Peccatum

— Моя мама не уходила из семьи. Фёдор удивлённо посмотрел на собеседника, по щекам последнего текли слёзы, и он выглядел полностью уничтоженным. Эта тема нехило так задела светловолосого, да и Достоевский сразу же понял, что снова облажался и сказал что-то не то. Но он не знал, как надо вести себя в подобных ситуациях, как утешают людей и как вообще действуют в социуме. Он вообще ничего не знал. Помимо его наблюдательности и феноменальной памяти у брюнета, по сути, ничего не было. Он был ограничен в общении слишком долго, чтобы знать все тонкости людских отношений. Поэтому парень растерялся, выпав из реальности на какое-то мгновение. Фиолетовоглазый встал и, протянув руку, вытер слёзы с чужого лица. Сын священника чувствовал себя ужасно: вина попросту сгрызала изнутри, и это, пожалуй, первая яркая эмоция за многие годы. Но он чувствовал некую ответственность за происходящее, поэтому должен был хоть что-то сделать. — Не плачь, — прошептал Достоевский, усаживая Колю за стол и пытаясь успокоить того своими мягкими прикосновениями. Видимо, кое-как получилось, потому что оппонент слегка изменился в лице и немного успокоился. Видимо, у парня накопилось множество паршивых эмоций за долгие годы молчания, а Фёдор будто бы вскрыл эту рану скальпелем. Затем, вслед за хозяином дома, брюнет сел сам и, стараясь говорить максимально спокойно и непринужденно, дабы создать спокойную атмосферу, продолжил: — Знаю, что доверяться первому встречному очень опасно и страшно, но расскажи мне всё, что посчитаешь нужным. Я выслушаю тебя и постараюсь помочь, только не держи всё в себе — тебе же хуже. Блондин вытер лицо рукавом водолазки и, усмехнувшись, взглянул на собеседника. Говорят, что пятнадцатилетки могут быть умнее и проницательнее многих взрослых, а доказательство тому — озадаченный брюнет, который вынужден делать что-то, что никогда не делал, без права на ошибку. Такого своеобразного тепла и внимания в жизни школьника давно уже не было, и это ощущение, когда тебя правда понимают, греет душу лучше, чем любая грелка. Сейчас, возможно, хороший шанс обсудить наболевшее с хорошим собеседником. — Секрет в обмен на секрет? — грустно усмехнулся Гоголь, понимая, что это немного неравноценный обмен, ведь секретов Фёдор знает уже целую кучу. А сможет ли он все сохранить в тайне? Кто знает. Во всяком случае, все уже настроились на беседу. — Ладно. Тогда слушай внимательно и не перебивай. Голубоглазый начал свой рассказ издалека: с дня, в котором царствовало тёплое солнце. В тот ясный день они с матерью собирали ягоды для пирога — Коля резвился среди кустов и травы, собирая дикую землянику в своё маленькое лукошко, а родительница складывала лесную малину в своё. Длинноволосому было всего-ничего, как казалось тогда, — двенадцать — и он просто обожал дни, проведённые на этой поляне. Приходилось обходить холм дважды, туда и обратно, иногда совершенно без сил, но зато результат стоил того. Пироги получались невероятно вкусными, а в подарок за компанию мальчик получал особенное пирожное с клубникой. И тот день не был исключением. Они с мамой провели несколько часов на свежем воздухе, играя и веселясь, постоянно шутя и просто отдыхая. У Гоголя, пожалуй, была самая лучшая мама в мире: заботливая и понимающая. Пожалуй, женщины лучше неё в этом мире нет. Да и вряд ли хоть когда-нибудь будет. Уже дома, вечером, они всей семьёй делились своими историями и мыслями. Коля — о том, как грустно прощаться с летом и вновь готовиться к школе. Он любил её и учёбу, несомненно, но грубость и бестактность одноклассников неимоверно раздражали и мешали. Мама — о новых рецептах и блюдах, о идеях для кулинарных шедевров, которые будут приготовлены ею в будущем. А папа — о том, как хорошо ему работается в дружном коллективе и о возможном повышении. Эти мгновения можно назвать действительно прекрасными и счастливыми. Чего не скажешь о ночи. Она была адской; Коля не мог уснуть из-за грозы, бушующей всю ночь, а за стеной непрерывно раздавались шаги. В голове роились сотни, нет, тысячи беспорядочных мыслей, а на дне сознания оседали нехорошее предчувствие и страх. И парнишку это бы не потревожило, он бы проигнорировал всё и заснул, но в один момент из соседней комнаты раздался стук. Голубоглазый поднялся с кровати, пошёл в мамину спальню и, приоткрыв дверь в неё, заглянул внутрь. Женщина, почему-то очень бледная, лежала на полу, около