Peccatum

Гоголю не нравится, когда вокруг шумно и музыка звучит громче, чем крики людей, находящихся в радиусе одного метра. Он привык к тишине, порой нагнетающей и всепоглощающей, к приглушённым голосам и спокойной обстановке, поэтому происходящее казалось ему чем-то из ряда вон выходящим, необычным, даже неправильным, и всё же подросток продолжал находиться в этом незнакомом доме, в окружении незнакомых людей, слушая незнакомых исполнителей и поднимая руки вместе с другими, подчиняясь стадному инстинкту и не задумываясь, хочется ли ему. Колонки разрывает от битов «Кис-кис» и «Пошлой Молли», такие же подростки, как и сам Коля, кричат слова вслед за любимыми певцами, отжигают, мотают головами в такт и отрываются, будто бы в последний раз в своей жизни, наслаждаются моментом и не думают о том, что уже послезавтра им придётся писать контрольные работы за весь десятый класс, а некоторым индивидам так вообще за первый курс местного техникума. Под самым потолком крутится какое-то приспособление, отбрасывающее на стены разноцветные блики, и светловолосый с удовольствием вспомнил бы название этого чуда техники, если хоть когда-либо знал его. Но он не знал, а потому придумал своё, максимально простое название: «крутящаяся хреновина». Скучное, неразборчивое движение в центре самой большой комнаты отталкивает. Парень прячется от него, уходит в самый дальний угол, где из открытого окна можно увидеть тусклый свет фонарей, и делает глубокий вдох, наслаждаясь прохладным вечерним воздухом. У него в руках — обыкновенный пластиковый стаканчик, на дне которого сталкиваются друг с другом кубики льда, плавающие в какой-то из видов газировки. Пепси, кажется? Стоит признать, что эспер не разбирался, какие напитки стоят на столе: он просто взял то, что первое подвернулось под руку. И слава кому-то-там, что это не алкоголь. С чего же всё это началось? Ах да, как же такое можно было забыть, с того, что Андрей Платонов, чёртов физмат, пригласил всю параллель к себе на день рождения в начале апреля, когда его родители как раз должны были уехать к родственникам в Москву на пару дней. Предложение весьма заманчивое — деньги тратить не надо, ведь именинник по негласному соглашению проставляется, поэтому докупать что-то тоже не нужно, если, конечно, ты не хочешь любезно угостить всех твоих друзей, коими автоматически становился весь приглашённый народ, скучно тоже не будет, учитывая огромное количество людей, да и развеяться после напряжённого года тоже хочется. Учёба, всё-таки, очень сложный вид деятельности. Пушкин и Гончаров согласились почти сразу же: их учёба доконала самыми первыми, за ними подтянулись ещё человек десять, а вот голубоглазый, впрочем, как и парочка других прилежных учеников, тянул с ответом до самого последнего момента. Дело в том, что ему вообще не нравятся «вписки», потому что под конец это превращается в сплошной стёб над бухими товарищами, когда вокруг сплошная аморальщина и наглые рожи, которые разъехались в разные стороны от курения травки, и, хоть Николай и не мессия какая-нибудь да и не против вредных привычек, когда это не касается его самого, но наблюдать такое на протяжении половины дня и всей ночи — занятие не из самых приятных, знаете ли. Возможно, другим это нравится, но его ценности в большинстве своём земные: небольшой круг общения, где все свои, родные, семья и друзья — всегда на первом месте, нет места неожиданным потрясениям и явлениям, переворачивающим всю жизнь вверх дном. Почему тогда одарённый всё же пошёл на эту вечеринку? Всё просто, Гончаров каким-то образом уговорил Фёдора пойти вместе с ними. Высокорослый увидел в поведении своего наглого товарища усмешку и вызов, что как раз в характере последнего. Не пойти — не вариант; если он не будет следить за ситуацией, то обязательно пропустит что-то важное. Возможно, брюнета поцелует какая-то девушка? Может, кто-то признается в любви? Алиса? Чёрт, да она вообще главная проблема всего вечера. Если бы не она, Гоголь бы не беспокоился, не ревновал! Не ревновал? Нет, наверное, всё же ревновал бы, но как же это тупо! Достоевский никому не принадлежит, нельзя контролировать вообще все его передвижения, это несправедливо и отвратительно, но что делать, когда тебя буквально разрывает на части это разъедающее чувство беспомощности? Старшеклассник вспоминает об этом, когда сидит на диване на кухне Есенина. Он тяжело вздыхает, переворачивая все свои мозги вверх тормашками, лишь бы забыть на минутку о том, что его в скором времени ждёт. Опекун