Однолетники появляются с дождями

      Красно.       Наверное, всё, что находится близ каньонов, окрашивается в этот страшно-завораживающий цвет, и везде он: повсюду, в тебе и снаружи. Энн же в машине смотрит, как мигают гипнотически датчики на приборной панели: один-один-два, один-один-два — это транс, не более. Он заставляет очистить мысли, отделить от вороха слов-знаков и сосредоточиться на том, что в груди под отглаженной формой. Моргает азбукой морзе биттерсвит — внутри расплывается белым дымом тишина.       А вокруг зелень, немыслимый контраст, разделяющий мир на части: колокольчиковое поле над головой, подернутое облаками-одуванчиками, шумит оно, ютит в воздушных карманах маленьких пташек, а изумрудные волны елового леса ударяются иголками о багряно-плачущие скалы. Энн видит красоту, самую суть ее, разрушающую, самый предел возможного. Энн видит и оставляет способность эту позади. Прячет. Забывает. Закрывает ото всех.       — Если ты задумалась о том, какой кофе взять в участке, то ответ простой — никакой. Там заваривают наиотвратнейшую бадью. — Энн прячет себя ото всех. Ото всех, кроме Уилла.       — Я бы лучше съела упаковку «наттер баттер» и запила бы его розе из санджовезе.       — Фу-у, тянет избалованной аристократией.       — Кто бы говорил. — и Уилл смеется. Его натренированная грудь, обтянутая синтетической рубашкой цвета промокшей фисташки, вздымается, и кажется, будто ничего другого на ней так хорошо бы никогда и не смотрелось. Разве что наполированная шерифская звезда.       — А серьезно, я знаю тебя давно, Беллроуз, ты обычно не летаешь в облаках. Что случилось?       Да ничего в принципе, просто иногда я выключаюсь, все системы жизнеобеспечения отрубаются из-за невменяемой нагрузки, что я беру в участке; не только патрули, Уилл, я разгребаю отчеты годовой давности, бывает, мотаюсь в управление и перевожу пьяниц-дебоширов из одного гадюшника в другой, только чтобы прекратить хоть на минуту думать. Но Энн лишь вздыхает, прислоняется лбом к холодному окну, молчит, и по стеклу там расходится налетом молочная пенка.       — Отец организовывает новую выставку в Кристалл-мейпл. Хочет, чтобы я тоже пошла. Знаешь, выход всей семьей.       — И что? — Кастос не отрывает взгляда от дороги, держит расслабленно руль рукой, а другую выставляет в открытое окно — ловит ветреные потоки под приглушенные песни Тилля Линдеманна, — Пойдёшь?       — Я не знаю. В последнее время я не вылезаю из этой формы. Иногда буквально. Падаю спать прямо так — пожеванным горчичным листком.       — Очень симпатичным листком, между прочим. — у Уилла улыбка — на все пятьдесят смятых баксов из кармана Беллроуз. Он, как чертов ангел, с небес упавший к ее ногам, божественно обаятельный, но поцелованный вдобавок самим дьяволом; улыбка иногда, словно хищный оскал. Наверняка, именно она в прошлом помогала ему залезть в любые понравившиеся трусики.       «Я больше не тот паренек, Энни. Его пытались застрелить за крэк, и он погиб. А если захочет вернуться, вынеси с упора ему мозги, хорошо? Я тебе доверяю».       Если нужно, Энн бы смогла. С дрожью нажав на холодную сталь курка, но смогла бы. Она ведь однажды на его такую еле слышную, произнесенную в обволакивающе-золотом свете пустого участка, где пахло только кофейной заваркой и чернилами, просьбу ответила «обещаю» — значит сделаю. Но не проси, пожалуйста, на это смотреть.       — …Девяносто восьмой, восемьдесят пятый, как слышно? — рация вдруг начинает гудеть механическим голосом шерифа Гринна. Через радио-волны он кажется более жестким, чем на самом деле, и, наверное, им бы выпрямиться, вплести в позвоночник стальной прут, чтобы даже на другом конце города оправдывать звания.       — Девяносто восьмой и восемьдесят пятый на связи.       — Десять-сорок, выполнено? Докладывайте. — через слово идут помехи, но даже с ними Энн слышит, как устало вздыхает шериф; в Игре престолов сказали бы, что его дозор окончен или должен был быть окончен, но Редстоун-вэлли не Вестерос, не заледенелый Винтерфелл — больше высохший до основания Дорн с оранжевыми разводами песка меж пальцев. Беллроуз переглядывается с Уиллом.       — Десять-сорок сделано, сэр. Все тихо. Без происшествий.       — Хорошо, ребята, десять-сорок два. Как поняли?       — Принято. Десять-сорок два. Конец связи.       Сегодняшний патруль прошел успешно, если можно так выразиться; без происшествий, это маленький городок, конец рабочего дня, что вы хотите? Ребята приисков выползают из-под земли горбатые, еще трезвые до первой темноты, бизнесмены собирают свои кожаные портфели, садятся в дорогие машины, включая полный климат контроль, и уезжают в стеклянно-чистые дома в Шнебли, где газон ровный, зеленый-зеленый, а бассейны с надувными фламинго размером с человека пахнут хлоркой. Все едут в спокойствие родных стен. А солнце наперекор, подобно горчице из желтой бутылки хайнц, стекает плавно за полоску горизонта, и косые дорожные указатели по трассе 89а теряются в появившихся из-за гор розовых тенях.       Хрип в рации прекращается также внезапно, как и возник. Уилл с облегчением расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке и будто бы оседает горной породой на месте, пойманный в капкан сосредоточенным взглядом Энн — вообще-то она видит каждый изъян и шероховатость, отклонение от шаблонов присущей мужчине идеальности. И Кастосу бы наоборот напрячься, ведь он — примерный офицер, гордость местного полицейского участка, герой горожан и золотоносный сокол, пошедший против системы, но нет, — Уилл проводит ладонью по своим темным волосам, разрушая упорядоченную прическу «прядка к прядке», и кажется Энн еще более теплым в этом огромном медном царстве дорожной пыли и картошки фри прямиком из вендис. Девушка улыбается ему особенно, так, как только близким друзьям может — неловко, мило и крайне искренне.       В этот момент нет ничего лучше двух передних сидений бело-синего пикапа. //       Шнебли-Хилл — аккуратен, ухожен, огранен пронзительной голубизной небес и будто бы отредактирован знаменитым дизайнером обложки «зара хоум». Шнебли — любимый сын Редстоун-Вэлли, не меньше. Тут большие просторные дома цвета слоновой кости сочетаются с филигранно подстриженными в форме дельфинов афалина кустами, а мрамором выложенные дорожки подметают пережженые мексиканцы в элитных футболках «поло». Энн Беллроуз родилась здесь. Было начало осени и казалось, будто Аризона стала еще более пустой — отцветшая чойа, склонившая свои белесые головы агава и жадно скрюченные пожелтевшие стволы сагуаро; даже Шнебли словно покрыла пыльная дымка утомленной за лето жары. Энн же в час рождения духи нарекли «Пустынной лилией» — самым редким белокурым цветком Багряных скал; таким же редчайшим, как идеально жемчужная без крапинок и отливов амстердамская роза. Что ж, миссис Беллроуз была согласна — лилия, возросшая в зное и так сильно любящая холод.       Просто это дурацкая Аризона, детка. С невыносимой сухостью дневного воздуха и пробирающий кости прохладой полуночников, настоящее противостояние, присущее пустыне. Вот и в Энн это было: подернутое выцветшей от солнца пленкой золото волос; медовые веснушки-созвездия, появляющиеся аккурат лета, и противовесом характер, нордический, спокойный, пропитанный таинственным норвежскими фьордами, и кожа — белее любого известняка.       Настоящая пустынная лилия.       Кипельно-белая и стойко-хрупкая.       Дитя суховея и вьюги.       