***
«Сначала я подумал: «У него что, анорексия или, может, просто не хватает денег на еду, забывает поесть?», потому что ты вышел меня встречать таким... голодным и больным». На самом деле у Чуи не было анорексии и вполне хватало денег на еду. Но он привык отдавать всё, что у него есть, другим; тем, кто, по его мнению, нуждался больше, чем он сам, и забывал, что он сам является тем, кто во многом нуждается. Гематолог настоятельно рекомендовал Чуе включить в рацион больше морепродуктов и овощей, избегать травм и психоэмоциональных стрессов. А ещё быть в тепле и желательно иметь человека, который мог бы за ним в случае чего присмотреть. Это невозможно: Чуя — сирота. До шестнадцати лет мать Чуи была единственным человеком, который плевать хотел на кровь Чуи, угрожающую ему в скорой смерти. «Моя кровь смеётся надо мной», — говорил малыш Чуя маме и хныкал, а мама говорила непритворно зло: «Она не имеет права смеяться, ты — Принц, а она — мерзкое и гнилое ничто». Она была абсолютно права. Падаль под кожей. У Чуи нет анорексии, и он не забывает поесть, но иногда от вида еды его начинает тошнить, иногда он отдаёт купленный по дороге домой чурро бездомному, иногда кровь, истошно смеясь, кричит «ты умрёшь бедным и голодным», иногда противный вкус крови во рту просто мешает ему есть. — Ешь. Чуя поднимает мутный взгляд на невозмутимо жующего Осаму и пару раз глупо моргает. Дазай так любит указывать. Подросток переводит взгляд на свой нетронутый салат с овощами, крабом и креветками и, сглатывая комок в горле, прокашливается. Он, застряв в своих воспоминаниях и мыслях, не заметил, когда Дазай успел всё это приготовить. Немой вопрос «откуда ты знаешь?» застревает в глотке. — Я не дурак, Чуя. Я узнал, что у тебя гемофилия, и у меня есть гугл. Ешь, — настойчиво повторяет Дазай и кивает на тарелку Чуи. Сам Дазай ест какое-то мясо, очень жирное на вид. Чуе такое есть нежелательно. Дазай это знает. Потому что он узнал, что Чуя болен гемофилией и он прочитал около двадцати возможных статей о ней, в которых говорилось почти одно и то же, но он хотел всё знать точно, хотел убедиться. Он не спал всю ночь, и теперь он знает, как передаётся ген гемофилии и что опасно, а что необходимо для тех, кто ей болен. Чуя начинает медленно жевать, и Дазай не пялится, нет, но осторожно наблюдает. Следит за острым подбородком, торчащими скулами и белыми, почти выбеленными, почти голубыми пальцами. Руки Чуи худые и угловатые, как, впрочем, и всё тело. Они тонкие, с торчащими костяшками, с надутыми венами, что расползаются синими змеями под его тонкой белой кожей, на которой расплываются чёрно-синие синяки. Раньше (если бы заметил) он спросил бы от чего они, но сейчас он не станет спрашивать, потому что знает, что от болезни. Но сегодня синяков на руках Чуи больше, чем было вчера. — Когда тебе нужно колоть препарат? — спрашивает Дазай. Чуя перестаёт жевать, весь сжимается, думает. Он не хочет рассказывать о том, что ему не хватает денег на необходимые лекарства и что колоть их нужно несколько раз в неделю, а Чуя не колол их уже дней десять. И поэтому ему становится хуже. Поэтому вместе со вкусом крабов он чувствует вкус крови. — М-м, можно на следующей неделе, я думаю, — Чуя врёт и почти не краснеет. Дазай хмыкает. — У тебя десна в крови, Чуя, и ты опять не договариваешь. Ты больше не будешь ничего от меня скрывать. Дазай так любит указывать. — Где ты его покупаешь?***
Несмотря на не терпящего возражений Дазая и его врождённую способность заговаривать людям зубы, в этот раз Чуя был категоричен. Он не хотел, чтобы Дазай покупал ему лекарство, и даже не потому, что оно дорогое, а потому что он никогда ничего не просил и не хочет просить. Попросить помощи — высшая степень наказания. Он ненавидит горькую жалость в глазах людей, у которых он когда-либо что-то просил. Что только стоит вспомнить лицо Тачихары, когда в который раз Чуя получил F за тест по физике. Чуя — чудик. Ему предлагают помощь, а он всеми силами пытается от неё отказаться, потому что он сам себе врач. Дазай странный. Он тратит свои силы и свободное время на больного ребёнка, получающего неуды по наукам. Он покупает ему дорогие лекарства, он тратит все свои выходные на него. — Деньги здесь. Возьмёшь, если