Клянусь, я умирал миллион раз

Уэйд просыпается из-за странного шума, доносящегося из кухни. Открыв глаза, настороженно шарит взглядом по комнате, кажущейся отличной от той, в которой он засыпал пару часов назад. Медленно моргает, надеясь избавиться от мерзкого наваждения, но чувство, будто его заперли в огромном гробу, а на похороны так никто и не явился, никуда не уходит. — Блядство. Уэйд медленно закрывает глаза. Запустив руку под подушку, он нащупывает пистолет, расслабляясь только тогда, когда холодная сталь обжигает его ладонь. На пару блаженных мгновений он перестаёт существовать, перестаёт помнить, перестаёт думать и всё его сгнившее нутро затапливает облегчение. Двери рая распахиваются настолько дружелюбно, что не воспользоваться столь заманчивым приглашением было бы настоящим варварством. Особенно, когда ангел, подозрительно похожий на Джину Ли, выглядит так, словно готовится воплотить в жизнь все подростковые фантазии с её участием. «Далеко собрался, Уэйд, солнышко?» — нежно воркует она, а потом, не церемонясь, заряжает ногой ему по яйцам. Достав пистолет, Уэйд вытягивает руку, наблюдая за тем, как слабый свет, проникающий через окно, играет бликами на чёрной стали. Тупая, пульсирующая боль шрамов, перекатывающаяся под кожей, точно расплавленная магма, на этот раз крепко держит его на крючке, пока липкие щупальца кошмара тянутся из всех углов комнаты. Уэйд думает помолиться, когда засовывает ствол себе в рот, зачитать молитву и обязательно сообщить Нили, как крышесносно она смотрелась в красном обтягивающем купальничке, но вдруг вспоминает, что не знает ни одной молитвы и не верит в Бога. «Досадно» — думает он, а потом вспоминает кое-что ещё. Питер. В его квартире теперь живёт Питер. Открыв глаза, Уэйд некоторое время сидит без движения, свыкаясь с этой ошеломляющей мыслью. Пи-тер. Его драгоценный, верящий в мир во всём мире, мальчик. Задумчиво проведя языком по стволу, Уэйд убирает пистолет и небрежно вытирает его об простынь. Боль поглощает его, как огромный плотоядный паразит. Как мёртвый сиамский близнец, гниющий под боком. Как отдельное живое существо, капризное и голодное. Боль скользит под его кожей электрическими угрями, но только тогда, когда тьма в комнате становиться плотнее, Уэйд подхватывает пистолет и бесшумно выходит из комнаты. Обнаруживает он себя уже около комнаты Питера, отчаянно вцепившегося в дверную ручку и непонятно к чему прислушивающегося. Кошмар продолжает цепляться за него, заставляя кожу зудеть. Кажется, нет ничего лучше, чем просто открыть дверь, зайти внутрь и позволить себе успокоиться мирно спящим Питером. Обхватить его, тёплого и податливого, уткнуться носом в загривок и беспокоиться только о том, как бы не свалиться с чертовски узкой кровати. Уэйд нерешительно надавливает на дверную ручку, когда знакомый звук врывается в его затуманенный разум подобно пущенной в голову пуле. Замерев, точно гончая, он медленно разворачивается, хищно вслушиваясь в едва различимый голос. Мысль о Питере, уютно сопящем ему в шею, отходит на второй план, уступая место привычной боли. Стиснув зубы, Уэйд крепче обхватывает пистолет и стремительно движется к кухне, выхватывая цепким взглядом двигающуюся фигуру, что-то беззаботно напевающую себе под нос. Прежде чем мозг успевает обработать информацию, он делает то, что получается у него лучше всего — вскидывает оружие и мягко давит подушечкой указательного пальца на спусковой крючок. С оглушительным звуком пуля попадает прямиком в старый чайник, разукрашенный детской рукой, который он откопал на гаражной распродаже. — Какого хрена? — поражённо произносит знакомый голос. Уэйда