линчевать. — Они просто идиоты, — криво усмехается Уэйд, скользя по всей фигуре Питера цепким и внимательным взглядом. — Мы, а под словом «мы» я подразумеваю себя и твой фан-клуб, явно иного мнения. — Это будет поддерживать меня в тёмные времена, — с насмешливой улыбкой заверяет Питер и уже серьёзней добавляет: — Спасибо, Уэйд. Я не мастер говорить красивые речи, но, правда, спасибо. Махнув на прощание, он поднимает руку, собираясь выпустить паутину и взмыть вверх, когда вдруг слышит тихое, но настойчивое: — Паучок. Недоумённо обернувшись, Питер встречается взглядом с Уэйдом. Сняв маску, он смотрит неожиданно серьёзно и пристально, словно пытаясь донести что-то без слов. Питер всё понимает. — Я найду тебя завтра после восьми, — говорит Уэйд. В его голосе нет и намёка на вопрос: сплошная констатация факта, но взгляд всё равно настороженный и острый, словно Питер сейчас скажет, что завтра занят и вообще всё было круто, на том и остановимся. Питер говорит: — Окей, договорились. Питер говорит: — Только завтра угощаю я. Широко улыбаясь, Уэйд кричит ему вслед, что принесёт в коробочке тараканов, чтобы нищему Дружелюбному соседу не пришлось платить за ужин. Последнее, что он видит, прежде чем Питер скрывается где-то за домами, — его поднятый средний палец и чертовски сексуальную задницу.

***

«Я найду тебя завтра» превращается в неделю, а потом ещё в одну. Питеру больше не улыбаются работники уютных забегаловок как постоянному полуночному клиенту. На него больше не смотрят сочувственно уборщики кинотеатров, когда он спит в совершенно пустом зале, придя на ночной сеанс какого-то второсортного кино, которое не прельстило даже целующихся парочек и эксгибиционистов. Пока Питер пытается заснуть, Смерть ласково гладит его по голове, пропуская через костлявые пальцы каштановые прядки, и рассказывает грустные сказки. Смс-ки от Уэйда всякий раз заставляют её замолчать, внимательно следя за тем, как перевернувшись на живот, Питер отчаянно щуриться из-за яркого света, но всё равно упорно читает и иронично улыбается. Когда он тушит экран телефона, тьма смыкается над ним, и с каждым разом от этого становится всё страшнее и страшнее. — Пожалуйста, — просит Питер, — не забирай это у меня. — Не заберу, дорогой, — ласково отзывается Смерть, невесомо поглаживая его по щеке, словно напуганного ребёнка. — Ты сам всё уничтожишь.