Напоминание о том, что за всё на этом чёртовом свете надо платить, было слишком жестоким.
Коля даже при всём желании не смог бы встать с пола. Всё тело в жутких ссадинах, на ногах — глубокие порезы и огромные синяки, превращающие конечности в красно-фиолетовую сплошную массу, они онемели, чувствовалась лишь невероятная, сильная, адская боль. Смотреть было страшно. Ещё страшнее — пошевелиться. С руками тоже не всё в порядке: тушение сигарет о кожу оставило свои маленькие многочисленные следы, на тыльной стороне ладони левой руки — глубокая рана от стекла, по предплечью шла дорожка из шрамов, появившихся от заживших ран, костяшки сбиты к чёрту. Если бы можно было увидеть спину, то и там нашлось бы зрелище ничуть не лучше: красные следы от чего-то холодного и бьющего слишком больно, многочисленные синяки багрового цвета. У виска застыла кровь, она мешала шевелиться, на языке ощущается этот проклятый металлический вкус. Глаза закрываются сами по себе, но спать долго не получается. В своих снах, вернее кошмарах, Гоголь видит только одно: как отец душит его, впиваясь в горло когтями, оставляя кровавые следы, сдирая тонкую бледную кожу, шипя проклятия в сторону сына, как он берёт арматуру, хрен знает откуда взявшуюся у них дома, и колотит тело на полу — до одури, с какой-то извращённой страстью, упиваясь едва слышными криками. Глаза злобно сверкают во тьме; этот недобрый огонь едва можно разглядеть через пелену слёз. Папе нравится? Нравится срываться на ком-то слабом, нравится чувствовать себя сильнее, нравится выплёскивать весь негатив на других? А это поможет? По губам течёт кровь, она же заполняет рот, мешает говорить; блондин ею почти что давится, жмурясь, но в итоге выкашливает на чужие сильные руки и не смеет открыть глаз. Дышать больно, лёгкие словно сдавило, конечности онемели, но светловолосый тянется к знакомому, но сейчас такому неясному лицу руками, хватается за запястья слабеющими пальцами, шёпотом, отчаянно и едва ли не рыдая, молит остановиться. С губ сходит только кровь и хрип, хочется, ей богу хочется, сдохнуть прямо здесь. Коля начинает терять сознание, синеть, бледнеть, алеть и так по замкнутому кругу, словно гирлянда на Новый год, и только потом, когда замрёт окончательно, отец останавливается, кажется, опомнившись. И сон-воспоминание обрывается. Одарённый едва открывает глаза. Смотреть сложно, кровь, запёкшаяся на веках, сильно мешает, парень сдаётся и вновь погружается в темноту. Шевелит пальцами рук — он ещё может их чувствовать — и мысленно вздыхает. Хочется повернуться. Лёгкие болят, болят рёбра и вообще всё тело. Волосы наверняка в крови. Правый глаз заплыл. Язык не шевелится, губы дрожат. Хочется плакать, но слёз не осталось; всё уже давно выплакал. Это началось в ноябре, сразу после поездки. Как наивно было думать, что всё пройдёт гладко! Избиение, затем другое, третье… И вот это уже одно сплошное насилие. Что там они уже перепробовали? Удушение, избиение арматурой, палкой, стеклянной бутылкой, вернее несколькими, ремнём, простыми кулаками, тушение сигарет, передоз таблетками, чего только не было! Звучит, как фетиш или бдсм-практика, но на деле это пиздецки больно. В мыслях свежи воспоминания о том, как отец разбил голубоглазому голову, ударив того табуреткой, в ход шёл даже нож. Конечно, можно оправдать мужчину, ведь он каждый день пьяный в хлам, в «депрессии», но Коле от этого не лучше. Подросток устал искать оправдания для этого придурка, устал делать вид, что всё в порядке, что завтра всё будет лучше. Он пропустил школу, пропустил подработку, не может банально спуститься на кухню, чтобы поесть, пить приходится из крана, до которого добраться — уже подвиг. Всё наладилось? Жизнь стала чуточку лучше? Ха, что за бред! Хочешь узнать правду, Коленька? В этом мире тебе нет места, никому нет дела до таких несчастных страдальцев! Добро пожаловать в реальность, у нас здесь справедливости не бывает! С каждым часом становилось всё хуже, организм тотально истощён, нет гарантий, что завтра ты сможешь открыть глаза. На таком фоне пару раз в голове мелькали мысли о самоубийстве. Было бы намного проще свести счёты с жизнью, нежели терпеть всё это изо дня в день. Щелчок двери, громкие шаги, невнятные ругательства — всё повторится снова, так зачем вообще жить? Весь день, сколько позволяло состояние, голубоглазый спал, восстанавливая силы и надеясь однажды открыть глаза и не ощутить боли. Запас еды из рюкзака, даже учитывая то, что ел Гоголь чертовски мало — желудок просто отказывался принимать