спального места, с закрытыми глазами. На полу валялись белые таблетки, кажется, от головы. Школьник сильно испугался. — Мама? — Гоголь мгновенно подскочил к светло русой, помогая встать с пола и сесть на кровать. Та держалась за голову и потирала ушибленное место, жмурясь. Она, кажется, потеряла сознание от усталости. — Что случилось, мама? — Ничего, — ответила родительница, мягко улыбаясь и обнимая сына. Тот не плакал, только волновался и выглядел грустным. — У меня просто болит голова. Я встала за таблетками, но всё закружилось и я упала. Всё хорошо. Иди спать, ладно? — Но… — Мама права, Коля, — в дверях показался отец. Ох, если бы блондин знал, что будет дальше, то он бы в ту ночь остался рядом. Но тогда ему показалось, что всё в порядке, маме станет лучше, и они снова всей семьёй будут сидеть у камина и читать глупые взрослые книжки. Потому что взрослым некогда мечтать или придумывать небылицы, они трезво смотрят на вещи и много работают. Все, кроме мамы. Мама другая, она нежная и тёплая, как солнце. И она определённо умеет фантазировать. — Я побуду с ней, Коля. Иди спать. Гоголь лишь кивнул. Он не мог спорить, ведь и правда очень сильно хотел спать после прогулок вокруг холма. Да и что он мог сделать? Только надеяться на то, что всё станет лучше, что завтра снова будет солнце, что они пойдут по магазинам — все вместе — и накупят вкусной еды на неделю вперёд. Но то были лишь несбыточные мечты. Небо всё ещё оставалось мрачным, хмурым, весь день шёл дождь. Капли стучали по подоконникам и крыше, нагоняя тоску. Женщина не закрывала своих голубых глаз всю ночь и выглядела уставшей, головная боль от отсутствия сна стала лишь сильнее и почти не прекращалась. Да и в те редкие моменты, когда всё вроде как возвращалось в норму, мама просто отдыхала или дремала. Папа взял выходной, чтобы вызвать доктора, но последний прибыл лишь к вечеру. Всё это время родители пытались заглушить боль самостоятельно, но ничего не получалось. А перебарщивать с дозой было опасно. Осмотр проводился на месте, тщательно и несколько раз подряд, но ничего удивительного найти не удалось. «Просто усталость. Перетрудилась, возможно», — пожал плечами молодой дяденька. — «Дайте ей таблетки посильнее, пусть отоспится. И всё пройдёт». Отец не очень-то поверил этим словам, учитывая возраст и явную непрофессиональность доктора. Но он бессилен в этом вопросе, так что пришлось послушно выполнять рекомендации и молчать в тряпочку. На следующий день светлорусая не смогла вспомнить, где лежат её таблетки. Некоторые детали вчерашнего дня тоже забылись, будто бы выветрились. Боль разрывала тело на части, обжигала, душила, но юная дама больше не могла плакать — словно слёз больше не осталось. Она замкнулась в себе, перестала разговаривать и не ела. Да что там! Она даже шевелилась редко и только в случаях реальной необходимости. Гоголь долго сидел на пороге дома, под козырьком, и плакал, уткнувшись лбом в колени. Слёзы словно передались от родительницы; реветь, как маленький мальчик, не хотелось. И всё же Коля рыдал. Рыдал долго и непрерывно, не смея зайти обратно в дом. Он струсил — не хотел видеть маму такой. Парнишка прождал до вечера. И только тогда зашёл внутрь вслед за вернувшимся с работы отцом, помогая заносить в дом пакеты с продуктами. Нужно приготовить ужин, ведь мама этого сделать не может. Отец же ужинать не стал и сразу же направился в комнату возлюбленной, чтобы побыть с ней и постараться помочь. Выходило так себе. Светловолосый впервые ужинал в одиночестве, стараясь не плакать. Через неделю, ночью, у мамы случился припадок. Мышечные судороги не дали заснуть, она кричала в подушку, бессильно и громко. Отец не мог ничем помочь; он не врач, массажи не помогали, а от подобного зрелища, от Адской агонии на чужом лице, хотелось провалиться сквозь землю. Лишь бы не видеть. Ночь для семьи Гоголя была бессонной. Сам Коля стеклянными глазами смотрел в потолок, чувствуя, как содрогаются стены от криков, понимая, что он не заснёт; мысли о том, что это не просто усталость, подтвердились, и из-за этого становилось страшно. Светловолосый больше не мог плакать — слёз не осталось, а чувство тревоги полностью захватило разум. Но адская ночь принесла свои плоды, ведь только после этого врачи, а точнее конференция врачей из ближайших городов и из Москвы, смогли поставить верный диагноз на основе проявившихся симптомов. Пришлось ждать результата целые сутки, ведь сразу два десятка врачей перепроверяли анализы, симптомы, сверяя с историями болезни других пациентов. Все молились, чтобы это было что-то несерьёзное, что-то, что обойдётся простой реабилитацией в больнице, но результат попросту разбил все надежды на мелкие осколки.