будет нужно. Сколько хочешь. — То есть как это «сколько захочешь»? — Чуя округляет глаза. — Я не понимаю, зачем тебе это, я серьёзно, мне ничего от тебя не нужно, я же ничего не просил, кроме помощи по учёбе, это всё Тачихара, он... — Да помолчи ты, — говорит Осаму и морщится. Бессвязный поток слов его угнетает. — Ты всё понял. Нужно будет — берёшь. Если тебе так важно, можешь оставить мне записку, но мне всё равно. А этим, — он протягивает Чуе скреплённые скрепкой купюры, — заплатишь за отопление и свет. — Боже, нет-нет, я не могу, ты что, идиот — тратить деньги на меня? — Чуя захлёбывается в собственных словах. — Я не могу! Это неправильно! — Помолчи, — повторяет Дазай и закатывает глаза. — Берёшь и идёшь платишь. Это немного, а видеть и знать, что ты живёшь в такой холодине, я не могу, понял? — Чуя ёжится от холодных ноток в его голосе и шмыгает носом. — Понял, — Дазай довольно хмыкает, когда Чуя берёт из его рук деньги, на мгновение прикасаясь невозможно ледяными пальцами к его ладони. — Я отдам со стипендии. Дазай цыкает языком и снова закатывает глаза.***
За пыльным окном плещется осень, брызгает редкими солнечными зайчиками в глаза. Мерцающая лазурь неба слишком обманчива: солнце едва греет, а ветер, лёгкий, но пронизывающий тело насквозь, до самых костей, тянется коварным сквозняком по земле, и прохожим людям холодно даже в осенних куртках. В квартире у Чуи тепло впервые за множество недель. Гуппи спокойна, она больше не тычется беспокойно мордой в стекло, а фиалки и другие цветы больше не умирают, они выпрямились в приятном тепле. Чуя звонит Осаму в полдевятого вечера. — Привет, маленькая язва. Что там у тебя? — Факториалы. — Ну, тут всё просто. Чуя не сдерживается и тихо фыркает в трубку — ага, просто. Для Дазая, может быть, да, но для Чуи это просто потолок. Он до сих пор не разбирается в простых уравнениях. Вообще, Дазай должен был стать тем, кто поможет Чуе с физикой, но и раньше Дазай мог ткнуть его в ошибку, когда был у них с Тачихарой в гостях. Изредка, конечно, но мог. И делал это метко. Дазай, указав мимолётно на одну ошибку, давал Чуе понять самому, где были остальные его «грехи». Какой же Осаму ботан, с ума сойти. Уже месяц пролетел. Дазай всё так же помогает ему с физикой, математикой и в перерывах рассказывает про космос (который Чуе вообще не интересен, да), и в такие моменты Чуя думает, сколько ещё существует таких безумных гениев на этой планете. — Я думаю, мы должны сегодня завалиться на диван с вредной пищей и смотреть фильмы всю ночь. Хочешь? — предлагает ему Дазай, и Чуя закусывает губу и алеет щеками и ушами, и едва ли не радостно вскидывает руки вверх, и радуется, что Дазай в этот момент не может его видеть. Разумеется, Дазай привирает — никакой вредной еды: Чуе нельзя, его кровь, хоть пока сдерживаемая препаратами, всё ещё злобно шипит под его кожей. — Ещё бы.***
Чуя устраивается на диване, вытянув ноги и подперев горячую — вообще-то он только пришёл с холодной улицы — щёку мягкой подушкой. — Что смотрим? — Дазай перебирает диски, откидывая в сторону то, что они уже успели посмотреть. — «Мстителей»? Чуя кривится и говорит: — «Гарри Поттера». Дазай стонет. — Ты издеваешься? В итоге, устроив небольшую словесную перепалку, они включают «Пекло». — И это я-то издеваюсь? — бурчит Чуя в подушку сонно, спустя сорок минут фильма. Дазай неопределённо пожимает плечами, уплетая попкорн. — Дай угадаю, мы смотрим этот нудный фильм, потому что он про космос или потому что ты не хочешь смотреть «Гарри Поттера», — Дазай молчит, хрустя попкорном, и не отрывает взгляда от экрана. — И то, и другое? — тишина. — Я так и думал. — Нет, но мне правда нравится этот фильм, — едва разборчиво говорит Дазай с набитыми попкорном щеками, и Чуя, косясь на него, прячет умилённую улыбку и нежный румянец в полумраке комнаты. — Он, конечно, во многом антинаучный, но только представь — вот так близко подобраться к Солнцу. Чуя глубоко вздыхает и закатывает глаза. — И что в этом Солнце такого? — Ты только подумай о том, насколько оно огромно по сравнению с нами, — говорит Дазай, и в темноте комнаты его глаза блестят от восторга, как два маленьких солнца. — Конечно, есть звёзды, которые намного больше, но мы их всё равно никогда