пищу, заканчивался. Это был единственный источник пропитания, до которого можно кое-как дотянуться. Светловолосый, собрав силы, самообладание и остаток сознания в кулак, резко переворачивается на спину. Лёгкие словно ножом режет, воздуха не хватает, всё тело жжёт. Откуда-то течёт кровь. Хочется истерично смеяться и плакать от безысходности одновременно, но от этого будет только хуже, поэтому эспер сдерживается, прикусив нижнюю губу до крови. Снова жжётся. Иронично, что боль уже не перекрывает другую боль, а лишь смешивается с предыдущей. Хах, какая же тупая будет смерть. «Умер от собственного отца», — так, что ли? Да на его похороны придут максимум десять человек. Классный руководитель, Серёга, который наверняка пустит скупую мужскую слезу и сразу же вернётся в магазин, придёт Сашка и, оставляя на могильной земле пончики в пакете, толкнёт траурным голосом какую-нибудь речь, его родители, конечно, будут плакать. Или не будут? А может будут, но от гордости за сына? У него хотя бы родители есть… Гончаров прискачет чисто поиздеваться, напомнит про обещанный сувенир и про то, как оттяпал светлые патлы своими уродливыми кривыми руками, гад. Потом посмеётся над тем, что теперь он станет единственным другом «господина Достоевского» и главным в этом городе. И потом все подростки закатят вечеринку с бухлом, сижками и наркотой. Коля, в общем-то, всё это терпеть не может, но завидовать будет. Ведь они живые, а он вот, лежит в гробу и не шевелится. Мёртвый… Придёт ли Фёдор? Будет ли плакать? Что скажет? Скажет ли вообще? Голубоглазый представить не мог. В его сознании крутится лишь чужая улыбка, такая светлая и невинная, самая искренняя и самая прекрасная из всех миллиардов улыбок. Глаза цвета фиалок, такие глубокие и чертовски умные, но часто холодные. Нет, ну правда, этому дурачку стоит чаще радоваться. Ему идёт. За эти два месяца блондин много думал и анализировал свои мысли и чувства, пытался отвлечься от депрессивных мыслей и всё такое. Выходило так себе, попытки суицида всё же были, но речь не о том. За всё время глубоких раздумий Николай понял, что по наклонной идёт не только его жизнь и физическое здоровье, но и менталочка. Если во снах он видел лишь сцены насилия и крики, то наяву перед глазами был только один образ. И у этого образа неизменно была тёмная макушка и тонкое хрупкое тело. До парня слишком поздно дошло, что всё это не просто так происходит, что тот поцелуй в автобусе, о котором, надеялся он, Достоевский не знает или хотя бы не помнит, был не от переизбытка дружеских чувств. И это странное «поведение» сердца — то биений бешеный ритм, то остановки — тоже взялись не из воздуха. Возможно, подобное чувство в большинстве своём и не слишком-то знакомо высокорослому, но он его прекрасно понимает и осознаёт. Любовь, чёрт возьми. Первую неделю после осознания было плохо. Голова кружилась, давление, возможно, подскочило, спать совсем не получалось. Тогда Гоголь впервые попытался покончить с собой — взял в руки лезвие из ванной и дрожащими пальцами изрезал руки поперёк вен, ведь о том, что «резать надо вдоль, болван!» никто не сказал. Выжил. Через боль, через пену изо рта, но выжил. Представлял, как чужие холодные руки аккуратно бинтуют его собственные и сдыхал от недостатка воздуха прямо на полу, в луже подсохшей крови от старых и новых ран. Так прошёл ноябрь — в муке, в вечных воспоминаниях о Феде, о его мягкой щеке, сонном личике и чуть-чуть приоткрытых губах. На третью неделю стало ещё хуже. Хотелось прижаться к брюнету, крепко обнять и зарыться носом в мягкие волосы, вдыхая такой знакомый запах церкви и благовоний, целовать в щёки, нос, скулы, в губы, конечно же, в шею, в ключицы… Да даже если и нужно обойтись без этой романтичной фигни, Гоголь был бы рад просто находиться рядом и видеть улыбку, доступную лишь ему, согревать чужие ладони и тоже улыбаться. Простого разговора было бы достаточно. Но этого не случилось, парень лишь свернулся клубочком, привязанный за одну ногу ремнём к кровати, и скулил от боли, от всего этого дерьма, что приходится пережить, от своих чувств и от того, что жизнь вообще не имеет смысла. Лучше бы он ни с кем не знакомился, лучше бы никто, в частности Фёдор, не переезжал из Москвы в этот тихий городок, лучше бы голубоглазый сдох при рождении или раньше. Но он жив и не может просто так взять и стереть себе память. Через месяц подросток смирился. И с тем, что он, судя по всему, теперь «голубой» или, попроще, не натурал, и с тем, что ему до одури хочется поцеловать одного парня