Худший день в году

— Он по-прежнему пускает слюни в подушку. Воображение Накахары сыграло с ним дурную шутку, и голос Дазая, несмотря на иной порядок слов и интонацию, поначалу показался голосом Коё. Испугавшееся сознание вмиг пробудилось от душного кошмара, и следующим, что он почувствовал, была страшная головная боль. В левом локтевом сгибе жгло и тянуло, нос чесался из-за кислородных трубок, и он не так уж и часто оказывался на больничной койке раньше, но стерильный запах лазарета Башни узнал сразу. Сориентироваться во времени, правда, с закрытыми глазами не смог. Он, признаться, вообще не помнил ничего, кроме рвущей его на части Порчи, и теперь был искренне удивлен, осознавая себя живым. Неплохо бы было ещё и узнать, какой сейчас день, но, открыв глаза, он рисковал себя выдать. Слева от него, в кресле, судя по легкому аромату духов, сидела Озаки, а уж что-что, а отказать себе в желании послушать такой концерт он не смог. — Как мило, что ты помнишь, — негромко отозвалась Коё, и Чуя едва различил шелестящий смешок Дазая. — Позволишь? — Как будто мой запрет тебя остановит. Заскрипело кресло с другой стороны — Осаму уселся напротив кровати и, Накахара не был уверен, но почти наверняка закинул ногу на ногу. Ещё, совершенно точно, склонил голову к плечу и соединил кончики пальцев, будто бы нарочно провоцируя Озаки на неуместную сейчас склоку, и улыбнулся. — Доволен собой, как погляжу? — Город спасён, злодеи наказаны, а твой провал, как опекуна, мирно спит в подвале за стальной дверью, — перечислил Дазай. — Другой твой провал ест пончики с цветной глазурью в офисе Агентства, так что, как по мне, справился я недурно. — Он едва не умер по твоей вине, — процедила Коё, и Чуе пришлось прикусить язык, дабы по старой привычке не встать на защиту. …А Дазай вдруг замолчал, так надолго, будто бы действительно в этом нуждался. — Кто это был? — сжалилась Озаки, и Накахара остро пожалел, что не видит лица Осаму. — Генри Демпси. Или, как он сейчас себя называет, Гарри Гаррисон. Путешествия во времени — его конёк. — Мори сказал, это была петля. — Мори тебе всё рассказывает? — А тебе? Кто-то из них скрипнул зубами, и в палате ненадолго повисла тишина. Остро зачесалась пятка левой ноги, и Накахаре пришлось как можно более незаметно вжать её в матрас. — Стейнбек — талантливый эспер, — пояснил, наконец, Осаму. — Странно представить, что бы было, реши он поработать, к примеру, с Акутагавой. Не самая качественная временная петля, но едва ли мы бы из неё выбрались, не реши Гаррисон замкнуть её на Чуе. — И не реши Чуя прийти к тебе. — И не реши он прийти ко мне, — с нажимом повторил Дазай. — А Достоевский? Достоевский?.. Осаму ненадолго замолчал. Мимо дверей прошмыгнула стайка медицинского персонала, и когда шаги сестер затихли, Дазай откликнулся. — Ушёл. Но о нём беспокоиться не стоит. — А тебе не кажется, что… — Я сказал, о нём беспокоиться не стоит, — повысив голос, повторил Дазай. — Во всяком случае, не сейчас. Озаки наверняка поджала губы, а Осаму наверняка нахмурил брови. Накахара даже испугался на мгновение того, как хорошо он обоих знал, и обрадовался, когда Коё всё-таки поднялась. Расправила несуществующие складки кимоно и подхватила с прикроватной тумбочки телефон. — Хотела тебе напомнить, что он — лучшее, что с тобой в жизни случалось, но… — Накахара искренне понадеялся, что в действительности не покраснел, и нетерпеливо сжал кулаки под одеялом. — …Ты и так это знаешь. — Анэ-сан… — Не называй меня так, — ворчливо перебила его Коё, но даже Накахара услышал неожиданное смущение в голосе. — И хотя его жизненный выбор кажется мне дерьмовым, он заслужил быть рядом с тем, с кем хочет быть. Дазай негромко рассмеялся, и Озаки быстро прошествовала к двери. Послышался звук проворачиваемого замка, и сразу после — скрип пододвигаемого стула. Дуновение воздуха принесло вместе с собой горьковатый запах парфюма, и Чуя крупно вздрогнул, когда ему на лоб опустилась прохладная ладонь. — К тебе подключён кардиомонитор, а ты так себе лжец, — укорил его Осаму. — Коё не учила тебя, что подслушивать не хорошо? — Она учила меня