мирно жарит картошку, посыпая её сверху сыром по просьбе младшего сожителя, и тихо напевает джазовую мелодию, которую крутят по радио целую неделю. Обстановка приятная и расслабляющая. Длинноволосый смотрит в окно, подперев щёку рукой, и всё ещё размышляет о своём безвыходном положении, уже, кажется, смирившись. Как, ну как его фиолетовоглазый «приятель» умудрился согласиться на эту авантюру? Что, надоело жить спокойно? Захотелось острых ощущений? Это же даже не в его стиле! Он что, не понимает, какой Ад творится на подобного рода мероприятиях? — Слышал, в конце недели у вас тусовка намечается, — с Сергеем говорить о таком можно спокойно: он не осудит и даже поможет в чём-нибудь, и Коле это очень нравится. Высокорослый поднимает глаза; ему действительно интересно, что скажет владелец алкогольного магазинчика. Давайте хорошенько подумаем, неужели он снова будет рассказывать истории из юности, когда они с одногруппниками только и делали, что пили каждый божий день? — Думаю, без алкоголя не обойдётся, да? — У тебя неприлично хорошая интуиция, — Гоголь беззлобно усмехается. Ругаться или острить ему совсем не хочется. — Ты знаешь меня, ты знаешь моих сверстников: в нас бушует подростковый максимализм, хочется быть — как же их называют? — нигилистами, отвергать все существующие правила и учения. Хочется поскорее доказать этому миру что-то. Что? Я не знаю. Ах да, ощутить себя «взрослыми» тоже хочется, — блондин такой же. Он разбрасывается словами, пытаясь казаться умным человеком, но на самом деле просто повторяет слова из учебников, телепередач и новостных сайтов, пытаясь будто бы осудить своё поколение. Но, по секрету, есть мнение, что они, подростки, делают всё правильно. Нужно жить. Если не сейчас, то когда? Лет в шестьдесят, когда у тебя за спиной колоссальный опыт и огромный груз? Нет. Сейчас. — В общем, всё, что я хотел тебе сказать — особо не надейся, что я приду трезвым. Что-то мне подсказывает, что в мой стаканчик с колой подмешают водку как минимум. — Не, думаю, это всё же будет абсент, — парирует шатен, мельком оглядываясь. — Ну хоть спасибо, что не самогон. — Кстати говоря, — вдруг начинает мужчина, выключая вытяжку и вытирая руки о вафельное полотенце. Ему бы шеф-поваром быть, а не каким-то мелким хозяином лавчонки неизвестно где. Можно было бы открыть свой ресторанчик с вкусной и недорогой едой… — Это подтолкнуло меня на одну любопытную мыслишку. Может, возьмёшь с собой пару бутылок вина? За мой счёт, конечно. После этого предложения школьника невольно передёрнуло. Он ожидал чего угодно, любой фразы, но никак не этой. Даже звучит как-то абсурдно и смешно. Взять из магазина товар, который, вообще-то, должен приносить прибыль, и отнести это абсолютно незнакомым людям, ну, если исключать человек пять, с которыми одарённый хоть как-то знаком, при этом абсолютно бесплатно? Бред! Зачем так сильно тратиться, если сам голубоглазый вообще не пьёт? Приносить нужно только то, чем сам можешь воспользоваться! Иначе это не имеет никакого смысла! Просто преподносить на блюдечке всё самое лучшее тем, кого ты ни разу в жизни не видел? Да никто на такое не пойдёт! Сказал бы разум. Но это, чёрт возьми, вечеринка. Обычные законы логики здесь не действуют. Ты даёшь людям что-то, они не задираются, оставляют тебя в покое, иногда дают что-то взамен. Взаимовыгодное соглашение, совсем как во взрослой жизни. Твоё нежелание никого не интересует, если ты пришёл — тогда, будь добр, относись ко всем остальным с уважением. Как к равным себе. Просто будь паинькой и веселись, забудь про «честно» и «нечестно», тут не работают принципы и определения, цену имеют лишь алкоголь и сигареты. Остальное можешь спокойно выкинуть в мусорный бак за домом. И вот, смотрите, где он оказался. Сидит в углу, спрятавшись, словно мышка, от всего мира, и надеется на то, чтобы его никто не заметил. На словах всё кажется легко и просто — приди и веселись, больше от тебя ничего не требуется, — а на деле всё полный отстой. Конечно, алкоголь Гоголь всё же взял, но как не видел его, так и не увидит. То, чего уже давным-давно нет, увидеть нельзя. — Смотрю, ты развлекаешься, — светловолосый пропускает тот момент, когда рядом с ним оказывается Иван. Господи, почему нельзя просто взять и уйти? Есенин ведь точно не будет против, если его подопечный вернётся на каких-то десять часов раньше. Высокорослый строит раздосадованную гримасу. Нет, всё же будет. — Курить будешь? Сиги с шоколадом, марки «Kiss». — В жопу они ебись, — резко отвечает