Болезнь Крейтцфельда-Якоба.

Редкая, тяжёлая и неизлечимая болезнь, означающая дегенеративное поражение головного мозга — губчатую энцефалопатию, прионную болезнь. В итоге мозг станет однородной губчатой массой. Исход только один. Летальный. Диагноз, как гром среди ясного неба, шокировал. В лучшем случае женщине осталось месяца два. В худшем — она может умереть уже завтра. Этому даже нельзя противостоять, нельзя ослабить боль или оттянуть судный час. Болезнь крайне редкая, и никто не знает, что с ней делать. Местные врачи так точно. А на переезд в другую страну нет времени, возможности и сил. Да и, если подумать, смысла тоже. Лучше закончить свою жизнь здесь, в родных краях, а не где-то далеко, в месте, где всё тебе незнакомо. Коля сразу понял, что дело — дрянь. По тихим разговорам отца, по молчанию матери и слезам. Предчувствие его не обмануло; больше ничто не будет прежним, теперь всё будет иначе. Вещи станут до боли абсурдными, в них станет тяжело верить, реальность моментально исказится. Пора взрослеть. Шла вторая неделя. Они практически не общались с родителями. Голубоглазый, являясь учеником шестого класса, усердно учил материал, зубрил темы и был прилежным учеником — в общем, загонял себя до такой степени, что думать о плохих вещах было попросту некогда. Он предпочитал попросту не думать обо всём, абстрагироваться. Коля стал молчаливым, замкнутым, его больше не задевали насмешки одноклассников. Парнишка не спал по ночам, лишь пустым взглядом смотрел в потолок и думал, как ему быть. Он только по ночам и думал. Все проблемы и мысли словно вырывались наружу, намереваясь утопить своего хозяина в его собственной печали. Поэтому Гоголь взялся за чтение книг — не спящий, уставший организм не воспринимал текст учебников, зато художественную литературу — ещё как. Уходить в выдуманные миры, в которых всегда есть место только для счастья, стало каким-то хобби, даже единственным спасением. А маме становилось всё хуже. Она мало что помнила, её парализовало ниже пояса, ходить теперь было невозможно, ведь женщина не могла управлять своими движениями. Она даже не могла говорить — лишь коротко кивала в знак согласия или несогласия. Постепенно появилась тряска; сначала мелкая и незаметная, затем довольно сильная и видимая невооруженным взглядом. Родительница почти не ела, мало пила и вообще не спала. Лишь сидела в кресле-качалке у окна и смотрела на небо, будто бы могла понять, что на нём сейчас. Погода ведь была абсолютно непредсказуемой — то мелкий дождь, то град, то бушующая гроза. Всё, что угодно, но не ясная погода. Солнце, казалось, ушло вместе с сознанием голубоглазой; его теперь нельзя было увидеть на небе. И Коля скучал. Скучал по прежним временам, когда всё было хорошо и не было этих проблем, когда можно было искренне радоваться жизни. В один момент всё просто перевернулось вверх дном и из его жизни забрали что-то очень важное. Время шло, октябрь неумолимо заканчивался, Гоголь на «отлично» сдал тесты за первую четверть и теперь мог бы заслуженно отдыхать, ведь он так чертовски устал от гнетущей атмосферы вокруг себя, он так устал не спать по ночам, а затем засыпать прямо за письменным столом, так устал ждать неизбежного. И он правда мог бы заслуженно отдохнуть, но ничего не получалось; все мысли на таких коротких каникулах заполнились ощущением безысходности, парнишку будто бы загнали в эмоциональный тупик. И выход из него было найти трудно. Однако у светловолосого будто бы открылись глаза: он начал замечать, что папа тоже с головой уходит в работу. В свободное время он, конечно же, сидит у мамы в комнате, но факт фактом; в те редкие моменты, когда девушка отключается, он погружается в другую эмоциональную мясорубку. Изводит себе мозги подсчётами и чёртовой аналитикой, лишь бы не думать о скорой потере, ведь тут, без шансов, жизнь оказалась слишком суровой штукой. Коля это состояние отца прекрасно понимал, ведь они были до чёртиков похожи, а потому голубоглазый ни о чём не говорил; понимал, что ни ему, ни родителю это сейчас не нужно, а тратить оставшиеся, или уже нет, нервы на