взасос, и даже с тем, что всю эту бурю эмоций и гормональный коктейль в голове придётся тщательно скрывать от всего мира, ведь общество попросту не принимает таких, как Коля. Если хоть кто-то узнает, то начнутся серьёзные проблемы: избиения за школой, перед школой, рядом со школой, у школы, в школе, возможно, под школой или над школой, вне школы… В общем, вариантов куча, а здоровья, мягко говоря, не очень. Но, честно говоря, подобные вещи мало кого волнуют — уж точно не Гоголя. Ему больнее будет увидеть разочарование на лице брюнета, увидеть, как фиолетовые глаза, полные непонимания и отвращения, смотрят на тебя, не мигая, и мысленно посылают к чёрту. Среди людей много историй о девушках, которые вынуждены выйти замуж за тех, кого практически не знают и уж тем более не любят, оставляя своих истинных партнеров позади из-за долга перед родителями. У блондина с анатомией всё в порядке, он точно парень, но чувствует себя точно так же: в конце концов, у него есть только один выбор — сдаться, утопить внутри себя эти чувства и больше никому и никогда не показывать, жениться на какой-нибудь девушке, возможно, даже на однокласснице, устроиться на приличную работу, завести детей… Быть нормальным человеком, по вечерам выпивать в баре с друзьями, но всё же быть несчастным от головы до пяток. Парень много раз принимал это тяжёлое для себя решение быть просто другом, самым лучшим другом, который только может быть у Достоевского, но сразу же отказывался от него, когда вспоминал все радостные моменты. Их радостные моменты. Бывало, что решение менялось несколько раз за день: то находились новые аргументы, то они же рассыпались в прах. Коля больше не слушал сердце, оно столько раз его подводило, что довериться снова ну просто опасно, иначе всё приведёт к… подобному. А таких жутких вещей даже врагу не пожелаешь. Так оно и получается. Хочешь как лучше — выходит как всегда.Ещё одно любопытное открытие заключалось в том, что Фёдор его не искал.
Если быть точным, то его вообще никто, кроме учителей, конечно же, не искал. Или, быть может, одарённый просто не слышал этого? Не слышал тихий стук в дверь, собственное имя, выкрикиваемое прямо в окно? Кто знает, в ушах и днём, и ночью стоял звон, мешавший слушать, утром и ближе к вечеру начинала болеть голова. Эти симптомы перебивались только телефоном, который звонит как сумасшедший, хоть и находится на первом этаже. Дозвониться пытались несколько раз, последняя попытка была на той неделе. Не нужно было даже отвечать, чтобы знать, кто звонит: в ноябре — классная, в декабре — завуч, сейчас, в январе — директор. Ответить возможности как не было, так и нет, добраться до первого этажа — испытание на выживание, подняться обратно в свою комнату — семь кругов Ада, да и на прогулы, скорее всего, уже начали забивать. Лишь бы экзамены сдал. Да и трудовик, скорее всего, напомнит о том, что «У Коли-то батя пьяный постоянно, вот он и ухаживает за родителем, наверное. Такой хороший мальчик!» Ага, о себе бы ещё позаботиться. От таких воспоминаний в горле пересохло. Хотелось пить, но больше двинуться Гоголь не мог — сил не было. Он лежал, глядя на белый потолок с россыпью трещин, и медленно, нехотя, закрывал глаза, отмечая, что моменты, когда он в сознании, становятся всё короче и короче. Голова гудела, уши уже ничего не слышат, даже сердце, кажется, остановилось. Или стук биения просто не слышен? Кто знает. В своих мыслях светловолосый давно приготовился к смерти. Он отбросил все сожаления и наконец поверил в знакомые всем слова «всё, что ни делается — к лучшему». Лишь одно расстраивало парня: получается, что Гоголь так и не поцелует Федю в его мягкие губы, которые, наверное, очень сладкие, не увидит удивления и шока на чужом лице, не услышит вопросов и не ответит на них признанием. — Федь, ты знаешь… — подросток старался говорить хоть как-нибудь, чтобы вслух произнести эти важные слова, но выходили лишь неясные хрипы и какой-то шёпот вперемешку с кашлем и кровью. Связки к чёрту. — Мы давненько не виделись. Я скучаю, если честно, — язык едва шевелился, губы дрожали. Так чувствуют себя влюблённые люди перед признанием? — Знаю, мы виделись от силы раз пять и, по факту, почти не разговаривали, но такое чувство, что знакомы мы вечность, — силуэт, кажется, смотрит сверху вниз внимательно, словно выжидает. Голубоглазый понимает, что всё это — просто глюки и ничего более, проблемы с головой. Но всё равно продолжает хрипеть. — Понимаю, это так тупо, но… Я влюбился в тебя. Всего за пару месяцев