подросток, хмурясь. О, эту марку он прекрасно знает — тонкие и блевотные, напоминают одну даму-коллектора, постоянно захаживающую к ним домой. От неё всегда несло чем-то таким за километр. В общем, больше не нужно причин ненавидеть сигареты, одной вполне достаточно. — Выкинь это говно куда-нибудь в окно и никогда не доставай. — Ага, бегу и спотыкаюсь. Знаешь, если ты такая неженка — пойди и достань себе «Chapman», но вряд ли кто-то будет настолько щедрым, — в чужих руках щёлкает зажигалка; парень замирает и смотрит на огонёк, который виднеется совсем рядом какую-то жалкую секунду, затем затухает, а за ним загорается край сигареты. Так это называется? В целом, плевать, не очень-то интересует. — Хотя, достать здесь «Marlboro» с двумя кнопками гораздо проще. О Господи, она потухла, зашибись. — Ты куришь на постоянной основе или просто решил влиться в толпу и стать торчком ровно на сутки? — в голосе голубоглазого звучит осуждение; он позволяет себе говорить то, что думает, потому что прекрасно знает — Гончарову плевать. Он всё равно будет делать то, что хочет, и в этом плане они до чёртиков похожи. Оба любят свободу и не любят рамки. Только одно в них не сходится: Коля более спокойный, а Ваня — бунтарь, который лоб расшибёт, но будет жить по своим правилам и заповедям. Коля способен на уступки, в рамках разумного, конечно, а Ваня обнажает клыки при каждом удобном случае, хотя на первый взгляд выглядит довольно тихим и покорным. На самом деле он — хищник высшего разряда, подчиняющийся только тем, кого считает интересным или «удобным». Личная выгода, не более. — Какой ты криворукий, — попытки Кочерги снова зажечь средство для социализации, он же табак в папиросе, выглядели минимум жалко. Руки у него мелко тряслись, а потому пришлось его товарищу достать свою зажигалку. Ещё одно правило: всегда носи с собой что-то, чем можно зажечь огонь. — Иди нахуй со своими подколами, Гоголь, — визави смотрит слегка туманным взглядом. Длинноволосый впервые замечает, что тот, видимо, пьян, раз позволяет себе материться в одном доме с Достоевским. Ночка обещает быть крайне весёлой. — Я тут не собираюсь святошу играть, но, по старой дружбе, скажу: второе. Кстати, надеюсь, у тебя есть презервативы. Одарённый моментально заливается краской и отводит взгляд. Он, конечно, думал об этом в начале недели, что, возможно, стоит взять парочку с собой, чисто на всякий случай, но в итоге пришёл к мнению, что до такого точно не дойдёт. Нужно перевести тему. Срочно. Что сказать, как замять этот неловкий разговор? — Кстати говоря, — какое ещё «кстати говоря», идиот? Разве это относится к теме? — Ты не видел Фёдора и Сашу? Я ещё не здоровался с ними, хотелось бы это исправить. — Ну, первый точно пошёл наверх, — ага, здорово. Там же есть терраса, можно спрятаться от шумной толпы. — А Саша… На кухне был, кажется. Во всяком случае, загляни туда. Если не собираешься пить, то возьми хотя бы закуски, а то сдохнешь с голоду до завтрашнего утра, — а вот это дельный совет. Еда точно скоро закончится, а бежать до ближайшего магазина в поисках завтрака — не то, чем хочется заниматься ночью. Да и открыты сейчас только круглосуточные, а там частенько завышают цену. — Окей, спасибо. И школьник действительно бредёт в сторону коридора, огибая пьяных сверстников, валяющихся вдоль стен, и мысленно проклиная тех всеми возможными проклятиями, ведёт рукой по шершавым обоям и мысленно морщится. Нет, дом сам по себе довольно чистый и опрятный, спасибо хозяйке или хозяину, фиг разберёшь, кто так фанатеет по чистоте, но вот наличие коньяка да и бара в целом как-то немного смущает. Николай старается об этом не думать — «со своим уставом в чужой монастырь не ходят» и всё такое. За пределами гостиной, которую, похоже, в скором времени уничтожат в ноль, легче дышится, меньше людей и мешающих запахов, а ещё немного прохладно. У самого входа собралась небольшая компания адекватных людей; они мирно разговаривают между собой и никому не мешают, видимо, тоже не очень в восторге от предложенных вариантов, выбор между которыми сводится к «напиться или нет». Блондин не останавливается и идёт дальше, причём наугад. Схему здания никто не предоставлял, а потому единственные комнаты, о которых простой гость может знать — ванная, потому что всех первым делом загнали туда, и самая большая комната, куда поместили пришедших после обязательного ритуала очищения. Кухня, в теории, должна находиться неподалёку, а то таскать алкоголь было бы гораздо сложнее. Завернув куда-то в сторону