подслушивать правильно, — прохрипел Накахара, досадуя на сухой язык и охрипший, вероятно, от крика голос, и с облегчением выдохнул: звенящий в голове оркестр притих. Чуть шершавая подушечка большого пальца, которым Дазай гладил висок, осторожно прошлась по кромке уха, и Накахара открыл глаза. Перевел взгляд с белого потолка на бледного Дазая и замер. У Осаму под левой скулой отцветал синяк — Чуя провалялся в лазарете больше суток, и вот теперь тупая боль в спине и заднице казались объяснимыми: слишком долго лежал. Под бежевым пальто у засранца обнаружилась чистая белая рубашка, и хотя выглядел Дазай свежим, отдохнувшись и отнюдь не умирающим, на дне тёмных глаз плескалась отчаянная почти усталость. — Значит, успел? — неожиданно неловко брякнул Накахара и неубедительно попытался отстраниться от уютно устроившейся на его шее ладони. Любой в здравом рассудке счёл бы прижимающиеся к пульсирующей артерии подушечки пальцев угрозой, и, ну… В общем, Дазай Осаму, держащий тебя за горло — это плохо. Но вроде как успокаивало. — Думал, что опоздал, — с серым, плоским каким-то равнодушием обронил Осаму. Сглотнул, на пару мгновений отведя глаза, и до Чуи вдруг дошло. — Как долго?.. — Шесть часов, двадцать три минуты, — нервно дёрнув уголками губ, отчитался Дазай. — Вместо Гаррисона я сначала нашёл Достоевского, а он известный любитель задушевных светских бесед и заложников. Должен отметить, что годы его не особенно изменили. Знаешь, как зеркало в коридоре, в которое смотришься каждый раз, возвращаясь домой, год за годом, и в один прекрасный момент понимаешь, что монстр в отражении… — Осаму. — Дазай осёкся и потянул на себя руку. Уставился на перехватившую его за запястье ладонь и свободной рукой потёр глаза. — Я думал, что опоздал. — Я жив. — О нет, ты не был. — Может быть, но мы это проходили и… — Ты не видел со стороны и не можешь… — Я вижу тебя, — повысил голос Чуя. Подтянулся выше на подушке, невольно поморщившись от прошившей тело боли, и склонил голову, пытаясь заглянуть Дазаю в глаза. — И выглядишь ты дерьмово. А раз уж существует определённая корреляция… Дазай негромко фыркнул, и Накахара счёл это маленькой победой. Погладил старые шрамы на внутренней стороне знакомого до последней вены запястья и неловко пожал плечами. — Я уже просил не упрекать меня за свою роль в моей жизни. Винить себя за сделанный мной выбор тоже не стоит. Я не твоя марионетка, даже когда тебе кажется, что это так — сам выбираю, когда мне быть частью твоих планов. — А я думал, что у людей ниже ста семидесяти своего мнения быть не может. Чуя злобно глянул на него, и Осаму вымученно улыбнулся. Осмотрел больничную палату, словно вспоминая, как проводил в точно такой же дни, а то и недели, и неуютно повёл плечами. Будто бы сдал назад — так Накахаре показалось. Дазай всегда шарахался от искренности как от собак, и, видно, нескольких настоящих смертей и одной чуть было не случившейся было слишком мало, чтобы убедить его в том, что бояться стоит вовсе не взаимности. Хотя, как посмотреть, и тут Чуя был с ним согласен: любая взаимность была мишенью для шантажа, и, если перестать злиться и начать думать, то Накахара вполне мог вообразить, в какой момент случилась кульминация их с Достоевским разговора. На языке вмиг стало горько. Чуя сложил ладони на животе, тщетно пытаясь сосредоточиться на ясном голосе разума, а не на рычании тут же ощетинившегося эгоизма, и отвернулся. — И что теперь? Спасибо, что зашёл, не подворачивайся под руку? — процедил он. — На сей раз воздержись от минирования моей машины — я сейчас не в форме, могу и… — Ты сказал, мы поговорим позже, — перебил его Осаму. — А ты перестал быть паршивым трухлом? Знаешь, Дазай, мне осточертело… За руку Дазай дёрнул резко, больно и отнюдь не бережно. Очевидно, не таким уж виноватым он себя чувствовал. Не поцеловал — прижался губами к губам, сжал голову в ладонях, как в тисках, и шумно выдохнул. Чуя и не понял, в какой момент он со стула пересел на больничную койку. Вцепился в родные запястья, приоткрыл рот, неловко целуя, и зажмурился, как школьник. — Эй, — прошептал он ему в губы. — Дазай, всё… — Ты