знакомства, да. Тень рассеялась, исчезла во мраке комнаты, не сказав ни слова — а стоило ли ждать чего-то необычного? Высокорослый прикрыл глаза, блаженно улыбаясь. Вот и всё, да? Пора прощаться с этой маленькой комнаткой, с этой растянутой домашней футболкой, насквозь пропитанной кровью, с домашними шортами и холодным полом, с книгами, замечательными и волнующими душу, с бессонными ночами, полными звёзд и умиротворения… Пора прощаться с жизнью и со всем, во что Коля когда-либо верил. Громкий, отчаянный стук в дверь так и не дошёл до ушей. Не дошли и шаги, зовы на грани крика, звук слетевшей с петель двери и удивлённый возглас. Школьник уже не чувствовал, как его ослабленное, искалеченное тело мягко подняли на руки и прижали к сильному телу, как чьи-то слёзы капали на щёку и как рана на ней побаливала от солёной воды. Это был Есенин. Он пришёл позже, чем следовало бы, и то только тогда, когда в школе забили на происходящее. Пацан не появлялся решительно нигде: на улицах поймать невозможно, в парках и на излюбленном месте для чтения — на холме под берёзой — его нет, немногочисленные друзья и знакомые тоже не в курсе. Сергей шёл в этот богом забытый дом, готовясь к тому, что придётся читать лекцию о нормах морали, однако увиденное полностью выбило из головы всякие мысли. Какой ужас, они что, все звери какие-то? Насколько нужно отбросить свою человечность, чтобы сотворить такое? Мужчина проверил дыхание: слабое, затруднённое, но надежда ещё есть. Он спускается вниз с подростком на руках, аккуратно кладёт блондина на диван и трясущейся рукой ныряет в карман в поисках мобильного. Находит достаточно быстро, сразу набирает номер скорой и ждёт, когда ему ответят. К несчастью, единственная больница находится на другом конце города, рядом с холмом, поэтому придётся немного подождать специалистов, но ничего. Всё обязательно будет в порядке. — Алло, здравствуйте? — Серёга, как и принято, сначала здоровается и называет адрес. — Тут парню плохо, всё указывает на избиение. Неоднократное, возможно. Да, да, хорошо. Да, конечно. До свидания, — разговор окончен, телефон ускользает из рук владельца магазина, и он садится на колени, сжимая холодную руку Гоголя. Последний выглядит расслабленным, словно ничего не происходит и он просто спит, но это не так. Просто светловолосый уже ничего не чувствует, вот и всё. Сил смотреть на чужие раны нет. Думать о том, как тело пятнадцатилетнего пацана превратили в подобное месиво, тоже невероятно сложно, учитывая то, что преступник, а он несомненно преступник, известен. Да и подозреваемых больше нет. — Всё будет хорошо, Коль, просто потерпи ещё немного, хорошо?***
Воздух пропах спиртом и медикаментами, он немного отрезвлял и возвращал в сознание, но, в целом, пользы никакой. Тотальная тишина; ни звука вокруг, техника не шумит, шелеста листьев не слышно, а ведь окно в спальню всегда было открыто хотя бы чуть-чуть. Коля с трудом открыл глаза, но сразу же зажмурился. Слишком ярко. Когда тело немного привыкло к окружающей обстановке, парень всё же попытался ещё раз посмотреть на комнату. Потолок идеально белый, без трещин, стены гладкие, светло-светло голубые, пол, покрытый какой-то там плиткой, сверкал под светом больших ламп. Белые простыни, одеяло, к слову, довольно уютное и тёплое, не как дома, и не совсем удобная подушка. Больница. Одиночная палата. Ни души вокруг. Парень слегка повернул голову вправо, к окну, и зажмурился. Как больно. На прикроватной тумбочке стоит ваза с пластмассовыми цветами, под ней — целлофановый пакет с фруктами и едой, наверное. Из окна видны лишь деревья, деревья, ещё раз деревья, немного кустов и тропинка; видимо, для людей, проходящих здесь реабилитацию, предусмотрена прогулка. Тяжёлый вздох. Гоголю как память отшибло. Он почти ничего не помнит, понятия не имеет, как здесь оказался, не в курсе, что с его телом и почему так больно шевелиться. Постепенно, в ходе тщательных раздумий, подросток сообразил, что не выходил из дома месяца два, был избит собственным отцом, причем неоднократно, прогулял школу, не ел долгое время, не пил… Лучше бы в ментовке сейчас сидел, честное слово. Дверь с тихим скрипом открылась. — Ты очнулся! — к койке подскочил Сергей; его лицо было испуганно-счастливым, под глазами — тёмные мешки от недосыпа, а ещё бледное лицо и трясущиеся руки. — Ну ты и напугал меня… Нет, не подумай, это не твоя вина. Просто… Чёрт, ты проспал два дня после госпитализации! Думали, что не откачаем тебя… — Что? Госпи… Кха, — блондин закашлял, прикрывая рукой рот, и