от входа, семнадцатилетний оказался в просторном светлом помещении с огромным столом по центру. Стены были выкрашены в идеальный белый цвет и от них даже немного болели глаза, плитка под ногами странно хрустела, а люстра явно слишком большая для такого места. Эспер прошёл чуть дальше, к столешнице, около которой Пушкин спорил с каким-то незнакомым парнем по поводу напитков. Вернее, яростно доказывал свою правоту. Шпала мысленно улыбнулся и засунул руку в джинсовку, активируя способность и шарясь по полкам холодильника, находившегося в противоположной от беседующих стороне. Отлично, есть целый поднос бутербродов, вот их и можно взять. — Коль, — резко оборачивается лысый, и его оппонент невольно вздрагивает, моментально вытаскивая руки. Почти что пойман с поличным, чёрт возьми. — Вот скажи, нам же нужно оставить немного еды на утро, да? Это будет логично, — он вновь поворачивается к парню, предположительно студенту, и, скрестив руки на груди, сверлит того взглядом. — Утром мы помрём от голода и обезвоживания. Хочу напомнить, что сушняк после такой попойки будет минимум у шестидесяти восьми процентов присутствующих, — удивительная способность совмещать факты из биологии и математические расчёты. — Если вам настолько наплевать, то зачем есть кто-то, кто следит за работой кухни? — Ну, иметь какой-никакой запас продовольствия и правда логично. Но мы можем послать кого-нибудь в магазин, помнишь? На цу-е-фа. Тогда проигравший будет не только вынужден прервать своё веселье, но и окажется в неловком положении, — Гоголя нельзя назвать демоном или злопамятным человеком, но иногда у него в голове возникают странные идеи и мысли. Возможно, стоит меньше общаться с белобрысым товарищем. — Молоток. Будет им месть за нежелание сотрудничать! — голубоглазый тихо усмехается и вновь активирует способность. Главная цель достигнута, осталось по-тихому смыться вместе с добычей и не быть замеченным. — Увидимся позже, да, Коль? — Ага, — не особо оживлённо отвечает тот и выходит из комнаты, направляясь к лестнице на второй этаж. Честно говоря, его социальная батарея села ещё часа два назад, а потому как-либо контактировать с окружающими становится сложно. Он дико устал, ещё и клонит в сон, но обстановка не становится лучше, даже наоборот. Если в самом начале вечеринки все вели себя более-менее нормально, скованно даже, то сейчас подростков будто бы прорвало, дурь так и прёт из всех щелей. «Вау, я говорю прям как старый дед», — молча подмечает длинноволосый и улыбается. Всё это явно не для него. Слишком много показухи и слишком мало настоящих эмоций. Да, возможно, это и весело, но в чём смысл? Просто перепробовать всё запрещённое? Ну да, очень круто, ничего не скажешь. Рядом мелькает знакомый силуэт. Мелькает настолько быстро, что не успеваешь даже разглядеть, кто это. Сирота резко оборачивается, вглядываясь в чужую спину, и с ужасом узнаёт этот весёлый смех. Человек машет рукой слишком энергично и стремительно отдаляется, разглядев вдалеке кого-то знакомого. У светловолосого руки дрожат от злости, ноги подкашиваются и земля уходит из-под ног. Он провожает объект взглядом, а затем недовольно цыкает и, сжав руки в кулаки до побелевших костяшек, поворачивается обратно к лестнице. Алиса. Спешит к своим друзьям с радостной улыбкой на лице. Такая маленькая, молодая, скромная. Мило подмигнёт, расскажет анекдот и всё, сердце какого-то парня в её руках. Никто не знает, что она забыла на втором этаже — словом, на том же этаже, где находится Федя — и никто не спешит проверять, ведь никому это и не нужно вовсе. Но сам факт приводит парня в лютое бешенство. Когда он успел стать таким ревнивым? Старшеклассник скалится, с размаху бьёт по перилам и поднимается наверх. Алиса не обратила на него внимания, оно и к лучшему — не сможет увидеть раздосадованного лица. Здесь, наверху, на каждом шагу цветы, половина — настоящие, половина — искусственные, пол мягкий из-за ковра, и шагов практически не слышно. Совсем не успокаивает. Взгляд пуст, в голове вакуум, и мыслей никаких, и чувств никаких, лишь бескрайнее спокойствие. Взгляд останавливается на одной из картин. Гоголь далеко не ценитель искусства, о нет, ему просто нужно на чём-то заострить своё внимание, чтобы свести свою ревность к абсолютному нулю. Кажется, это копия какой-то очень известной картины? Кого волнует. Медленный вдох и не менее медленный выдох. Длинноволосый переводит дыхание, пытается унять дрожь, пронзающую тело, и прикрывает глаза, надеясь, кажется, проснуться в своей