прошивает ледяной ужас. — Питер?.. — Подожди секунду… Прежде чем Уэйд успевает что-то сказать, кухню озаряет яркий свет, заставляющий его поморщиться. Первое, что он видит проморгавшись, — растрёпанного и сонного Питера, напряжённо застывшего с огромным бутербродом, которым можно накормить всё население Африки, и глядящего на него так обеспокоенно, что у Уэйда на секунду сжимается сердце. — Прости, Паучок, я… — Кошмар приснился? — прерывает Питер и понимающе кивает, уже куда расслабленнее откусывая от своего чудовищного детища внушительный кусок. — Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? Или какао с маршмеллоу?.. Чёрт, кажется, я забыл купить маршмеллоу! Уэйд качает головой. Когда его взгляд натыкается на застрявшую пулю, он вновь чувствует скользкий страх только при одной мысли о том, что Питер мог не увернуться. — Эй… Отложив бутерброд и отряхнув руки, Питер приближается к молчаливому Уэйду, встревожено заглядывая в его глаза. — Всё нормально, хорошо? Ты не первый и не последний, кто в меня стреляет. Я раздражающе живучий. Питер предпринимает попытку ободряюще улыбнуться, но острый взгляд Уэйда убивает её в зародыше. — Серьёзно, тебе следует чувствовать себя виноватым, только за то, что теперь я буду ловить вьетнамские флешбеки уже при первых звуках песни «Broken Hearted Girl». Уэйд кривит уголок рта. Питер слабо щурится из-за яркого света, выжидательно застыв посреди кухни в потрёпанной футболке «я бы рассказал тебе химическую шутку… но все хорошие пропали», и осознание хрупкости этого момента впервые раскрывается перед Уэйдом во всём своём ужасающем величии. Легко было забыться, когда Питер с впечатляющей лёгкостью поднимал машины или составлял с ним список покупок, полчаса споря из-за одних только хлопьев. Так легко было забыть, что, несмотря на всю свою огромную силу, этот мальчишка до нелепости уязвимый, как и все остальные люди. Что однажды кто-то достойный станет важной частью его жизни и этот кто-то будет не он. Небрежно отбросив пистолет, Уэйд сгребает опешившего Питера в медвежьи объятия, рвано дыша ему в шею. — Всё равно она отвратительная. — Держи своё мнение при себе, пожалуйста. Уэйд ничего не отвечает. Уэйд трётся носом о тёплую кожу, наслаждаясь тем, как Питер ожидаемо вздрагивает в его руках, чутко отзываясь на малейшее прикосновение. Как мурашки покрывают его тело, как он слабо выдыхает, когда Уэйд нетерпеливо забирается руками под мятую футболку, чтобы ничего не мешало ему ощущать и впитывать замершего рядом человека. Уэйд чувствует острый клюв бьющейся внутри ярости, по кусочку выдирающий его печень, чувствует отчаяние, когтями выцарапывающее на костях унизительные молитвы, чувствует Питера, настолько реального, что кажется, будто можно разглядеть едва заметные веснушки на его лице. Весь этот зверинец копошится во внутренностях, выползает из своих гнёзд и упорно прокладывает себе путь наружу, мутировав во что-то такое же неубиваемое, как и он сам. Тяжело моргнув, Уэйд заглядывает Питеру в глаза, пытаясь ухватиться за стремительно ускользающую реальность. Почувствовав это, Питер твёрдо удерживает расфокусированный взгляд и, повторяя недавний жест, мягко забирается руками под футболку Уэйда, чтобы осторожно огладить напряженную спину. Кожа под его пальцами ощущается непривычно шероховатой, как наждачная бумага, но это не кажется Питеру неправильным. Скорее чем-то особенным. Доступным только ему одному. Тяжело сглотнув, Питер изнеможённо прикрывает глаза и, жадно вслушиваясь в учащённое дыхание, жарко ударяющееся о его лоб, медленно ведёт кончиками пальцев по позвонкам. Мир сужается только до одного