снова почувствовал на языке металлический вкус, который уже начал сводить с ума. Есенин бездействовал, потому что знал: ничем помочь он не сможет. — Как это было? — больше одарённый не пытался говорить в полный голос. Горло ещё не восстановилось, зато хрипы исчезли. Также исчез звон в ушах и головная боль — правда, только частично. Но сильнее всего пострадала менталка; её теперь вообще не восстановишь. Голубоглазый выглядел потерянно, и это состояние так напоминало прошлое, когда его мать умерла, что становилось ещё больнее. — Помню лишь, как лежал на полу, желая откинуться поскорей. Было адски больно, хотя, сейчас тоже, но полегче. Как я оказался здесь? — Я тогда пришёл повидаться с тобой, — спокойно начал мужчина, присаживаясь на стул рядом с пациентом. — Думал, ты избегаешь меня и всех вокруг, и нужно бы тебе взбучку устроить. Твоего отца не было дома, когда я пришёл, — на этом моменте светловолосый закатил глаза, мысленно комментируя «ну да, он же бухает со своими друганами-алкашами, с фига ли ему быть дома днём, не по-мужски это». — Я спокойно вошёл внутрь, начал тебя звать, но ты не откликался. Ну, я проверил первый этаж — никого. Уже тогда это показалось мне странным. Пошёл наверх — ты там полудохлый валяешься в своей комнате. Я запаниковал, признаюсь, отпрянул сразу… Потом поднял твою тушку, вернее, кусок мяса побитого, и перетащил вниз, на диван. Вызвал скорую… И вот ты здесь, лечат тебя. Будешь как новенький, честное пионерское. — Насколько всё серьёзно? — чувствуя, что смотреть больше невозможно, Гоголь прикрывает глаза, позволяя им немного отдохнуть. Ему бы тоже отдохнуть от всего этого ужаса, но спать что-то совсем не хочется. — Я-то понимаю, что нарвался на проблемы, но хотелось бы оценить масштаб. — Переломы обеих ног, ничего существенного, но ходить ты пока что не сможешь, ещё перелом правой руки, сломанные рёбра, не все, конечно, но два точно, туда же многочисленные раны и ссадины. В целом, угроз здоровью нет, но придётся пройти длительное лечение. Врачи говорят, что месяца два точно, — блондин, если честно, в шоке. В принципе, чего-то такого он и ожидал, но так много переломов… Он же не падал с крыши, в чём проблема? Есенин понимающе смотрел на подростка. Да, это будет трудно. Тяжелее всего принять тот факт, что помощь пришла поздно. Слишком поздно. — Первые две-три недели придётся полежать здесь, под наблюдением врачей. Твоё состояние хоть и не критичное, но довольно тяжёлое. Потом можно будет поехать домой и приезжать только на процедуры. Голубые глаза неосознанно расширились. Гоголь приоткрыл рот от шока, в голове снова всплыли все ужасные сцены избиения, хотелось схватиться за голову и рвать волосы. Вернуться домой? К этому монстру? Значит, всё будет повторяться снова и снова? Коле больше никогда не быть здоровым, счастливым человеком? Если так, если действительно нет никакого выбора, если нет альтернативы и всё действительно настолько плохо, то лучше бы парень повесился. Лишь бы не страдать, лишь бы не обратно. По щекам текли слёзы, они падали на белую наволочку и оставляли мокрые следы. Эспер поджал губы, ему от таких новостей только хуже. У светловолосого и так много травм, зачем ещё больше мучать? — Коля, — мужчина, сидящий рядом, аккуратно коснулся чужого плеча, чтобы случайно не причинить боль подростку. Последний вздрогнул и поднял испуганные глаза на Сергея. Гоголю правда страшно. Страшно, что придётся снова проходить через весь этот ужас. Страшно, что он никогда не станет по-настоящему свободным. — Я же сказал, что всё будет хорошо. Заберу тебя к себе, будем жить вдвоём, как настоящие мужики. Научу тебя готовить, будем вместе развлекаться по вечерам. Ты поправишься, хорошо напишешь эти ваши экзамены и станешь прекрасным человеком. Я не дам тебе вернуться к такому состоянию, обещаю. — А мой отец? — спросил эспер, нервно сжимая одеяло своими ослабшими пальцами. — Что с ним? Ты и без меня прекрасно понимаешь, что он просто так не отстанет. У него заканчиваются деньги, долгов по горло, выпивки нет, а бескрайний гнев — есть. Он знает, где ты живёшь. Что, если он вздумает притащить свою пьяную рожу? Что тогда? Что, если он ранит кого-то так же, как и меня? — Спокойно, я написал на него заявление в полицию, — пациент хочет закричать «Ты сделал что?!», но только кашляет, вновь сдирая горло к чёртовой матери, и прикрывает лицо руками, щурясь. В уголках глаз скапливаются слёзы. От боли или от шока — кто знает? — Да, я сходил в ментовку, а ты чего ожидал? Что после увиденного я