постели и забыть происходящее. Надо было остаться дома. А помогло бы? Вряд ли. Николай проводит рукой по волосам, приглаживая торчащие во все стороны пряди, проходится пальцами по косичке, заметно отросшей с того инцидента с Иваном. Голова болит то ли от того, что волосы собраны уже несколько часов, то ли от обилия информации для размышления. А думать школьник не хочет. Хорошими выводами это никогда не заканчивается, тогда на кой чёрт пытаться? Одарённый идёт мимо окон, в которых темно и видно миллиард звёзд, не обращает на них никакого внимания, лишь порой ёжится от холода, потому что где-то явно открыта форточка, и останавливается в самом конце длинного коридора. Здесь тупик, безлюдный и тихий, а потому можно успокоиться. Эта часть дома напоминает голубоглазому его собственный, где всегда спокойно и уныло. Наверное, это его максимум? Быть всегда серой массой, самым обычным человеком, про каких не пишут книги и которым не посвящают стихи? Быть всегда героем второго плана? Это действительно всё, на что он способен, несмотря на все усилия стать лучше? Подросток стоит перед одной-единственной дверью слишком долго. Зато открывает её быстро, стремительно. Сюда никто не зайдёт, просто не сможет, слишком уж далеко идти на дрожащих ногах, когда вокруг всё пляшет и расплывается из-за переизбытка спирта в крови. «Клоун» неспешно входит внутрь, закрывает за собой дверь и опирается на неё спиной, прикрыв глаза. Открывать их вновь не спешит, а следовало бы; привыкнув к окружающему его полумраку, длинноногий с удивлением понимает, что он в комнате далеко не один.

Чёрт, ну почему именно сейчас.

— Тоже сбегаешь от шума и суеты, да? — эспер прерывисто выдыхает, восхищённо глядя на фигуру, очерченную лунным светом. Понятие эстетичности у всех разное, но, чёрт возьми, почему Достоевский выглядит так привлекательно в любой момент времени? Его осанка, спокойные, плавные движения, холодные глаза. Господи боже. — Привет. Не думал увидеть тебя здесь. — Это я должен говорить, — Гоголь делает шаг навстречу и резко замирает. — Я вообще не видел тебя внизу. Ты что, всё время здесь сидел? — парень прерывает зрительный контакт и смотрит исключительно на тумбу, на которую ставит тарелку с бутербродами. — Да, мне не понравилась атмосфера, — собеседник улыбается, а сам блондин облегчённо выдыхает. Ну конечно не понравилось. — Я поболтал с Алисой, — парень вновь сжимает руки в кулаки, подходит вплотную к кровати, на которой сидит худощавый, молчит, наблюдает и будто бы решается. Краем сознания отмечает, что даже от Фёдора пахнет спиртным, но только чуть-чуть. — После нашей посиделки я продолжил наблюдать за луной. Знаешь, она сегодня прекрасна. Высокорослый наклоняется, проводит пальцами по щеке брюнета, мягко улыбаясь, произносит тихое «Куда ей до тебя?» и рассматривает смятение, отображающееся в таких знакомых глазах. Визави не двигается. Не приближается, не отодвигается в сторону, он замер, не прячась и не убегая. Смотрит, выжидает, будто бы проверяет, на что способен его товарищ. А тот ломается, слишком долго задерживает взгляд на бледных губах, и кожей чувствует напряжение, делающее воздух таким тяжёлым. Николай сокращает расстояние между их лицами в считанное мгновение, но целует медленно. Вообще все его движения были крайне осторожными и аккуратными, и Достоевского все эти новые эмоции настолько впечатлили, что дыхание сбилось в самые первые секунды. Он положил руки на чужие плечи, стараясь не сильно отклоняться назад, и попытался унять дрожь, пронзающую всё тело. Длинноволосый знает: он пожалеет об этом. Не сможет больше смотреть на своё маленькое сокровище, умрёт к чёрту, расшибётся, распадётся на сотни осколков, потеряет всё. Но, боже, как ему сейчас плевать. Сейчас, когда он целует такие желанные губы, сейчас, когда на его действия если и не отвечают, то хотя бы не убегают прочь, сейчас, когда все эти чувства, что он так старательно прятал в самых укромных уголках души, вылились наружу. Отстраняется неохотно. Вновь устанавливает зрительный контакт, тяжело дышит, переваривая случившееся, и придерживает оппонента за талию. — Как это называется? «Я перекрыл поцелуй какой-то девчонки своим»? — самая тупая фраза, которую можно сказать после такого. — Я уверен, что обычно в таких случаях говорят «я забрал твой первый поцелуй» или что-то в этом духе, — фиолетовоглазый усмехается, и Гоголю почему-то думается, что он не совсем понимает, что происходит. Возможно, алкоголь на рассудок юного гения действует сильнее, чем на