этого ощущения и надрывная тоска, вечно ноющая где-то под рёбрами, вдруг поглощает собой все остальные чувства, оставляя от них лишь слабые отголоски. Питеру хочется громко разрыдаться как маленькому ребёнку, чтобы об этом услышал весь мир, но он лишь с силой зажмуривается и, крепко стиснув челюсть, упирается лбом Уэйду в грудь, твёрдо удерживая его около себя. Встрепенувшись, будто очнувшееся ото сна животное, Уэйд обхватывает голову Питера руками, зарываясь пальцами во вьющиеся волосы. Жгучий голод толкает его тело вперёд, требует, угрожает и Уэйд поддаётся этим командам, горячо прижимаясь сухими губами к виску Питера, к его щеке, к его подбородку… Ему вспоминается молитва, единственная молитва, которая отпечаталась у него на подкорке, поэтому, грубо вцепившись пальцами в узкие бёдра, Уэйд притягивает Питера максимально близко к себе, выдыхая его имя снова и снова. Питер в его руках непривычно податливый и до остроты близкий. Обмануться этим легче лёгкого и на бесконечную секунду Уэйду кажется, что он сумел отобрать Питера у всего остального мира. Присвоить. Сделать частью себя. На бесконечную секунду он познаёт, что такое умиротворение. В следующую секунду всё это разрушается. Обхватив щёки Питера руками, Уэйд пристально вглядывается в его лицо. Старается забраться взглядом под кожу. Думает, что ему действительно стоило лучше прицелиться. А когда боль начинает ковыряться в его внутренностях ржавым тупым ножом, наклоняется, беспорядочно покрывая лицо Питера быстрыми болезненными поцелуями. Питер слабо морщится, но ничего не говорит. Только успокаивающе проводит руками по шрамированным лопатками и, повернув голову, ловит губы Уэйда своими. Уэйд отзывается на поцелуй с такой жадностью, что в какой-то момент Питеру кажется, будто они вот-вот друг друга сожрут. Поглотят с потрохами. Питер думает, что это, пожалуй, лучшее, что может случиться с их отношениями и нетерпеливо подаётся ближе, ещё ближе, ужасно устав быть цельным человеком, которого постепенно вытесняет пустота. То, что губы Уэйда перестали двигаться, Питер замечает не сразу, но прежде чем он успевает спросить, что не так, его грубо отрывают от земли, заставляя инстинктивно обвиться ногами вокруг чужой талии. — Паучо-о-ок, — нараспев выдыхает Уэйд куда-то в шею, прежде чем ощутимо прихватить кожу зубами. Питер гневно шипит, почти перенимая эту непонятную злобу, но отборная, концентрированная горечь, плескающаяся в нём, лишает его всяких сил, поэтому он просто закрывает глаза, позволяя нести себя куда угодно. Уэйд несёт Питера в свою комнату, осторожно — чтобы не уронить — лаская большими пальцами упругие ягодицы. Чужой вес на руках ощущается до одури приятно и правильно. Так, как нужно. Коротко прижавшись губами к виску Питера, Уэйд толкает ногой дверь и осторожно выгружает свой ценный груз на кровать. Всё это до нелепости напоминает его многочисленные фантазии, только режиссёрское кресло, как это водится у Fucking Life Brazzers, занимает не он, а эфемерная зажравшаяся сука, под кодовым именем Fucking Fate. Все её сценарии как на подбор дерьмовые, а на горячие сцены с тридцатиминутными оргазмами и полётами в небеса нет даже намёка. При этом чувство, что его хорошенько отымели Уэйд ощущает реальнее, чем изжогу от пятого буррито, который он съел в пылу жалости к себе. Наверное, именно поэтому Питер выглядит таким потерянным и разбитым. Для драмы. Для эффекта. Для не-пойти-бы-тебе-со-своими-хотелками-нахуй-Уилсон. Приблизившись к неотрывно следящему за ним Питеру, Уэйд опускается на гибкое тело и, зарывшись носом в каштановые волосы, полностью растворяется в этом ощущении. — Мне