последний козырь в моей колоде, а я и тебя ему сдал, — зло процедил Осаму. — Этот ублюдок мной подавится, знаешь же. — Этому ублюдку про тебя лучше бы было вообще не знать. — С этим ты немного запоздал. — Лицо у Дазая вновь сделалось каким-то больным, и Накахара несильно прикусил его за губу. — Кончай драму разводить. Чуя погладил большими пальцами побелевшие костяшки пальцев и осторожно, словно боясь спугнуть, завёл ладони Дазая себе за спину. Прижал вихрастую макушку к груди, смирившись и с собственной стыдной нежностью, и с неожиданной покладистостью Дазая, и зарылся подрагивающими пальцами в темные волосы. Сорвавшийся с губ Осаму смешок прозвучал надрывно, но уже без горечи. — И что ты творишь? — Баюкаю твой охуенно умный котелок, придурок, — проворчал Чуя. — Он мне, знаешь ли, весьма полезен. Дазай негромко рассмеялся, вдохнул глубоко и медленно, будто бы давая себе время, выдохнул. Отстранился, оглядел израненную метками кожу и оттянул глубокий ворот больничной рубашки. Положил ладонь точно над сердцем, и стоило холодному свечению под пальцами коснуться ребер, как ноющая в груди боль отпустила. Чуя смущенно кашлянул и накрыл чужую ладонь своей. — Так на кой чёрт Достоевскому весь этот спектакль? В глазах Дазая, сосредоточенно наблюдающих за слабо пульсирующим светом под их сплетенными пальцами, мелькнуло тёмное, вязкое как сахарный сироп раздражение. — Хаос ради хаоса. Ничто не забавляет его так, как раздор среди своих. Кто такой Стейнбек он и знать не знал, но на лесть он довольно падок: когда тот из всех эсперов на планете обратился именно к нему, он, предположу, решил побыть благосклонным. А когда узнал, с кем предстоит поиграться, о просьбе Стейнбека наверняка забыл. Парень жаждал вырваться из-под крыла Фицджеральда, но понятия не имел, с кем связался… Дазай говорил и говорил. О том, как обрадовался Достоевский, увидев его, как вспылил Стейнбек, обнаружив себя лишь инструментом в руках другого игрока, как пришел в негодование, поняв, что у Достоевского, как всегда, не было конкретной цели. Осаму рассказал про бедного Гаррисона, истощённого собственной способностью, про запертого в своём же разуме Лавкрафта. Ни словом не обмолвился, о чём они говорили друг с другом. Тихая речь убаюкивала, прохладные пальцы под ладонью Накахары медленно согревались, минуты капали одна за другой, пока в палату не постучался Хиротсу. Мори ждал Дазая у себя. Из открытого окна дул прохладный вечерний ветер, а от меток на теле не осталось и следа. — Ну? — неуверенно спросил Накахара, когда дверь за Хиротсу закрылась, а Осаму сел на больничной койке ровно. — Перестал быть паршивым трухлом? Дазай заломил бровь и оскалил в широкой улыбке ровный ряд зубов. — Не слишком привыкай к безнаказанности, ты не всегда под капельницей. — Из нас двоих… — Ты знаешь, я не могу вернуться. Еле слышное сожаление в голосе не позволило Чуе съязвить в ответ. Он ломано пожал плечами и растерянно посмотрел в окно. — Мне казалось, между нами было что-то большее, чем организация. — Ух ты. Это почти признание. — О, иди к черту, индюк ты беспомощный, мне вовсе не!.. Дазай прижался к его губам так стремительно, что они неловко и больно стукнулись зубами. Чуя недовольно поморщился, тщетно пытаясь спрятать дурацкую радость в глазах, и толкнул самодовольного засранца в плечо. — Всё, вали отсюда. Босс не любит ждать. — Он мне не босс и подождёт ещё немного. Дазай поднялся, поправил плащ, смахнул с плеч несуществующую пыль, а вместе с ней и совершенно не уместную в разговоре с Мори искренность. Было в этом движении нечто хорошо знакомое, родное, отчего все страхи последних дней и обида четырехлетней давности вдруг оставили Накахару. Никто из них не мог вернуться назад, но столько всего случилось с Чуей в пятнадцать, и так много было у него к восемнадцати годам, что не его вина, что он не сразу понял — всё самое главное осталось. Рядом. — Чуя, — позвал Осаму уже от двери. — Что ещё? — Всегда. А вот это было признанием. Усмехнувшись, Накахара прислонился обратно к подушкам и вскоре снова заснул. Он очень давно так хорошо не высыпался.