среднестатистического человека. Затем одарённый понимает, что он и правда был первым. — Коль? У подростка крышу сносит. Он целует везде, куда может легко дотянуться: в щёки, в нос, в лоб, в шею, оставляет много поцелуев на губах. Фёдор обвивает руками чужую шею, тянет за собой, и они оба откидываются на подушки; голубоглазый не перестаёт целовать, его смена обстановки никак не беспокоит, лишь действия имеют значение. Он поглощён своими эмоциями настолько, что совсем не вникает в то, что бормочет парень под ним. Приходится насильно останавливать. Темноволосый несильно сжимает лицо светловолосого в руках, заставляя смотреть только на него и никуда иначе. — Успокойся, — шепчет. И Коля поддаётся, потому что не поддаться просто не может. Он всегда проигрывает, когда дело хоть как-то касается Достоевского, и тот прекрасно это знает. — Умница. Не спеши, я не призрак — не исчезну. Этого старшеклассник боится больше всего. Он дотрагивается до пуговиц рубашки худощавого и неторопливо расстёгивает их. Руки немного трясутся, но с первой частью испытания он справляется отлично. Что будет, если после этого они перестанут общаться? Блондин без общения не сможет. Он не хочет рисковать, но просто не может, потому что поворачивать назад в самый последний момент — не в его стиле. А ещё потому что спокойные глаза смотрят на него и ждут. Эти спокойные глаза… За вторым поцелуем брюнет тянется сам. Он получается неумелым, впрочем, иначе и быть не могло — никто из них никогда таким не занимался. Через пару мгновений поцелуй становится более глубоким, и Федя вынужден вцепиться пальцами в чужие плечи, чтобы не потерять сознание. Он никогда не думал о том, что ему придётся пережить все эти эмоции, даже просто представить всё в деталях было сложно — слишком уж сын священника далёк от подобного. Блондин стаскивает с низкорослого брюки, не отрываясь от тонких губ, но останавливается, обнаружив одну маленькую проблему: у него с собой нет ни единого презерватива, а заниматься этим без защиты — себе дороже. Одарённый выпрямляется, растерянно глядя по сторонам, чем вызывает тихий смешок у оппонента. — Правый карман, — сирота соображает чуть быстрее и достаёт из практически откинутых штанов нужный предмет. Вернее, целую пачку. Спрашивать даже не собирается — поговорят об этом и ещё о миллионе вещей утром, да и есть как минимум одно предположение, откуда у святоши могли оказаться штуки для секса. Гоголь медленно раздевается. У него уши горят от смущения и неловкости, чувствуется лёгкий дискомфорт, но все неприятные ощущения перекрывается тем, что визави испытывает ровно то же самое: его щёки покраснели, взгляд мутный то ли от предвкушения, то ли от гаража, чёрт бы побрал эту алкашку. Да и кто мог представить, что фиолетовоглазого и правда можно раздеть? Что он позволит? Из окна веет ночной прохладой вперемешку с запахом мокрого из-за тающего снега асфальтом, тела у подростков горячие, но вот голова как минимум у Коли холодная. Он просто не может себе позволить уйти в ситуацию с головой, ему нужно контролировать происходящее, держать себя в руках и стараться не допускать глупых ошибок. Он мысленно вздыхает, ощущая себя заложником обстоятельств, которых никак не мог подчинить собственной воле. Можно сказать, что всё происходящее — просто попытка плыть по течению. Это просто решение без результата, будто бы ты действуешь, но нахождение ответа откладываешь на неясное «потом». Парень возвращается к возлюбленному, проводит рукой по рёбрам, будто бы их пересчитывая, поглаживает бёдра и наблюдает за реакцией. Фёдор дышит прерывисто, цепляется пальцами за подушку и наслаждается невесомыми поцелуями. Оставлять следы на бледном теле старший не спешит; боится, не имеет права, морально не готов — что угодно из этого списка, он просто не может. Никто и не настаивает. На любой шаг, даже самый маленький, нужно подтверждение. Не сделал ли я того, чего не должен был делать? Было ли это слишком резко? Стоит ли мне действовать осторожнее? Сотни вопросов поочерёдно всплывают в голове, заполняя собой всё свободное место. Эта неловкость только накапливается, накапливается и накапливается. Без смазки будет тяжеловато. Эспер винит себя за то, что не предусмотрел подобный вариант развития событий и понадеялся на свою адекватность, а потому ничего с собой не взял. Он цыкает, но ничего тут не поделаешь: они оба не намерены отступать. Придётся как-то выкручиваться. — Я вхожу, — тихо предупреждает высокорослый и, выждав секунду, вводит один палец в