страшно, — тихо говорит Уэйд. Закрыв глаза, Питер поворачивает голову и мягко целует его в подбородок. — Мне тоже, — признаётся он. «Тебе не должно быть страшно, — хочет возразить Уэйд. — Впереди у тебя грёбаное светлое будущее, из которого вычеркнуть меня будет проще простого. Да я сам помогу тебе в этом». Бессильная ярость вместе с совершенно жуткой потребностью снова поднимают свои уродливые головы, но Уэйд быстрее их. Может, потому что в глубине души он знает, что Питер говорит правду. Может, потому что он хочет насладиться этими моментами в полной мере пока у него есть шанс. Поэтому, не тратя времени на жалкие пререкания, Уэйд ведёт руки вверх, по бёдрам Питера, старательно привыкая к мысли, что происходящее — не его очередная галлюцинация. Верится в это с большим трудом, но ни одна из его галлюцинаций не имела такой мягкой кожи и не вздрагивала настолько ощутимо, когда он оглаживал её живот. Уткнувшись носом в шею Питера, Уэйд покрывает её ленивыми поцелуями, отслеживая большими пальцами ниточки шрамов на его животе и груди. Мир вокруг стирается и это так х о р о ш о. — Уэйд, — напряжённо произносит Питер. Откинув голову и медленно вдохнув, он предпринимает новую попытку: — Уэйд, если мы сейчас не перейдём к более решительным действиям, то я кончу. Серьёзно. Готов поспорить, что даже у моей версии в виде свиньи секс был не так давно, как у меня… Господи, зачем я об этом подумал?.. Уэйд издаёт мягкий смешок, стягивая с Питера пижамные штаны, идеально облегчающие все те места, скрывать которые было бы самым настоящим преступлением против человечества. — Не огорчай меня, Пити. Я думал, что у тебя высокий сексуальный порог. То есть, конечно, если это не гигантский чупа-чупс упирается мне в живот, то я определённо готов поспорить, что Питера-младшего не заставит упасть даже такое антисексуальное зрелище, как мое прекрасное лицо. — Ты такой придурок… — устало отзывается Питер, выцеловывая совершенно греховную челюсть Уэйда и попутно нетерпеливо дёргая его шорты вниз. — Ты такой придурок, что у меня уже не осталось сил, чтобы спорить с тобой. — Ну, это я как-нибудь переживу, — благосклонно отзывается Уэйд, с предвкушением снимая с Питера трусы. — А что насчёт всяких грязных непотребностей? Скажем, моей руки на твоём члене? Питер шумно выдыхает сквозь стиснутые зубы. — Для этого у меня остались силы. Я бы сказал даже слишком много сил. Проурчав что-то неразборчивое, но крайне довольное, Уэйд засовывает свой язык Питеру в рот и, скользнув горячей ладонью вниз по его животу, прижимает их члены ровнёхонько друг к другу. Питер издаёт длинный облегченный звук, почти скуля, когда Уэйд сжимает кулак, мешая ощущения в один мозговыносящий коктейль. — Честно говоря, — Уэйд отстраняется, прихватывая нижнюю губу Питера зубами, — я в душе не ебу, куда задевал смазку. — Да похрен, — жарко выдыхает Питер и так сладко жмурится, когда Уэйд медленно проводит подушечкой большого пальца по его чувствительной головке. — Я всё равно долго не продержусь. Уэйд небрежно размазывает предэякулят по всей длине стволов, чтобы облегчить скольжение и делает несколько пробных движений кулаком вверх-вниз. Разомлевший Питер внимательно смотрит на него из-под опущенных ресниц, пока темнота, мягко обволакивающая его лицо, пугающим образом преображает знакомые черты. — Паучок? — ласково зовёт Уэйд. Глаза Питера мгновенно распахиваются, словно уловив немой сигнал sos. Уэйд невольно улыбается. Накатывающий как пенистые волны оргазм смешивается в нём с чем-то ванильно-тёплым. Таким же ванильным, как мороженка для романтических фильмов, увлечением которыми принято скрывать усерднее, чем