;;;
Чуе не нравятся люди, которые учатся с ним в одной группе. Единственный адекватный человек из всех его одногруппников — это Тачихара, но вот остальные — всего лишь стадо токсичных существ. Чуе всегда казалось, что каждый одногруппник считал своим долгом кинуть в сторону Накахары презрительный взгляд или тихо посмеяться ему в спину. Но, по правде говоря, Чуя уже давно к этому привык, всё-таки это уже не старшая школа и не первый курс. Они должны взрослеть. Чуя сидит на своём месте, натянув капюшон худи почти на глаза и стараясь даже не дышать, только маленькими порциями, едва видимо и слышно, чтобы не привлекать к себе лишнего, а лучше вообще никакого внимания. Монотонный голос преподавателя укачивает, от него хочется только спать, а осенний ветер из чуть приоткрытой форточки приятно освежает и треплет страницы тетрадей, не давая сосредоточиться, и мешает записывать конспект. Чуя, шмыгнув носом, зябко ёжится и, взяв в ладонь ручку, начинает выводить на белом листе слова, что крутятся в его голове ещё с того самого вечера. Они зудят на кончиках его пальцев, пульсируют мягко в впадинке на запястье. Он пишет много разного текста, иногда он рифмуется, а иногда это просто несвязанные отрывки. Чуе не совсем нравится то, что выходит, но он успокаивается, когда сочиняет истории. Ему нравится писать о чём-нибудь красивом, о чём-нибудь, чего никогда не будет в его собственной жизни. Он пишет о своих мечтах. Пишет о том, что хочет умереть. Посмотрев на получившийся новый текст, Чуя кривит губы и, хмыкнув, захлопывает тетрадь и откидывает в сторону ручку. Нужно это прекращать. Хотя бы сейчас, потому что у Тачихары будут вопросы, если тот увидит застывшие слёзы в его глазах. В кармане худи снова вибрирует телефон. Дазай: мне забрать тебя с универа? Узнай Чуя раньше, что Дазай находит время, чтобы банально беспокоиться о нём — больном ребёнке из бедного района, которого унизила сама природа, — то не находил бы себе места для радости, пусть и тщательно это скрывал от чужих глаз. Он подумал бы, что у него есть шанс. Но сейчас он так думать даже не смеет. А на что в принципе он надеялся? Боже, какой же он глупый ребёнок. Вот именно. Осаму был прав. Вы: ты разве не занят? Чуя уточняет, потому что у Дазая, оказывается, есть девушка, и, если по-хорошему — своё свободное время он должен посвящать ей, а не своему, даже неофициальному, ученику. Но до этого ведь Дазай уделял почти всё свое время Чуе, а про девушку даже и слова не сказал, тогда что происходит? Дазай: неа, не занят. ну? Чуя секунду мнётся. Будет ли выглядеть подозрительно отрицательный ответ? Они уже месяц занимаются, и не может же Чуя взять сейчас и написать: «Я сегодня не смогу позаниматься, я занят», потому что, во-первых, у Чуи скоро тест по физике, а во-вторых, Чуя не может быть чем-то занят, и Дазай это знает. От этого странного вездесущего парня сложно что-либо скрыть. Рано или поздно он вывернет всю правду наружу, стоит ему только захотеть это сделать. Это и пугает Чую больше всего. Вы: скоро звонок. жду.;;;
— Никто не обижал нашу принцессу? — спрашивает Дазай с ухмылкой и тушит окурок сигареты носком ботинка об асфальт. — Что ты, как принцессу вообще смеет кто-то обижать, — не менее язвительно отвечает Накахара, открывая дверь чёрной ауди. — Поехали уже домой. — К тебе или ко мне? — Дазай подмигивает и прищуривает глаза, а Чуя сжимает губы в плотную линию, хмурится и садится в машину. — Не говори так. Это не смешно. Он серьёзен. Ему больно. Ему действительно совсем не смешно. Он выгорает изнутри, и сгибы локтей начинают чесаться — сигнал к чему-то плохому. — Окей, больше не буду, — смешки в голосе Осаму мгновенно растворяются, и улыбка исчезает с губ. Чуя ненавидит себя.***