презервативе внутрь. Достоевский тихо стонет. Чёрт, а это непривычнее, чем казалось на первый взгляд. Ощущения слишком… странные. Коля выжидает ещё пару секунд, позволяя оппоненту чуть-чуть привыкнуть, а затем начинает медленно, аккуратно двигаться. Подросток чувствует напряжение — не каждый раз у тебя первый, и, честно говоря, он понятия не имеет, как это должно происходить. Да что уж там, он даже гей-порно ни разу не смотрел, попусту не интересовался, да и было бы неловко это делать в одной квартире с Есениным. Длинноволосый теряется в своём незнании, вводит второй палец чисто по велению интуиции. Это гораздо сложнее, чем просто подрочить в туалете, а через секунду уже забыть про то, что сделал. Надо как-то и партнёру удовольствие доставить. Чёрт возьми, как люди это делают?! Брюнет выглядит восхитительно. Голубоглазый отвлекается на это совершенно случайно, просто поднимает глаза и моментально переключается с собственных мыслей на действительность, тянется к чужим губам, накрывает их собственными, забирает себе каждый вздох, каждый полустон. Спускается ниже, мысленно дополняет несуществующую карту родинок на плечах Достоевского, улыбается сам своим мыслям и вводит третий палец. Сын священника терпит. Непривычно ощущать что-то лишнее в своём теле, но он держится, сжимает в кулаках простыни и постанывает, чтобы снять напряжение. Забавно, но факт: они оба зря волнуются вместо того, чтобы просто наслаждаться процессом. — Пожалуйста, давай перейдём к следующему этапу, — Фёдор чуть ли не всхлипывает. Актив удивлённо поднимает глаза, наблюдая за парнем. Тот жмурится, прикусив губу, дурная привычка, и говорит максимально нерешительно. — Ты уверен? — сам он совершенно точно не уверен, а потому задаёт прямой вопрос. Одарённый никогда не станет делать то, что не понравится партнёру, это своеобразное табу, нельзя и всё тут. — Да… — выдыхает, переводит взгляд на блондина и старается улыбнуться. — Всё в порядке. Высокорослый неуверенно приставляет член к входу и вводит внутрь головку. Визави громко стонет от непонятных эмоций, пока Гоголь медленно двигается внутри, не заходя дальше, и целует худощавого в висок. Тот кладёт руки на чужие плечи, жмурясь, и старается как можно быстрее привыкнуть. Получается так себе. Интересно, а без резинки это ощущается кардинально иначе? Намного приятнее или примерно так же? Старшеклассник проводит рукой по его члену, массирует головку, аккуратно проходится пальцами по всей длине, заставляя пассива тихо постанывать от приятных ощущений, и параллельно проникает чуть глубже, желая сделать это как можно приятнее или хотя бы безболезненно. Темп он выбрал самый что ни на есть средний; для первого раза более чем достаточно. Федя вовлекает подростка в поцелуй, чуть более смелый, чем предыдущие, но всё такой же мягкий и нежный. У старшего от их поцелуев всё внутри сжимается, на душе становится как-то легко и хочется безудержно улыбаться. Мысли очищаются, и больше нет надоедливых вопросов «Достаточно ли я хорош?». А самому брюнету достаточно одной лишь ласки. Ему никогда не нужно было особенного к себе отношения, он привык быть человеком второго плана, поэтому сейчас, когда кажется, что ты действительно важен, это доставляет нереальное удовольствие. Светловолосый разрывает поцелуй и наклоняется к чужому уху. Шепчет что-то, вероятно банально-романтичное, но из-за сбивчивого дыхания Достоевский мало что понимает. Слышит лишь короткие обрывки фраз, чувствует, как краснеют его уши и по телу разливается тепло, впивается в чужие плечи, стонет в полуоткрытые губы. От переизбытка эмоций дрожат колени, ноги ватные, и слава Богу, что они не стоят. Николай обхватывает чужой член рукой и начинает постепенно ускоряющееся движение вверх-вниз по всей длине. Невесомо проводит по внутренней стороне бедра, буквально заставляя оппонента прикрывать ладонью рот, чтобы не стонать, по его мнению, слишком громко. Кажется, что тёплые руки везде. Ночная прохлада и горячий шёпот резко контрастируют, фиолетовоглазый старается держать глаза открытыми, но всё плывёт; он ощущает короткий мягкий поцелуй в губы, улыбается и бормочет что-то. Получается просто бессвязный набор слов. Старшеклассник делает несколько резких движений, каждое из которых сопровождалось негромким стоном, целует партнёра куда-то в шею и чувствует, как тот изливается ему прямо в руку, тяжело дыша. Парень резко останавливается, предоставляя гению пару секунд, чтобы восстановить дыхание, наблюдает за капельками пота, слипшимися тёмными волосами, и