огромными чёрными дилдо. О времена, о нравы! — Иди ко мне, — негромко говорит Питер и сам настойчиво нажимает руками на лопатки Уэйда, заставляя его вновь лечь на себя. Уэйд, довольный своей сообразительностью, открывает рот, чтобы забить за собой право на первый минет, но Питер вдруг успокаивающе целует его в нос, словно он гигантский ребёнок, которого срочно требуется утешить, и это чувство становится в разы важнее всего остального. — Ну вот, — хрипло бурчит Уэйд и на этом замолкает, растворяясь в ощущении того, как охренительно член Питера трётся об его член, оставляя в голове одни только восторженные эпитеты. — Ты сломал меня. Доволен?   — Разве… — с трудом сглотнув вязкую слюну, Питер просовывает руку между их телами и, обхватив кулак Уэйда, кое-как пытается заставить его двигаться быстрее — … это не два первых сезона «Я люблю Люси»? Не перекладывай на меня всю ответственность. — Нет, Паучок, это определённо ты, — тяжело отзывается Уэйд, кусая призывно открытую шею. — Всё это конкуренция, да? Боишься, что продажи моих комиксов взлетят выше твоих? Как низко, Паутиноголовый! Резко подавшись бёдрами вперёд, Уэйд громко выдыхает неразборчивые ругательства, старательно ловя взгляд Питера. — Эй, Пити?.. Малыш, давай, посмотри на меня. Посмотри на меня. Опустив запрокинутую голову, Питер заглядывает Уэйду в глаза. Это слишком интимно, слишком много, просто слишком, но он не может заставить себя отвернуться. Не прерывая зрительного контакта, Уэйд кусает Питера за подбородок, начиная двигать рукой, твёрдо обхватывающей их члены, в быстром рваном ритме. Застигнутый врасплох, Питер полузадушено стонет, кончая прямиком на мультяшное лицо Гомера. После пары быстрых движений, Уэйд приходит следом, оставляя на правом плече Питера отличный слепок своих зубов. На несколько коротких мгновений между ними устанавливается блаженная тишина, прерываемая лишь шумом с улицы. — Это свет в конце туннеля или вывеска того ужасного тайского кафе?.. — удовлетворённо выдыхает Питер, облизывая пересохшие губы. — Подожди… разве его не сожгли? Приподнявшись на локтях, Уэйд долго разглядывает его умиротворённое лицо, исполосованное тенями, безуспешно пытаясь вспомнить, с кем ещё он мог вот так делить постель, не желая выпрыгнуть из собственной кожи. Столь расслабленно лежать рядом с ним могла позволить себе только Ванесса, каждый раз беззастенчиво прижимающаяся к нему голой грудью и устраивающая его руки на своём теле так, как ей того хочется. Уэйд всегда любил спать один, не позволять кому либо приблизиться слишком близко, но Ванесса делала это настолько естественно, что после её смерти он ещё долго цеплялся за фантомные прикосновения к своей спине и бёдрам, боясь забыть то, что удерживало его на плаву. — Завтра я уезжаю в Мексику. Питер расслаблено улыбается. Безмятежное выражение лица делает его почти нереальным, почти не человеком. — Секс был настолько плох? — интересуется он, и Уэйд не может сдержать ответной улыбки. — Стой, не отвечай, я чувствую, что нет. — Конечно, ты же у нас умный мальчик. — Нет, Уэйд, я буквально это чувствую, — отзывается Питер и пытается, действительно пытается выбраться из-под чужого горячего тела, но терпит неудачу, когда Уэйд снова ложится на него всей своей тяжёлой тушей. — Знаешь, что это значит, Паучок? — Что мы перебудим всех твоих ненормальных соседей, и даже они будут смотреть на нас, как на конченых извращенцев? — Нет, — отзывается Уэйд. Чуть приподнявшись, он снова смотрит на Питера тем тяжёлым взглядом, от которого у него ощетиниваются инстинкты. — Это значит, что пока меня нет рядом и за тобой некому присматривать, ты не ищешь