«Я — пустое место. Значение, равное нулю». — Что ты делаешь? Глубокий голос внезапно выдёргивает из вязкого болота собственных мыслей, и Чуя прижимает тетрадь к груди. Язык обмякает, румянец пульсирует на коже. Он с трудом сглатывает образовавшийся в горле горький комок и хриплым от долгого молчания голосом говорит: — Ничего. Физику решаю. Дазай склоняет голову вбок и хитро прищуривается. — Серьёзно? У тебя щёки горят, что такого в физике могло смутить тебя? Кровь под кожей мерзко смеётся, будто бы говоря: «Ты снова провалишься, ты — неудачник». — Ничего, отстань. Чуя замыкается в себе. Он чувствует привкус гнили во рту — привкус собственной крови. Он жмётся в маленький беспомощный клубок и хочет исчезнуть. Застряв где-то глубоко в своих ощущениях и мыслях, Накахара теряет свою бдительность, и его тетрадь оказывается в руках Осаму. — Дазай, стой! — Чуя подпрыгивает, пытается схватить руку Дазая своей, поймать тетрадь и желательно просто раствориться в воздухе, чтобы не чувствовать этого страха и обжигающего розовым румянцем щёки и уши стыда. — Верни, пожалуйста! — Я просто хочу помочь тебе с физикой, — говорит Осаму наигранно невозмутимо, но в его звенящем голосе ощутимо проскальзывают нотки веселья, а Чуя сконфуженно опускает глаза и почти сдаётся: он не способен дотянуться до вытянутой вверх руки, так как Дазай выше его на несколько десятков сантиметров. Но отчаяние и страх оказаться ещё более пристыженным всё ещё берут над Накахарой верх, и он запрыгивает на футон, хватает Дазая за плечи, не давая отойти, и отчаянно тянется за своей тетрадью. — Мне не нужна помощь, просто верни мне тетрадь! — Ты прогулял несколько пар по физике. Не нужна помощь, говоришь? — Блять, верни! Это не смешно, не смотри туда, отдай! «Смерть — это то, чего я боюсь и отчаянно хочу испытать. Свет далёких звёзд светит мне в окно каждую ночь, и под этот свет я засыпаю с мыслями о том, что я — пустое место. Значение, равное нулю». Дазай, застыв почти поражённый, всё ещё держит одной рукой тетрадь на уровне своего лица, а другой — удерживает Чую от попыток её выхватить. У Чуи горячеет лицо и ноет глубоко в груди от страха, когда он видит каким взглядом на него смотрит Осаму. — Что это? — спрашивает он своим холодным и страшным голосом, и Чуя неожиданно набирается сил. До краёв его заполняет ярость. — Иди к чёрту! — кричит и, выждав момент, он выхватывает тетрадь из пальцев Дазая и прижимает её к груди. — Тебя это не касается! Лживые слова слетают с языка, и Чуя не может удержать их. Он дико смущён. Он в бешенстве. Из-за Дазая он сходит с ума, а тот издевается над ним. Но на самом деле в эмоциях Дазая нет и намёка на смех. Его лицо почти невозможно прочитать — оно всё такое же закрытое и спокойное, но его брови сведены к переносице, а он сам наступает аккуратно, больше не вырывая тетрадь и не издеваясь, и от этого Накахаре гораздо страшнее. Уж лучше бы злился или смеялся — к такому Чуя привык. Чуя отступает ещё дальше, к стене, всё так же удерживая тетрадь на груди и смотрит на Осаму одичавшим взглядом из-под волос. Сердце бьётся у самого горла, неустанно качает жидкую кровь. — Мы поговорим об этом? — у Дазая интонация в голосе такая, будто он и не спрашивает вовсе, а утверждает. Между строк Чуя читает: «Ты не сбежишь от меня, и мы точно поговорим об этом». Чую заставляет это начать дрожать от тревоги и сжимать пальцами тетрадь до скрипа бумаги. — Нет! — Но мы должны поговорить об этом, Чуя, — спокойно, но твёрдо давит Дазай, будто бы говорит с сумасшедшим. — Потому что, если у тебя проблемы, тебе надо поделиться ими с кем-то живым, а не просто писать об этом в дневник. — Это моё личное дело, что я пишу, — огрызается Накахара и не даёт Осаму подойти к себе, потому что знает, что если подпустит ближе — загонит в ловушку самого себя и под давлением Дазая уже не сможет из неё выбраться. И тогда стоит только