светские беседы не хотелось от слова «вообще». Поэтому школьник всё чаще и чаще оставался у себя в комнате, погружаясь в мир книг. Он даже порой забывал про еду; заниматься готовкой не хотелось, он просто ел то, что первое попадалось на руку. Конечно, для физического здоровья это был тотальный вред, но в тот момент блондин о себе точно не думал. Правда, иногда всё же приходилось заниматься кулинарией, но чаще всего это были простые блюда по типу жареных макарон с мясом. И всё. Каникулы близились к своему логическому завершению, и Гоголь уже был готов к возвращению в школу, к учёбе; подготовил портфель, нужные тетради и учебники, выгладил одежду, даже навёл чистоту в комнате. Так же ночью ему удалось немного поспать, что было приятным подарком перед муторными уроками. А ведь Коля правда думал о том, что будет делать завтра, что купит в столовой на обед и как проведёт вечер, в компании с какими книгами. А ещё ночью не было дождя, даже луна иногда выходила из-за туч, освещая комнату своим тусклым светом. На секунду парнишке показалось, что всё не так уж плохо. А утром его разбудили. Не будильник, как ожидалось, а папа. У него были огромные мешки под глазами. Последние ощутимо покраснели, а из-за уставшего вида мужчины высокорослый подумал, что тот много плакал ночью. Наболело, вот он и сорвался, видимо. Завтракал Коля прямо в постели. Это были бутерброды с маслом и сыром да чай, ничего необычного, но что-то в этом было не так. Школьнику не давали выйти за пределы комнаты, все вопросы папа игнорировал; его чадо, собственно, и не пыталось задавать вопросы, ведь если надо — ему всё расскажут. Но терпение медленно догорало. Голубоглазый не глупый мальчик, и до него давным-давно дошло, что что-то случилось. Что-то серьёзное и важное. Что-то, что он обязан знать. — Пап- — Коля, — отец делает глубокий вдох, собираясь с мыслями, а затем прикрывает глаза рукой. Его плечи немного вздрагивают от рыданий, которые, по всей видимости, сдерживать было трудно. На щеках блестят слёзы — Гоголь это прекрасно видит. Затем мужчина убирает руку и, грустно взглянув на сына, продолжает говорить. — Мама умерла ночью, — слова с размаху выбивают из лёгких воздух. Кажется, блондин теряет опору и падает, но это всего лишь иллюзия. Он в полнейшем шоке. Как? Когда это произошло? Почему никто не разбудил раньше? — Попрощайся с ней. Дважды просить не нужно. Паренёк моментально вскакивает и вылетает в коридор. Он быстро входит в соседнюю комнату и так же быстро останавливается, замирая. Мгновенный ступор. Черты лица мамы исказились, образовав застывшую улыбку. Глаза были пустыми и необыкновенно светлыми, практически тусклыми; сознание Коли спуталось, он бездействовал и не мог банально пошевелиться. Перед глазами ещё долго стояла эта ужасающая картина: «улыбающаяся смерть» на фоне пасмурной погоды. Эту прионную болезнь и правда называют «улыбающейся смертью», но только сейчас одарённый понял, почему: смерть — потому что к этому всё и идёт, улыбающаяся — потому что это последнее выражение лица у больного. Но для парнишки, который потерял родную мать, это имело и другое значение, ведь госпожа Судьба попросту посмеялась над его счастьем. Этот «подарочек» от жизни стал слишком жестоким напоминанием о том, что за счастье нужно платить. Фёдор всё это время молчал. Встревать в рассказ, комментируя что-либо, не хотелось — в этом не было нужды, так как брюнет играл роль слушателя. Эта история была очень печальной, трагичной в каком-то плане, ведь лишиться такой важной частички своей жизни в столь юном возрасте и не сойти с ума очень тяжело, даже практически невозможно. Но кое-чем это всё же аукнулось: вместо принятия факта смерти Гоголь придумал для себя красочную историю про то, как мама, предав отца и его, ушла из семьи, и в эту красивую ложь он сам и поверил. Да, как способ избавиться от боли — вполне неплохо, но заблуждение никогда не станет верным путём. Отец светловолосого, судя по всему, пошёл по стандартному пути: решил заглушить горечь утраты спиртным, но, не заметив, увлёкся и потерял всё. И работу, и доверие сына, и рассудок. Алкоголь сильно воздействует на мышление, особенно если не трезветь решительно никогда. Однако для него с Колей не всё потеряно, ещё можно одуматься и что-то предпринять, из этого положения ещё можно выйти. Но самостоятельно, наверное, не получится, а блондину страшно обсуждать это. В комнате