на свою прелестную задницу серьёзные неприятности, а я не нахожу твой полутруп на пожарной лестнице. Мягкая улыбка медленно сходит с лица Питера. Из позы пропадает всякая расслабленность и на краткий миг Уэйд чувствует, будто у него отобрали что-то безумно важное. — Мне не пять лет, Уэйд, — сухо говорит Питер, словно это не он всего несколько минут назад позволил себе предстать непозволительно открытым. — И я не твоя личная ответственность. Не сводя с подобравшегося Питера пронизывающего взгляда, Уэйд вдруг осознаёт, что они похожи. Что-то сильнее страха сметает все его защиты и ему невыносимо хочется проблеваться. Питер обеспокоенно хмурится. Так же быстро растеряв весь свой боевой запал, он тянется к Уэйду, заставляя его вновь лечь на себя, чтобы забраться руками под футболку и успокаивающе огладить спину. Никто из них не нарушает тишину, затопившую комнату, и это почти что похоже на рай, пока Уэйд не произносит ровным голосом: — Все эти смерти будут на твоей совести, Питер. Руки Питера замирают. Парализованный липким страхом, окутавшим его плотным коконом, он опускает глаза на Уэйда, почти уничтоженный, почти готовый умолять, чтобы это просто ему послышалось. Но Уэйд смотрит непривычно холодно и жестоко. Что-то звериное, совершенно обезумевшее всматривается в Питера из глубины его глаз, прогрызает себе путь на волю, и на какую-то долю секунды Питеру кажется, будто меркнет весь мир. — Что ты имеешь в виду? — Я знаю, что ты делаешь, Паутинка. Все эти попытки влезть в самое пекло, отхватить как можно больше… — замолчав, Уэйд заглядывает в глаза Питера, почти чёрные и совершенно чужие. — Я тоже постоянно наказываю себя и ищу избавление, поэтому надеюсь, ты поймёшь, что мне очень, очень грустно разрушать твой розовый кукольный домик, но я обязан. Готов? Санты не существует, а ты не в сраном комиксе, Питер. Не будет никакой героической смерти, а потом — сенсация! Утрите свои сопли и прекратите посылать автору отрезанные пальцы членов его семьи потому что — вот это поворот! — Человек-Паук снова жив и снова готов надирать задницы. Всё это враки. Глупая уверенность в собственной неуязвимости, передающаяся к нам с молоком мамочки или укусом паука, выбери, что тебе по вкусу, я плох в причинно-следственных связях. Но знаешь, в чём я определённо хорош? В предсказаниях всякого пиздеца. И я выдам тебе предсказание, Пити, а тебе даже не придётся ломать зубы о печенье или требовать у чучела гадалки вернуть четвертак. Сейчас, секунду… дай сосредоточиться. Уэйд закатывает глаза, изображая конвульсивные подрагивания медиумов из девятнадцатого века. Питер мрачно наблюдает за ним, поджав губы. Картинно замерев, Уэйд несколько секунд молчит. — Вот дерьмо, Питер, знаешь, что я увидел? — медленно спрашивает он. — Что всем насрать. Они возвели тебе какой-то уёбищный памятник, на который гадят голуби, и на этом их совесть успокоилась. Они нашли себе нового героя, представляешь? Человек-Паук, который каждый день рвал ради них задницу, оказался легко заменим. А хочешь знать почему? Я тебе скажу. Всё потому, что им изначально было плевать на твои жертвы и трагедии. В отличие от меня. Так что, если ты не заботишься о себе, это сделаю я. Поэтому, слушай очень внимательно: если я вернусь и узнаю, что с тобой что-то случилось, я буду убивать. Я буду убивать каждого, без разбора. Любого, кто попадётся мне под руку. И все эти смерти останутся на твоей совести, потому что свою я давно уже обменял на хрустящие купюры, чтобы горячая девчонка из параллельного класса отсосала мне на заднем дворе школы. Злобно выдохнув последние слова, Уэйд резко замолкает. Питер по-прежнему