позволю потенциальному преступнику просто так разгуливать по городу? Он собственного сына не пожалел, думаешь, кого-то другого пожалеет? Очень сомневаюсь. Этому ублюдку надо минимум протрезветь раз в сто лет, максимум — посидеть за решёткой пару годиков. — Ладно, ладно, я понял, можно перестать! — голубоглазый устало откинулся на подушку, вздыхая. В голове как-то прояснилось. Удивительно. — Я так-то не против, чтобы его засудили. Даже поддерживаю, готов дать показания, быть свидетелем, — мужчина подмечает, что не свидетелем, а жертвой, скорее всего, — и всё такое, просто… Он, ну, как бы… Всё ещё мой отец, у меня нет других родственников, понимаешь? Я ненавижу его, это правда, я в принципе и себя-то не очень люблю. Но я всё ещё помню, каким он был раньше. От него веяло добротой и заботой, отец часто улыбался и шутил. Хоть он и был занят работой, но всегда находил время для нас с мамой. Мне этого не хватает, — он мимолётно утёр слёзы. — Тяжело слышать и видеть отца таким, но он заслуживает наказания. Его нужно остановить, и чем быстрее — тем лучше, — пауза. Никто не спешил заговорить, да и не нужно это было: оба анализировали ситуацию, в которой оказались, и мысленно думали, как теперь выбираться из неё. — Слушай, а какое сегодня число? — Ну… — Сергей заглянул в телефон, чтобы удостовериться. — Семнадцатое, а что? — А месяц? — Январь. Высокорослый сдерживает приступ истеричного смеха. Как же много времени прошло, как же долго он находится в таком почти что убитом состоянии и как же долго придётся из него выходить. Больше вопросов Коля не задаёт: да его, по сути, ничто больше и не волнует так-то. Можно ещё врача увидеть, но он же, наверное, занятой человек, куча пациентов, бумажек, дел по горло… Да и пофигу мороз, сам потом придёт, зачем его ждать. Парнишка вновь смотрит в окно, расслабляясь. Теперь всё будет хорошо? Или станет только хуже? — Кстати, — вдруг произносит Серёга как-то оживлённо. Гоголь сквозь боль поворачивает голову и вопросительно смотрит на собеседника, не понимая, чего такого «кстати» может быть. Все темы же обсудили, что ещё-то? — Пока ты лежал в отключке, тебе ноги загипсовали. Руку пока что не тронут, только швы кое-где наложили, посидишь на лекарствах. Потом посмотрят. Это всё, что я хотел сказать, — всю эту информацию пропустить бы мимо ушей, но одарённый слушал, и очень внимательно. — А ещё к тебе пришёл посетитель. Знаешь, я ведь рассказал всем твоим друзьям о том, что случилось… Ну, понимаешь, их всего трое, не очень-то сложно. Один из них постоянно заглядывает и приносит фрукты. Славный малый. — И где он? — слабым голосом спросил голубоглазый, не совсем понимая, о чём, вернее, о ком идёт речь. Да и друзей у него не трое, а двое — Достоевский и Пушкин. С Гончаровым они, конечно, пересекаются — ещё бы, эта белобрысая красавица хвостиком бегает за Федей и сидят они с блондином за одной партой — и общаются кое-как, но назвать их «друзьями» нельзя, максимум приятелями. — Дай угадаю: уже уехал домой? — Мимо, кэп, — Есенин поднимается с места, поправляет свой большой и наверняка мягкий свитер и направляется к выходу из палаты. От этих действий у Коли что-то сжимается в груди, горло сохнет и глаза не могут сфокусироваться на одной точке: не хочется оставаться в одиночестве и вести светские беседы. — Он ждёт. Не против, если я его позову? Подросток не успевает возразить; уже открывает рот, слова крутятся на языке, но опекун уже скрывается за дверью и спокойно с кем-то говорит. Слышатся обрывки фраз, но голос «друга» услышать не удаётся, а ведь это могло разрешить многие вопросы. Мысли путаются, хочется отвернуться, но боль того не стоит — всё равно обратно поворачиваться. Кажется, что тело снова чертовски сильно болит. Он не готов. Гоголь не готов встретить кого-то в таком виде, хочется исчезнуть, но чудес не бывает. А вдруг всё это — шутка? Вдруг сейчас в комнату войдёт отец с этой его маниакальной улыбкой, скажет, что хорошенько посмеялся, наблюдая за спокойненьким сыном, и заберёт своё отродье домой, где устроит взбучку? Что, если этот день светловолосый попросту не переживёт? Он начинает сходить с ума. Только что пытался оправдать родителя, но что теперь? Он просто винит его во всех своих бедах, как когда-то винил мать, думает, что только отец неправ, но так ли это на самом деле? Может, сам Коля виноват? Да, да, так и есть, он просто напросился, плохой ребёнок, позор семьи, отвратительный человек, из него никогда не выйдет правильный гражданин… Снова характерный скрип, высокорослый