повисла тишина. Достоевский понял это внезапно и только после того, как разобрал сказанное знакомым по полочкам. Нужно было что-то сказать, но что? Что сейчас хочет услышать ребёнок, потерявший, кажется, всё, что когда-либо имел?.. Ах, ну конечно. — Коль, слу- — Её звали Мария, — внезапно произнёс голубоглазый, глядя на заколоченные окна кухни. Он, конечно, перебил оппонента, но договорить хотелось сильнее. Задолбали эти вечные тайны, самокопания, недосказанность. Пора бы уже открыться хоть кому-нибудь. — У неё были светлорусые волосы чуть выше плеч и глаза цвета ясного неба, — парень тяжело вздыхает, но продолжает говорить. — Она была самым дружелюбным и понимающим человеком, которого я встречал. Мне её очень сильно не хватает, — школьник грустно улыбается. — Я не хочу забывать всё то, что мама сделала для меня, но и помнить весь этот ужас тоже не хочу. Фиолетовоглазый поражен. В их первую встречу парень напротив показался обычным глупым подростком, только чуточку более приятным, чем другие ребятки его возраста, но по итогам он оказался даже слишком взрослым. Блондин прекрасно понимал, что если он будет ненавидеть родительницу — будет легче, и он убеждал себя, заговаривал себе же зубы, выдавал красивую сказку за реальность. Но он так же понимал, что долго ненавидеть не сможет; голубоглазый сильно тосковал и, очевидно, устал от всей этой гнетущей обстановки. Удивителен и тот факт, что он всё ещё держится. Но как долго это продолжится — никто не знает. И только сейчас Федя понимает, что Гоголь и впрямь заслуживает его внимания; он не просто необычный — он особенный. И брюнет уже готов сказать о том, что жалеет визави, что пережитый ужас в прошлом, что отныне всё будет лучше, но не успевает. — Хех, не говори того, о чём потом пожалеешь, — Коля ловит недоумённый взгляд. — А ты становишься предсказуемым. Не говори слов в духе «Теперь я рядом, всё будет хорошо». Ты сдашься, поверь. Таких «друзей» у меня было много, — Достоевский мгновенно загорается огоньками миллиона идей, но умело прячет это за привычной равнодушной маской. Словно его вообще происходящее не волнует. И высокорослый клюёт, — Отлично. Хочешь отплатить чем-то за услышанное? Тогда расскажи о своей жизни. Больше ничего не нужно. Сын священника в недоумении. Его жизнь, его история — они ничем не выделяются среди других; такие же серые и унылые, почти что обычные, исключая некоторые детали. Да и тех нельзя называть — это не то, о чём говорят в практически первую встречу. Тогда выходит, что жизнь Достоевского и правда скучна. И всё же Коля просит. Он терпеливо ждёт, стараясь скрыть любопытство за равнодушием, но брюнет быстро смекает, что это всего лишь маска, подделка, играющая роль защиты. Её можно легко расколоть, только бы знать, как именно. Да и этот чёртов панцирь уже треснул. Фёдор, забывшись на мгновение, открывает рот, дабы начать говорить, но тут же закрывает, обдумывая слова. Что-то в собеседнике подталкивает к настоящей исповеди, но фиолетовоглазый не так глуп и безрассуден, как хотелось бы, так что он твёрдо решает оговорить лишь основные моменты своей жизни. Однако в Гоголе есть что-то странное, что-то, чего не было у других людей, о существовании которых юный гений знал. Было что-то такое чарующее, идти против которого было сложно. — Хорошо, — наконец подаёт голос Федя, заставляя перевести внимание с заколоченного досками окна на свою персону. А светловолосый и правда уже готов слушать. — Предупреждаю: моя история будет короткой. Так и оказалось. Всё было скучно и предсказуемо. Но только для Достоевского. Голубоглазый же не считал это чем-то типичным; скорее наоборот — ненормальным, противоестественным. Но тёмноволосый не мог этого знать, ведь его круг общения ограничен всего парочкой лиц, у которых обсуждение жизни — самое первое табу. Рассказ начнётся и закончится в церкви. С самого детства Фёдор был заперт в священных стенах, он был полностью лишён общения со сверстниками и контактировал только с учителями и родителями. Всё это было частью лишь одного замысла — создать человека, способного исправить мир и освободить его же от человеческих грехов. Родители — эгоистичные манипуляторы — всегда были строгими и критичными, они не допускали неповиновения. Либо ты — послушная овечка, либо изгой, грешник. Но выращенный в таких абсолютно диких условиях фиолетовоглазый не понимал, что что-то не так. Он слепо действовал