смотрит на него потемневшим взглядом, таким отчуждённым, что его вполне можно применять как пытку. Уэйд бы и рад отвести глаза, но всё равно продолжает ждать непонятно чего, боясь пошевелиться и почувствовать, как Питер встрепенётся, поморщится брезгливо и тут же попытается выбраться из-под него, чтобы избежать любых прикосновений. Но Питер не отстраняется. Взяв руку Уэйда в свою, он прижимается губами к уродливым костяшкам — таким же уродливым, как вся его чёртова кожа — и обессилено закрывает глаза. В слабом свете, падающем из окна, лицо Питера кажется ужасно измученным. — Прости меня. Уэйд непонимающе хмурится, почти уверенный, что ослышался. — Простить?.. — Прости меня за мою грёбаную трусость, — злобно выплёвывает Питер, настолько охваченный собственными чувствами, что его хватка на руке Уэйда становится невыносимой. От поломанных пальцев Уэйда спасает лишь то, что неожиданная вспышка ярости так же быстро угасает, отнимая у Питера все силы, окрашивая следующее его заявление в мрачные тона неизбежного: — Нам нужно поговорить. — Это никогда не заканчивается ничем хорошим, — сразу же предупреждает Уэйд. — Нет... — досадливо замолкнув, Питер раздражённо бодает его в подбородок.— Послушай меня, Уэйд. Просто послушай меня, хорошо? Ты как никто другой заслужил всё это знать ещё очень давно. — Я не думаю, что... — Уэйд. Почти все, кто был мне дорог, мертвы. Долгое время я был замкнут в своём одиночестве и вышел из этого порочного круга совершенно другим человеком, готовым на что угодно, чтобы не попасть в него снова. Погрузившись в воспоминания, Питер рассеянно проводит рукой по лопаткам Уэйда, не замечая, как паника вспыхивает в глубине его глаз, словно кто-то взбаламутил воду. — Я понял, что единственный мой шанс выжить — не позволять людям становиться неотъемлемой частью меня. Моим прямым продолжением. Потому что мир, который я вокруг себя выстроил, настолько хрупкая конструкция, что одной встряски уже было бы достаточно, чтобы он окончательно рухнул. И я неплохо справлялся с этим, знаешь. Какая-то часть меня, не желающая мириться с таким положением дел, вечно ныла, хуже больного зуба, но это был хороший знак. Это красноречивее всего говорило мне, что я не позволил случиться непоправимому. Глубоко вдохнув, Питер слепо тыкается носом куда-то под ухо Уэйда, чтобы спрятать лицо. — А потом в один из дней, когда мы сидели на крыше какого-то дома в Бронксе, обсуждая на редкость дерьмовый фильм, я почувствовал, что что-то не так. Как будто я… — Питер замолкает, мучительно подбирая правильные слова: — Как будто я снова стал целым и живым. Как будто исчезла стена, разделяющая меня и мир. Я до ужаса испугался, но ничего не сделал, чтобы это остановить… Мне было так хорошо. Чёрт побери, это было, как второй шанс для смертника. Я мучительно сильно не хотел его лишиться. Питер притягивает Уэйда ближе к себе. — Теперь мне кажется, будто я стою на самом краю крыши без всякой страховки, — говорит он после долгого молчания. Слова оседают в воздухе, точно смог. — Но отсюда открывается такой завораживающий вид, что оно стоит того. Всегда стоило. Нервно облизнув губы, Питер поднимает глаза, встречаясь взглядом с настоящим Уэйдом Уилсоном: одиноким, покорёженным, но не сломанным. — Я изуродую тебя, Паучок, — сипло говорит он, но вопреки словам только усиливает хватку. Питер надрывно смеётся. Смех выплёскивается из него, как серная кислота, разъедая всё в радиусе небольшой комнаты. Уэйд невольно морщится. — Я начал свой путь к саморазрушению, когда надел костюм Человека-Паука и позволил своему дяде умереть, — говорит Питер. Умиротворённая улыбка, застывшая на