отмечает, что даже так Фёдор — его Фёдор — необычайно красив. И ведь подумать только, никто больше не видел эту сторону вечно спокойного ученика старших классов, который поразил своими оценками не только одноклассников, но и учителей. Гоголь делает ещё парочку мягких толчков внутри парня и выходит. Он тяжело дышит, ведь кто же мог подумать, что заниматься сексом, при этом обходясь без любой физической активности целых два месяца, будет настолько тяжело? Подросток лениво стягивает презерватив, откладывая его на тумбочку, чтобы потом не забыть выкинуть, вытирает руку о край простыни, которая, к слову, не так уж и сильно помялась, и поднимает с пола разбросанную одежду. Брюнет поворачивается на бок, наблюдает за действиями одарённого, и молчит, подбирая слова. Его голова вообще никак не работает впервые за всю жизнь, а потому связать мысли в предложения как-то не выходит. — Ты же не… —  Не кончил? Всё в порядке, не думай об этом, — «Клоун» поворачивается, целует низкорослого в щёку и стремительно отстраняется, мягко, но грустно улыбнувшись напоследок. — Закрой глаза и постарайся заснуть. Темноволосый хочет было возразить, но слова так и не оказываются произнесёнными. Он покорно следует указаниям, укрывшись одеялом, и расслабляется, позволяя телу отдыхать. Телу, но не голове. Конечно, мыслительный процесс по понятным причинам не может быть так же продуктивен, как обычно это бывает, но подросток правда старается переосмыслить новый опыт. Его собеседник поднимается, натягивает на себя штаны, просто чтобы было не стыдно встретить кого-то чужого в коридоре, и аккуратно складывает оставшуюся одежду, оставляя чужую на спинке стула и забирая свою с собой. Он бредёт к выходу, но останавливается в самый последний момент, уже взявшись за дверную ручку, когда позади доносится неуверенное: — Ты вернёшься? Замирает. Тяжело вздыхает. Блондину плохо от осознания того, что он сделал, больно смотреть в такие родные глаза, больно придумывать оправдания или не оправдываться вообще. Его всего трясёт, голова тяжёлая, ноги подкашиваются, а на душе так паршиво, что лучше бы он никогда ничего не чувствовал, лучше бы не приходил сюда и не существовал в этом чёртовом мире. Нет. Перестань так говорить. Это не ошибка, возможно, Федя поймёт и не будет злиться. Чёрт, да к чему врать, он будет злиться, нет, он будет в ярости, проклянёт, превратит жизнь в ад. А он может? Кажется, это не в его стиле. Всё же, существование — не ошибка. Нужно продолжать бороться, верно же? Старший поднимает взгляд, но не оборачивается. Думает, что сказать, как ответить. — Конечно. И выходит из комнаты, направляясь прямиком в ванную, чтобы избавиться от одной неприятности внизу живота. Он не может не вернуться, потому что внизу веселятся люди, много людей. Они не в курсе того, что происходило, музыка играет слишком громко. А если и в курсе, то им плевать. И Гоголю плевать. Ему сейчас вообще на всё плевать, особенно на то, слышал ли какой-нибудь упырь, что сверху кто-то с кем-то переспал. В конце концов, у всех есть свои дела, а личная жизнь — это личная жизнь, зачем в неё лезть? Но спускаться на первый этаж Коля не хочет, одноклассников и друзей видеть тоже не хочет. Ему бы сейчас спрятаться ото всех. Он запирается в ванной и включает душ. Холодная вода отрезвляет, помогает прийти в себя хотя бы частично и даже навевает воспоминания. Голубоглазый водит по члену резко, даже грубо, имея в голове лишь одну цель: кончить быстрее и забыть о том, что такое секс и как парни прикасаются к себе. На раскачку уходит буквально несколько минут, мучительная часть заканчивается, и оставшиеся минут пятнадцать школьник просто сидит, прислонившись макушкой к холодной плитке, и просто думает обо всём. Для него перестали существовать понятия времени и пространства, он толком и не слышал ничего, только что-то отдалённо похожее на голоса и шум воды. Обжигает. Капли смешиваются со слезами. Высокорослый пропускает тот момент, когда он, не уследив за эмоциями, начал в открытую плакать, не сдерживаясь. О, как же он ненавидит себя за этот день. Терпеть больше года, не спать ночами, размышляя, что с тобой, блять, не так, скрывать свои чувства от окружающих, долго сомневаться, а примут ли тебя самые близкие, пройти тяжёлый путь до полного принятия себя, стараться сохранить драгоценную дружбу, чтобы потом взять и похерить всё за один проклятый час? Николай от обиды больно царапает себе руки, стараясь хоть как-то привести себя в чувства. Молодец, придурок. Отлично справился.