согласно указаниям и не задавал лишних вопросов; для своих лет он был чертовски умным и наблюдательным, однако это не распространялось на окружение. Словно всё в норме, так и должно быть, как же иначе? Все родители такие. Всё было довольно печально, пока Фёдор не увидел другую сторону мира. В церковь пришла аристократическая пара и их сын. Последний был ровесником Достоевского и выглядел весьма забавно, необычно, да и оказался типичным надоедой. Разве что до жути покорным. Брюнету пришлось с ним повозиться, пока родители обсуждали что-то важное или не очень. — Везёт тебе, Федя, что ты живёшь в таком крутом месте, — парнишка крутился вокруг да около, чем сильно нервировал собеседника. — Фёдор. — Фёдор, — мгновенно поправил себя белобрысый, широко улыбаясь. — Тебе не одиноко тут? Погуляем? Меня, кстати, Ваня зовут. — Чт- — Ваня, — это была мать Гончарова. Довольно милая девушка с вьющимися чёрными волосами и дружелюбным… чем-то на лице. — Пойдём, милый, мы закончили. — Пока, Фёдор! — светлоголубоглазый радостно и энергично махал рукой. — Ещё увидимся, друг! — Да… Пока. И только тогда, в свои семь лет, фиолетовоглазый понял разницу между ним и обычными людьми. Родители никогда не называли его ласково, только официально, они в общем-то были достаточно грубыми и резкими, не проявляли любви и ограничивали его свободу, желая обрести полный контроль над своим чадом. Мальчик не знал, что такое «прогулка» или «друг», он бывал лишь на балконе, и его жизнь походила на жизнь запертой в башне принцессы. От родителей он перенял равнодушие и безэмоциональность, Федя попросту не мог научиться чувствовать что-то, ведь он даже не знал, каково это. Теперь стало страшно. Страшно не за то, что парень однажды проколется и ляпнет об этом своём наблюдении родителям — нет, он достаточно умён, чтобы понимать последствия любого своего слова и молчать в тряпочку. Страшно из-за того, что его обвели вокруг пальца и лишили всего того привычного и детского. Был ли Достоевский хоть когда-то ребёнком? Или он был рождён, чтобы сразу стать взрослым? Никто не знал. Но становиться бездушной марионеткой чужих планов — отстой, это Фёдор и без подсказок знал, поэтому он уже тогда выбрал свой путь. План был до невозможности прост: делать вид, что всё идёт по замыслу отца и матери, но на самом деле игнорировать все их слова. Таким образом брюнет играл послушного мальчика, а родители были слишком обычными и самоуверенными, чтобы понять, что теперь их водят вокруг пальца. Да, фиолетовоглазый всё ещё верил в Бога, ведь это ему вбили в голову ещё в детстве, но сильно по поводу законов не парился. Теперь парнишка постоянно врал и держал старших в дураках, отыгрывая собственную пьесу. Он начал читать художественную литературу, а не заумные взрослые книжки о философии жизни, иногда рисовал натюрморты приготовленными собственноручно красками из натуральных компонентов, но на этом список изменений не заканчивался. В его жизни наконец появилось понятие «друг». Родители поняли, что сглупили, ограничив свободу своего чада, и, хоть и было уже слишком поздно, Фёдор радовался общению со сверстником. — Господин Фёдор, — Иван, как всегда, ждал у входа в церковь. Он привычно улыбался, сложив руки за спиной, и тёмноволосый наконец начал понимать, что значит быть нормальным ребёнком. — Поиграем? По соглашению их родителей, серебряновласый несколько раз в неделю заходил к Достоевскому в гости, а родители последнего, в свою очередь, отдавали кругленькую сумму в благотворительный фонд Гончаровых. Это было выгодно, казалось, всему миру. Светлоголубоглазый ходит в элитную школу, и, помимо этого, конечно, у них с Фёдором не было особых различий: оба хорошо обучены, знают правила этикета, манерные, даже утонченные в каком-то роде, но кое в чём они отличались. Взглядами и душой. Ваня всегда был открытым простачком, до одури добрым и наивным, в то время как у его спутника в голове были сотни, если не тысячи, мыслей одновременно. Дикий объем обрабатываемой ежесекундно информации, ужасающая наблюдательность, но абсолютное отсутствие социальных навыков. Казалось, что один глушит недостатки другого; идеальная комбинация характеров. А затем сейчас, в четырнадцать лет, нагрянул переезд, означающий вторую фазу родительского замысла. С помощью способности Гончарова — контроля твёрдых пород — они отстроили в этом городе собор и две семьи из столицы переехали в