его лице, навевает Уэйду воспоминания о мертвецах. — В глубине души ты это чувствуешь: я такой же изуродованный, как и ты. Просто лучше это скрывающий. Уэйд бессильно качает головой. Он хочет сказать, что Питер не понимает самого главного, но не находит в себе никаких сил, чтобы произнести хоть слово. Питер внезапно становится очень серьёзным. — Я не считаю, что заслуживаю быть счастливым. Вот почему я жертвую всем: семьей, которая у меня могла бы быть, карьерой, друзьями, теми, кто мне дорог… Я всегда делаю выбор в пользу Человека-Паука, потому, что если я позволю себе остановиться, — вина затопит меня. Но из-за моего эгоизма страдают те, кто абсолютно этого не заслуживает. Я уничтожаю их, Уэйд. Я отбираю у них право на счастье. Помолчав, Питер едва слышно произносит: — Я знаю, кого ты видишь, смотря на меня, но я не… Я не такой, Уэйд. Я не тот человек, который сможет дать тебе то, что ты ищешь. Видя, что Уэйд собирается возразить, Питер накрывает его рот рукой, игнорируя предупреждающий взгляд. — Я хочу, чтобы ты решил прямо сейчас, кто будет присутствовать в твоей жизни: Питер Паркер или Человек-Паук. Это очень важно. Потому что Человек-Паук никогда не сделает тебе так больно, как это наверняка сделает Питер Паркер. Человек-Паук будет твоим личным героем, примером для подражания, который будет подниматься всегда, вне зависимости от того, что с ним случилось. Он будет делать правильные вещи, и говорить правильные слова. Он останется твоим маяком. — С силой прикусив щеку, Питер опускает глаза: — Питер Паркер не будет таким. Он всего лишь человек. Человек, который совершает ошибку за ошибкой, сколько бы раз судьба не учила его обратному, и который очень боится, что в конечном итоге искалечит тебя. Комнату затапливает тяжёлое молчание, вязкое, как смола. Питер устало закрывает глаза, слушая сердцебиение Уэйда, погружается в него целиком и полностью, чтобы стать частью звука и ничем больше. Больше ничем. — Паучок, — тихо произносит Уэйд. Тяжело вздохнув, опалив тёплым дыханием висок Питера, он пробует заново: — Малыш, послушай, моя жизнь настоящий синоним пиздеца, а это говорит настолько о многом у-у-у, ты даже представить себе не можешь! В следующий раз, услышав такое заунылое начало, ты должен бежать и не оглядываться. Понял? Беги со всех ног, потому что я, потому что такие, как я, протащившись через ад, жаждут протащить через него всех остальных. Полная хрень, да?.. Мы вроде бракованного товара, который сначала пытаются впарить по бешеной скидке, а потом сбагривают задорма, ведь никому он не всрался. Серьёзно, для судьбы я кто-то вроде дешёвой проститутки, которой даже не платят. — Вдавив Питера в себя, Уэйд целует его в лоб. — Так вот, откровенность за откровенность: беги и не оглядывайся, Паучок. Я даю тебе шанс это сделать, пока мне не захотелось посадить тебя на цепь и держать всю жизнь в подвале. Ты свободен и все дела. Мне нужно где-то расписаться?.. Проведя языком по кончикам зубов, Питер задирает голову и твёрдо встречается с Уэйдом взглядом. — Я устал убегать, Уэйд. Я больше этого не хочу. Уэйд криво улыбается, будто знает что-то такое, чего не знает Питер. Будто его забавляют попытки Питера выкарабкаться из собственноручно созданного болота. Вспоминая, анализируя эту ночь, Питер проклинал собственную невнимательность и наивность, но сейчас, эмоционально истощённый, он мог лишь закрыть глаза и стать ощущением горячих ладоней, оглаживающих его шрамы, в безмолвной надежде на то, что на этот единственный раз всё будет по-другому. Стать ощущением мощного тела, накрывающего его собственное, и молиться, чтобы это действительно было так.