болезненно жмурится, не желая ни на что смотреть, закусывает губу и надеется умереть безболезненно. На пороге появляется парень с пакетом в руках; он закрывает дверь с тихим «Спасибо» и шелестит целлофаном, не торопясь идти к койке. Эспер резко открывает глаза. На секунду всё погружается во тьму, но потом взгляд фокусируется на тёмной растрёпанной макушке, на хрупкой спине в тёмной водолазке, на тонких ногах в джинсах… Дальше школьник не смотрит, просто молчит и втыкает в светлую стену напротив. Голубоглазый с ужасом осознаёт, что к нему пришёл не Саша, не Гончаров и даже не папа, о нет, всё намного хуже, настолько, что даже смешно. Ситуация — полное дерьмо. Гость поворачивается лицом к пациенту, и последний ловит на себе холодный взгляд. В чужих глазах читается что-то ещё, кроме льда: волнение, ярость, что ли, недоумение, боль и… страх? Почему он боится? Или не боится? Тогда что это? И что за серьёзное выражение лица, словно готовится убийство? — Привет, Федя, — шёпотом бормочет блондин, не смея отвести зачарованно-восхищённого взгляда от посетителя. Его сердце замирает, в голове — только предсмертное признание и ничего более. Ему казалось, что сдержать свои эмоции будет очень просто, что он правда сможет быть другом и не более, но вот, поглядите, он не может унять дрожь в руках, лежит и подыскивает правильные слова. У Коли не было опыта в отношениях, он даже не влюблялся ни разу, так что понятия не имеет, что нужно делать, когда ты попадаешь в такую ситуацию. Как это называется? Френдзона? Замечательно. Достоевский в это время спокойно подходит к койке и садится на стул, на котором минутой раньше сидел Сергей, ставит презент рядом с ножкой и, поправив рукава, складывает руки на коленях. Выглядит, словно фарфоровая кукла: бледное, изящное тело, глаза будто бы стеклянные, аккуратные движения… — Не ожидал тебя здесь увидеть. — Мне жаль, что всё так вышло, — брюнет прикрывает глаза с какой-то невероятной тоской на лице; кажется, что он старается сдержать слёзы, но выходит так естественно, словно всё в порядке. Проходит какое-то время, в палате царит тотальная тишина. Чужие ресницы подрагивают, в итоге Фёдор, склонившись, закрывает лицо руками. Гоголю жаль. Жаль, что он совершенно забыл о простой истине: каким бы его оппонент ни был гением — он всё же человек, подросток, у которого тоже есть чувства. Да, их не всегда можно понять, эмоции не всегда проявляются, но они есть. — Мне правда очень-очень жаль. Прости. Если бы не я, если бы не эта глупая поездка, мы бы встретили с тобой новый год. Мы бы вместе занимались, читали книги, гуляли… Но ты серьёзно пострадал. Мне жаль. — Хэй, хэй, притормози, — слушать невыносимо. Коля, игнорируя невыносимую боль, протянул руки к Достоевскому, мягко перехватил его запястья и убрал ладони от лица. Холодные, как и всегда. Или это от мороза на улице? — Подожди секундочку. Это не твоя вина, окей? Я сделал тебе подарок на день рождения, пожалуйста, не говори, что тебе жаль, — голос становился всё тише и тише, а всё потому, что связки не восстановились полностью и сейчас снова пошли к чёрту. — Я не жалею. Если хочешь облегчить мне жизнь — просто покорми меня, — эспер через силу улыбнулся и убрал руки. — Это ведь не сложно, правда? Фиолетовоглазый кивнул и потянулся к пакету, доставая из него яблоки и бананы. Светловолосый расслабился, ощущая, как руки ноют от нагрузки, но, если сравнивать с болью, которая была дома, это вообще ничто. Парень внимательно наблюдал за тем, как брюнет, достав из кармана маленький складной нож, сосредоточенно и максимально внимательно очищал яблочки от кожуры. Гоголь, почему-то, почувствовал умиротворение, находясь рядом с ним, хотя буквально пару минут назад умирал от волнения и смущения. Но с Фёдором всё всегда так и легко и просто, словно всё вокруг — ерунда и ты точно знаешь, что делать дальше. Вдвоём все проблемы казались такими незначительными и глупыми… Поэтому их общение голубоглазый ценил. Только вот это не мешает желать большего. Сын священника взял в руки одну дольку и спокойно попросил друга открыть рот. Тот повиновался, прохрипев что-то по типу «Ааам», и сделал небольшой укус, с энтузиазмом пережёвывая пищу. Он наконец-то ест, вот это да! И не абы что, а очень вкусные фрукты. Хотя, учитывая то, какое за окном время года, достать их было, наверное, сложно. Гений, глядя на эту сцену, незаметно улыбнулся. Неловкость и сожаление, витавшие в воздухе, совсем пропали, и общаться стало намного легче. Однако Достоевский не мог просто так