А Шнебли-Хилл сияет фиолетовыми облаками, как неоновыми огнями вывески в далёком Макао. Кристалл-мейпл — галерея в самом сердце «Восточного побережья» Редстоуна. Она только после ремонта, гладкая, покрытая краской, будто смолой, с большими стеклянными окнами от пола и до потолка, откуда брызжет неистово свет флюарисцентных ламп, а музыка льется сладким — знакомым, далеким — голосом местной певицы (Виктории Эвелин Патрисии Кайли вообще-то; Энн ведь это прекрасно знает). Официанты в белом — стерильно чистом — наверное, это Темперанс Беллроуз постаралась; Энн усмехается. Ее мама всегда предельно деликатна в подборе всего на свете, будь то светское мероприятие, где все с длинными бокалами из-под искрящегося дон периньон, или же поставка нового медоборудования в пять тридцать утра по больничным часам Верде вэлли. Вот и сейчас, войдя в здание галереи, девушка сразу замечает миссис Беллроуз, ведущую монотонную беседу с кем-то в самом центре зала, она дружелюбно улыбается и старается не зевать, потому что ее смена была ночной, и хочется спать, и — о боги! — шампанское чересчур сладкое для пино нуар.       — Мам?..       Женщина оборачивается сиюсекундно:       — Милая, — у Темперанс удобные туфли на низком каблучке-рюмочке, уложенные идеальными волнами русые волосы и платье совершенно голубое под васильковый взгляд из-под светлых ресниц. Она подходит, мгновенно сжимая в объятиях, и пахнет она печеной тыквой и облепиховым компотом, который Энн помнит еще с детства, разлитый по стаканам со Спиритом, — Какая ты красивая.       А красота у ее дочери сегодня действительно яркая: темные пряди в высокой прическе, меж которыми, тая, купается янтарь; глаза зеленые в обрамлении черных длинных стрелок; губы в вишневом матовом вине.       — Не слишком ли открытое платье? Красное.       — Ма-а-ам, я уже не маленькая.       — Да, конечно, извини. — миссис Беллроуз вздыхает глубоко и насмотреться на свою девочку не может, — Какая ты все-таки красивая, Аннабель. А то, что не посмотрю, ты в своей форме. Выбирайся из нее почаще.       — Хорошо, мам. А где Митч? — Энн оглядывается по сторонам: пара ребятишек в цветастых рубашках от «остин» бегают среди статуэток незримых богов и Нибиру, что якобы скрывается за обратной стороной Луны, — полнейший бред — и новоявленные мамаши оттопыренными от бокала пальчиками показывают им не шалить, — Папа говорил, что все будут здесь.       Женщина вновь устало вздыхает: «У него был бейсбольный матч сегодня, дорогая. Они проиграли, представляешь? Не хватило одного очка. Чтобы Митчелл не так сильно расстроился, я дала ему сливочный замороженный йогурт с черничным соусом и разрешила смотреть вместе с бабушкой Ли Дисней до поздна». Только Энн молчит о том, что: «Если бы вы сказали, что я приду ради него, Эм-Ти ни за что бы не остался дома».       — … А еще завтра утром бабушка Тан забирает его в резервацию. У них там какой-то очередной праздник, и Митч хотел пожарить на костре зефир, и…       — Погоди, серьезно? Вы все еще разрешаете возить туда моего брата? — у Энн от неожиданности аж поднимаются брови и расширяются зрачки, — Я же просила этого не делать. Там опасно. Эти люди опасны.       — «Эти люди» вообще-то вырастили меня, юная леди. И когда-то тебе самой нравилось бывать в резервации.       — Но, мам, я…       — Миссис Беллроуз, — тут чьи-то холодные ладони ложатся на оголенные вечерним платьем плечи Энн, в которой ураган негодования и обиды начинает зарождаться и гнать кровь быстрее по венам, горячить кожу, — Позволите украсть у Вас дочь на мгновение?       — Офицер Кастос, — Темперанс кивает, делая глоток, давясь пузырьками. Она смотрит на Энн, и как та постепенно расслабляется, вскипевшая разом, затронутая «той самой» темой, под мужскими руками, что незаметно большими пальцами гладят шею ее старшей дочери, — Конечно. Я уверена, с Вами она будет в полной безопасности. А я, пожалуй, найду мужа, пока он не начал спорить с Маттео о неправильности толкования мистических знаков на его же полотнах. Увидимся, милая.       Уилл шаблонно улыбается, оголяя белоснежные зубы, и улыбка эта нравится всем без исключения, но Энн сейчас готова сорваться — злоба вонзается в душу, как в камень свёрла. Уилл же на ухо шепчет «остынь, воительница», будто по львиному загривку пуская воздушную тафту. Он берет женскую ладонь, сжимая ее в своей, другую кладет на тонкую талию, а та скользит по алому атласу вниз к бедрам — Энн молча испепеляет взглядом; даже не спрашивает, почему промолчал, что придет.       — Расскажешь, за что ты так категорична к резервации? — Кастос осторожно прижимает Беллроуз к себе, раскачивая плавно в танце: каблуки стучат по паркету, а она напряжена, как струна.       — Дело же не в самой резервации, а в людях. И в том, чем они там занимаются. Они вкладывают в детские головы ложные понятия о реальном. Они говорят, духи вечны, духи ходят меж нами. Они слышат наш зов и отвечают благодатью, знаниями, даруют просветление, и, если ты достоин, они откроют тебе свой мир. Это не нормально, Уилл.       — Ну не знаю. В детстве мне нравилось, когда каждый год нас классом возили в Оук-Крик. Мы ехали в душном автобусе тошнотворного оранжевого цвета, водитель слушал пресловутый хип-хоп, а мы терпели, потому что знали — по приезде будет уохапе и кукурузный хлеб, а после мы будем танцевать в главном кругу пау-вау. Как сейчас помню, главный шаман бьет в свой огромный бубен, дым от костра его пахнет ельником и вздымается к самим звездам. Потом резко замолкает, и взгляд его становится стеклянным, занавешенным туманом, и он оглядывает всех нас. Учительница говорила, что в этот момент Шаман един с природой, и духи его глазами ищут достойных, — потом Уилл замолкает, будто уносясь на десятки лет назад, к костру, в каньон, бубунцы звенят ритмично в голове: — Наверное, я всегда мечтал, что однажды он покажет своим сухим пальцем на меня. И начнется что-то. Но только раз я видел, как его рука останавливается на ком-то — это был, кажется, паренек из начальной школы, ребенок еще, Закария Харт.       — Они выбирают тех, кто еще не способен понять, и выучивают под себя. Это их система, отрепетированная годами. — девушка выпаливает речитативом. Для Энн это все жестоко и аморально, она привыкла верить в свои силы и закон, который един для всех, мир делится на черное и белое без цветной радуги между, а Кастос рассказывал, — мечтал, вспоминал — тем маленьким дитем, поразившимся чудом, глядел на нее; ничего не екнуло. Для Энн ведь правда одна, и она в ней уверена.       — А мне казалось, ты была одной из тех Избранных детей.       Уилл отстраняет брюнетку от себя, вытягивает руку и плавным движением вновь притягивает обратно, в кольцо тел — ее обнаженная кровавым шелком спина к его горячей груди в амиантовом хлопке. Это выстрел на поражение — мужчина знает точно. А Беллроуз внезапно перестает говорить, опускает плечи и выдыхает. Потому что ненавидит обсуждать то, что болит.       Она действительно была одной из них, и от того девушка их так сильно ненавидит.       Но музыка продолжает медленно волнами течь сквозь парочки людей, влюбленно смотрящих друг на друга, двигающихся в такт; свет в галерее гасят — лишь несколько голубых лучей остаются плавать над головами, и Виктория тихо запевает где-то вдалеке протяжно-тягучее:       «Mr. Sandman, bring me a dream       Make her the cutest that I've ever seen»       Уилл же по-прежнему Энн не отпускает, укачивает в объятиях, как ребенка или фарфоровую куклу, что нужно так рьяно защищать. Забавно, но единственное, в чем офицер уверен, так это в том, что этой удивительной девушке защита его не нужна абсолютно — на все она способна сама. Кастос знает, как его напарница смеется, знает, как плачет, и знает, что для нее табу, но этого катастрофически мало. Энн Беллроуз хочется всю: что у нее на сердце и в голове; насквозь, на разрыв, наотмашь, до края и через край. Запоминать ее хочется и любить. Так безумно любить.       Но пока — ее ладони узкие к его плечам, зрачки словно блюдца и губ обречённый багряный слом. Энн видит Уилла — вот загар на точеных скулах, вот родинка над губой. Она глядит снизу вверх и посмеивается про себя: угораздило же влюбиться.       — Разрешите украсть Вашу даму?       Голос неожиданно оседает пеплом через гортань; сердце, до этого пребывающие в нежном покое, рвано как-то пропускает удар. Дергается. Поворот головы, и взгляд.       Его взгляд отдает серебристо-серым. Энн этот цвет среди тысяч цветов узнает.       — Ты?..