не сможем увидеть так близко. Мы привыкли к Солнцу, но оно ведь прекрасно. «Но всё равно не так прекрасно, как ты». Чуя слабо усмехается и тихо, словно опасаясь чего-то, говорит: — Я слышал, что однажды мы умрём из-за Солнца. Дазай мычит с набитым ртом, мотая головой, и быстро прожёвывает попкорн, чтобы сказать: — Не-не, ни мы, ни наше поколение от Солнца не умрут, не переживай об этом. Потому что человечество вымрет ещё задолго до того, как Солнце начнёт увеличиваться. Мы можем умереть в любой момент от внезапно упавшего астероида, катаклизмов или из-за глупости людей, кто знает. — Ну, спасибо, блять, успокоил! — возмущается Накахара, а Осаму в ответ только смеётся — ему всё ни по чём. Чуя боится ужасов космоса и боится смерти, а Дазай, кажется, не боится ничего: он несерьёзный и легкомысленный. Чуя таким быть не может. — Тебе не стоит переживать об этом. Или о чём-то ещё. Накахара поднимает взгляд на Дазая. Тот расслабленно сидит, откинувшись на спинку дивана, и его лицо выражает полное спокойствие и безмятежность. Его улыбка тёплая, а глаза яркие, и Чуя просто не может отвести от него взгляда. Его так сильно тянет к Осаму, будто у того очень мощное гравитационное поле, и оно удерживает Чую, не позволяя отстраниться. Чуя заторможенно моргает, а затем, словно просыпаясь, резко отворачивает голову обратно к экрану телевизора. Они долго молчат, а потом Накахара решается заговорить, чтобы убить в себе чувство неловкости. — Но этот фильм всё равно дерьмо. Дазай раздосадованно стонет и протягивает громкое «неправда». — В этом фильме заложен куда больший смысл, чем ты думаешь. Ты ещё не понимаешь, такой ребёнок! — А ты — фрик! — А ты — язва! Сонливость испаряется в тот момент, когда в лицо летят подушки. Чуя смеётся до слёз и ломоты в мышцах, смеётся до нехватки воздуха. «Ты никогда не сможешь быть счастливым», — кровь пытается перекричать его смех. Дазай кидает в Чую подушку, тем самым затыкая падали под его кожей рот. Они дерутся, они падают, но Дазай вовремя ловит Чую своими сильными руками, аккуратно сжимая выпирающие рёбра и заточенные лопатки. Они перестают обращать внимание на мерцающую картинку на экране телевизора. — Мы рассыпали попкорн, — стонет Чуя, задыхаясь от усталости. Он больше не выглядит, как живой труп; его пальцы не такие синие, скулы не такие острые, и под его глазами нет иссиня-чёрных пятен. Они есть на руках. Но они когда-нибудь пройдут. Дазай рассматривает каждую деталь в Чуе — на его лице и теле. Он странный человек с цветными волосами, звенящим взглядом, бесцветным голосом. Чуя ненавидит то, что было раньше, ненавидит свою слабость и прошлую неуверенность и в каком-то смысле первобытный страх сказать «привет» человеку, который ему нравится. Но сейчас вся эта обстановка, этот смех и цветные волосы, хриплый голос и заткнувшаяся на мгновение гниль в венах придавали уверенности и сил, придавали то, чего Чуе не хватало раньше. Широкая улыбка со сверкающим пирсингом мерцает в синем свете от экрана телевизора, и Накахара тянется, тянется к ней, пытаясь поймать и не отпускать. И плевать, что он никогда не делал подобного раньше, но он хочет это сделать сейчас — хотел и раньше, и это «раньше» разрывает его грудную клетку. «Раньше ты был слабаком» — смеётся кровь, визжа, а Дазай, не переставая улыбаться, позволяет, подпускает чужие губы к себе. И тогда стандартный вызов айфона Дазая за секунду громко рушит всё, что выстроилось за месяц. Чуя отскакивает подальше от Осаму, так и не сумев приблизиться к нему достаточно близко, чтобы... Боже, он не хочет даже думать об этом. Он прячется в углу дивана, и его заметно потряхивает. Дазай говорит по телефону через стенку, на кухне, и Чуя не может разобрать, что именно тот говорит, но он вслушивается, пытаясь отвлечься на голос, потому что чувство стыда выжигает грудную клетку, а кровь снова забивается в уши и начинает плакать. Или это плачет сам Чуя. — Прости, отвлёкся, — внезапно раздаётся над ухом Чуи, и тот вздрагивает. Это немного унизительно, но в темноте всё равно не видно — синий свет с экрана давно превратился в чёрную заставку титров. — Кто звонил? Тачихара? — интересуется Чуя будничным тоном, изо всех сил стараясь не выдавать дрожь в голосе. — Нет. Моя девушка.