принять положение товарища, он думал об этом сотни раз с тех пор, как узнал. Поступки отцов казались ему дикостью, но он ничего не мог с этим поделать. Слабый. Бессильный. — Уверен, что ты не меньше моего страдаешь от этого положения дел и не можешь перестать себя винить просто из-за того, что я тебе сказал. Но это я предложил сгонять в Москву, я сам хотел этого, понимаешь? — спокойно произнёс пациент, наслаждаясь четвёртой долькой яблока. Кисленько, приятно хрустит, хотя щеки и зубы от такого побаливают. — Просто будь рядом, больше мне ничего от тебя не нужно, — пауза. — Кстати, как там остальные? Гончаров же наверняка что-то тебе рассказывал, да? — Да, в классе тебя частенько обсуждают. Вроде бы слухов полно, — Коля цыкнул. Дурная слава ему не нужна, насмешки тоже. И без них тошно. — Сейчас как раз уроки идут, так что парни чисто физически не могут быть здесь. Кстати, расскажешь как-нибудь, кто такой «Сашка»? Иван все уши прожужжал мне о том, какой он крутой. — Обязательно, но не сегодня, Федь, — промямлил длинноволосый, откинувшись на подушку и позволяя спине расслабиться. Позвонки немного побаливают, и это так непривычно. Невозможно заниматься обыденными вещами, не сядешь толком, потому что всё тело болит, приподняться на локтях — не вариант. Отстой. Достоевский смотрит а-ля «Всё? Ты больше не будешь есть?», и одарённый, тихо вздохнув, спешит ответить. — Я не ел очень долгое время, а если и ел, то чертовски, — парень ловит холодный взгляд и улыбается уголками губ, отмечая, что время идёт, но ничего не меняется, — мало. Боюсь, что мой желудок не выдержит большого количества пищи. Буду восстанавливаться постепенно. Фёдор лишь пожимает плечами, убирая очистки с салфетки в отдельный пакетик, а его — в мусорку. За окном шумно, и светловолосый поворачивается, чтобы на это посмотреть. На улице сильный ветер и тучи, но снега что-то не видно. Интересно, там холодно? Коля ловит себя на мысли, что хочет прогуляться, и нахождение в четырёх стенах его дико расстраивает, хочется почувствовать свежий ветер и сделать глубокий вдох. Темноволосый, понимая, о чём думает оппонент, поднимается и тихо подходит к окну, ненадолго приоткрывая его. Затем парень наблюдает за тем, как голубоглазый блаженно прикрывает глаза и расслабляется, ощущая прохладу. К сожалению, этот приятный момент быстро заканчивается. — Тебе нельзя мёрзнуть, — констатирует факт Достоевский и вновь садится на стул. — Это может привести к осложнениям. — А что ты зд… Кх-кх, — Коля вновь закашлял и зажмурился, чувствуя, как кровь тонкой струйкой стекает по губам. Блять. — Твою мать… Я хотел сказать, что ты здесь делаешь? Ну, твой отец довольно жест… О, он знает о поездке? Думаю, нет, раз уж ты здесь, но всё же. — Ты кашляешь кровью? — Гоголь отводит взгляд в духе «Ну да, у меня так-то раны, проблемы с желудком и всё такое». — Ох… Нет, он не знает. И я приехал сюда с его разрешения, если тебя это успокоит. По факту, я не мог не приехать, — сердце блондина пропустило удар. Чёрт, а это приятно, когда за тебя переживают. — Но, к сожалению, я не смогу остаться надолго, — заминка. — Если честно, мне уже давным-давно пора уходить, но я хочу ещё чуть-чуть побыть с тобой. Мы так давно не виделись. — Скучал? Пауза. Брюнет тоже отвёл взгляд. — Скучал, конечно же. Мы же друзья. Одарённый, довольный таким ответом, слабо улыбнулся. — Слушай, если у тебя после сегодняшнего будут проблемы, то нас опять разлучат, — говорить о чём-то таком было больно: высокорослому тоже не хочется, чтобы Федя уезжал, не хочется его отпускать, очень не хочется, но факт фактом. Так надо, и ничего здесь не сделаешь. — Езжай домой, Федь. Я буду в порядке, как раз узнаю что-нибудь от доктора. Подожду столько, сколько нужно, — парень переводит дыхание, ждёт, когда горло перестанет болеть. — А ты приезжай, когда будет время. Расскажу тебе всё, о чём спросишь. Хорошо? Достоевский не спешит отвечать. Мнётся, думая, размышляя, прикидывая возможные исходы. Но сдаётся и, вздыхая, соглашается. — Хорошо. Как скажешь, — подросток поднимается с места и дарит на прощание то, в чём Николай нуждается больше всего. Свою самую искреннюю улыбку. — Тогда до скорой встречи? Гоголь улыбается в ответ. — Да, до скорой. Когда в комнате остаётся он и только он, голубоглазый лишь молчит, вслушиваясь в отдаляющиеся аккуратные шаги, долго-долго смотрит на дверь и впервые за долгое время не может сдержать слёз. За окном наконец-то пошёл долгожданный снег, но в душе одного одинокого подростка цветёт самая настоящая весна.