глушь. Да, в создании столь прекрасного здания не участвовали способности кого-то из священников; если честно, то у родителей брюнета даров нет, они простые люди, только манипуляторы. И это делает ситуацию лишь смешнее: одаренный пляшет под дудку простых людей. После смены обстановки Фёдору разрешается контактировать с людьми, но только по делу и, желательно, не со сверстниками; но даже тут нашлась лазейка. Тёмноволосый нашёл тысячи отговорок для общения с парнями своего возраста и собирается использовать их по максимуму. Вечный контроль и заточение в комнате за пятнадцать лет приелись. Когда ты сидишь дома по своей воле — всё не так плохо, ведь тебе комфортно и есть чем заняться, но когда твои движения ограничены — вот это уже проблемка. Есть во всём этом, правда, один большой минус: если вся правда всплывёт на поверхность, то даже со всем хитроумием мира наказания нельзя будет избежать. Достоевский хорошо помнит синяки и ссадины, оставшиеся после некоторых собственных проколов, и повторения всего этого ждать не хочется. Фиолетовоглазый не сможет дать сдачи: боевых искусств он не изучал, а анемичное телосложение лишь усложняет задачу. Но только вот совершать ошибки в этот раз парень не собирается. Он наконец будет жить так, как хочется ему, а не отцу и матери. — Иван был единственным сверстником, с которым я разговаривал на протяжении последних пяти лет, — Достоевский выглядел невозмутимым и спокойным, будто бы в этой истории нет ничего необычного. Кажется, он и правда не всё понимал. — Поэтому я не мог слепо принять твою сторону в том вашем разговоре. Ещё раз прости. Гоголь медленно обдумывал сказанное. У него самого была нормальная жизнь, хоть и недолго, а у Феди её не было вообще. И это печально, ведь никто не заслужил подобного обращения. Светловолосый вдруг загорается идеей стать лучшими друзьями. Фиолетовоглазому не помешают новые знакомства; даже наоборот — пойдут на пользу, да и Коле как-то надоело тусоваться в одиночестве, пока Пушкин с родителями занят делами. А ещё школьник хочет насладиться свободным от забот временем и оторваться, пока можно. — Выходит, это правда, — говорит он, наконец оживая. Кружка из-под чая пуста, как и кружка оппонента; они отставлены в сторону. Высокорослый поднимается с места, спихивает чай и печенье в рюкзак, и обращается к брюнету, повернувшись к тому лицом. — Хорошо. Я тебя понял. Тогда ты прощён, — блондин слабо улыбается, и его собеседника словно током прошибает. — Теперь можешь не бояться и доверять мне, Федя. Достоевский впервые позволяет кому-то так себя называть. Он привык к официальному тону, ко всем этим формальностям и вежливости, к почитанию и преклонению перед бóльшим авторитетом. Но сейчас всего этого как-то не хочется, да и вряд ли Гоголь захочет соблюдать столько правил общения. — Хорошо, — слабый кивок. — Но это не значит, что вам с Гончаровым можно враждовать. Не потерплю этого. — Обижаешь, — одарённый цыкнул, отводя взгляд и скалясь. — А так хотелось ему хорошенько вмазать… Ладно, фиг с ним, будем вдали от тебя воевать. — Коля. — Просто шучу, расслабься. Длинноволосый идёт в зал; его визави, быстро смекая, что к чему, идет следом. Хозяин дома берёт в руки огромный тёмный мешок, завалявшийся под диваном, и начинает складывать в него бутылки из-под алкоголя. Фёдору хватает одного беглого взгляда по комнате, чтобы понять, насколько всё плохо. От такого зрелища дурно становится. Гостиная полностью захламлена этими чёртовыми стекляшками: паренька, по всей видимости, не пускают в эту комнату даже чтобы убраться, ведь здесь — настоящая мусорка, да и запашок стоит смертоносный. Гоголь кашляет, но продолжает прибираться, как раб, и тут гость смекает, что к чему: голубоглазый тоже боится получить наказание, которое не заслужил. И это удивительно. Страх так сильно воздействует на людей. Ведь блондин, худой и слабый из-за вечной голодовки и стрессов, вынужден следить чуть ли не за всем домом в одиночку. Фёдор держит в руках чужой рюкзак, затем опускает его на пол и хватает пустые бутылки, помогая складывать мусор в пакет. Коля поднимает на него глаза, в которых отчётливо виден вопрос «Зачем?» Сын священника, тоже мимикой, отвечает «Я вижу, что тебе нужно убраться до его прихода. Я помогу». — А ты странный, Федь, — парнишка усмехается. Им хватило пары взглядов, чтобы понять мысли друг друга. Это что, любовная мелодрама третьего сорта? — Ты, конечно, гость, но я даже рад, что ты мне помочь решил. Иначе уборка будет длиться долго. Фиолетовоглазый кивает, складывая сосуды, лежащие на кофейном столике, в мешок. Блондин убирает мусор с пола, находя какие-то бумажки и извещения о задолженности, осколки и странные разорванные пачки от таблеток. Название зачёркнуто маркером, да и подросток, если честно, не хочет знать, что это такое. Хватит ему проблем на свою голову. Когда весь первый этаж очищен от грязи и мусора, голубоглазый завязывает мешок и выносит его на улицу, к мусорным бакам. Затем он возвращается в дом и смотрит на Фёдора, держащего в руках его портфель; Гоголь, слабо улыбаясь, забирает свою вещь и наконец осматривает гостя. — У тебя колени разбиты, — ахая, подмечает парнишка, сразу же отходя к дубовому шкафу. Из него он достаёт аптечку и обращается к Достоевскому. — Сядь на диван, пожалуйста. И брюнет покорно садится. Коля обрабатывает раны быстро, но тщательно; немного щиплет, но не так больно — худощавый жмурится, но не цыкает. Затем эспер убирает медикаменты на место и возвращается к оппоненту. Ему довольно интересно, каким это образом фиолетовоглазый умудрился разбить себе коленки, но сразу смекает, что это всё от падения. По всей видимости, парнишка, догоняя светловолосого в лесу, споткнулся о ветку и упал, таким образом заработав себе ссадины. Однако всё это время он упорно игнорировал боль, а Коля и не заметил этого, потому что почти не смотрел на собеседника. Смех и только. — Ты совсем дурак? — произнёс школьник, засмеявшись. Ну дела, что этот чудик даёт! Ведёт себя как гений мирового масштаба, а на самом деле просто ребёнок какой-то. — Не надо было за мной бежать. Остался бы с Гончаровым… — он задумался на секунду. Что б эту сволочь и по фамилии звать? Пфе, да не дождётесь. — Кочерыжка. С Кочерыжкой. — Глупое прозвище, — заметил Фёдор, равнодушно глядя на свои колени. Он и сам не заметил этих ран, его интересовал лишь Гоголь. Именно поэтому он и пришёл сюда, именно поэтому изучал. Эта личность безусловно не такая, как другие. Коля… особенный. — Побежал и побежал, тебе-то какое дело? — Чё? Ты в моём доме, так что… — вдруг подросток замер, замолчав. Он отчётливо слышал, как закрывается калитка. А затем эти шаги… Тяжёлые и до ужаса знакомые, к сожалению. Сомнений быть не могло: он вернулся. Наверняка не трезвый, а пьяный в хламину; злой и, вероятнее всего, проигравший очередную сумму денег или даже вещь. А может быть и хуже: занял новую кругленькую сумму. Голубоглазый схватил Достоевского за руку и потащил наверх по лестнице. Последний даже сообразить не успел; они быстро оказались на втором этаже, в комнате Коли. Он резко захлопнул дверь и прижал оппонента к ней, прислушиваясь. Фёдор ударился спиной. Всё тело болело от резких движений, по спине пополз холодок. Что происходит вообще? Это что, домогательство? Да не похоже. — Эй, что происход… Мх?! — блондин закрыл чужой рот рукой и приложил указательный палец к собственным губам, безмолвно приказывая заткнуться к чёртовой матери. Сын священника повинуется, недовольно хмурясь. Затем он прислушивается и слышит шаги. Всё понятно. В плане гостей их отцы похожи, судя по всему, поэтому высокорослый так поспешил удалиться с первого этажа. Туда же факт страха перед родителем и, скорее всего, эмоциональная травма. В итоге мы получаем нежелание видеть предмет страха. Всё так логично. — Он дома, — прошептал длинноволосый, отстраняясь. Его визави наконец нормально вдохнул, сползая по двери вниз и оседая на пол. — Эй, ты чего? Всё в порядке? — Гоголь садится рядом, внимательно глядя на эспера. Тот тяжело вздыхает, открывая глаза и осматривая комнату. Скромно. Как и его собственная комната. Но причины этого у них разные. У Достоевского дорогие, качественные вещи считаются чуть ли не грехом: служители божьи не должны зависеть от материального благополучия, они должны быть скромны и благодарить Бога за минимальные богатства. А Фёдор этого никогда не понимал. Тогда зачем люди создали деньги? В этом мире столько всего нелогичного, что даже смешно становится. — Я в порядке, — усмехается брюнет, поднимая глаза на визави. Тот улыбается, понимая, что такого странного и спонтанного знакомства ни у кого из людей не было. Что же, теперь они будут необычными друзьями, да? — Кстати, — внезапно говорит Коля с задумчивым видом. — Этот твой новый подрясник намного короче первого…