догадываться, что произойдёт и чего лишнего и неправильного может наговорить Чуя. — Прости, пожалуйста, что я выхватил твою тетрадь. Мне правда очень жаль, — и голос Осаму по-настоящему раскаивающийся. Ему в самом деле жаль, потому что он думал, что Чуя просто страдает от скуки и только делает вид, что занимается физикой, и он просто хотел беззлобно пошутить, а теперь чувство вины и тревога оседают в голове болью. — Я не знал, что это твой дневник, но то, что я успел прочесть, мне не совсем понравилось, поэтому нам стоит поговорить об этом. — Что ты хочешь от меня услышать?! — нервозно выкрикивает Чуя, сгибаясь под неловкой атмосферой и избегая смотреть в бесцветные, жестокие глаза. — Например, почему ты пишешь, что хочешь умереть? Почему считаешь себя пустым местом? Осаму такой жестокий, что Чуя готов упасть на колени и расплакаться. — Я не виноват, что у меня проблемы с самооценкой, — агрессия всё ещё выплескивается вместе со словами, словно змеиный яд, но Чуя правда не хочет больше кричать и ругаться. Он хочет, чтобы Дазай прекратил спрашивать. Чтобы он просто прекратил. Иначе у Чуи опять хлынет кровь из дёсен и носа. Из сердца. — Я понимаю. — То, что я пишу об этом, не значит, что я пойду и совершу суицид. Просто мне легче, когда я пишу. — Хорошо. Я понял. — И это только моё дело, что я не могу полюбить себя! — А зря. Ты прекрасный. Чуя широко распахивает глаза и наконец смотрит на Осаму. У того неизменчивое выражение лица и глубокие глаза. Чуя ощущает себя одержимым бесами безумцем, потому что всего лишь одна брошенная фраза от Осаму — и его кровь визжит под кожей, как умалишённая. Молчание опять медленно убивает их обоих, но Осаму не подаёт виду, а Накахара ничего не спрашивает. Вся ярость сходит на нет, и остаются только пустота и усталость. Чуя тихонько всхлипывает, трёт виски. Тетрадь больше не прижата к груди, она едва держится у Чуи в ослабевших пальцах. — Я устал. Сегодня было слишком много всего, в универе и вообще, — Чуя жмурится от мигрени — с каждой секундой она разрастается, как капля нефти в море — и закрывает лицо ладонью. — Со мной всё нормально, честно. Давай поговорим потом? И Дазай кивает. А потом шуршит курткой. Чуя не смотрит на него, когда провожает до двери, не смотрит, когда тот медленно обувается. И когда кладёт свою тёплую ладонь на его макушку и начинает тихо говорить: — Не забудь принять лекарство. Поешь. Не знаю, в курсе ты или нет, но ноль играет исключительно важную роль в физике и математике. Накахара прячет свой взгляд, а Осаму, напоследок пропустив пару мягких прядей его волос между пальцами, разворачивается и выходит. Чуя задыхается так, будто наглотался горячего вулканического пепла, и оседает на пол. «Ты — ничтожество, пустышка, полный ноль для него и для всех», — смеётся кровь у него под кожей. «Ноль исключительно важен», — говорит ему Дазай.***
Запах табака разъедает ему глаза, выжигает слизистую носа, отдаёт тошнотой по стенкам сжимающегося в лёгких спазмах желудка, но он стойко терпит и смотрит, как чужие губы — украшенные пирсингом и покусанные — обхватывают кончик сигареты. Желание дотронуться, желание прикоснуться к ним пальцами, своими собственными губами такое ненормальное, такое болезненное. Незнакомое. Чуя мнёт и кусает губы, заламывает пальцы под столом, и его взгляд темнеет. Дазай привычно мерцает неоновым синим. Он болтает по телефону, изредка бросая беззвучным шёпотом Чуе «извини», и Чуя хочет побиться головой об стену до крови, хочет вышибить себе мозги. Кровь визжит снова, она плачет, она воет вместо Чуи, она скребётся в венах, отчаянно пытаясь вырваться наружу, и только лекарство сдержит её ещё примерно на восемь-десять часов, если повезёт. — ...ага, я тебя тоже, пока, — в этот момент Чуя думает, что задохнётся, умрёт от боли, а кровь всё-таки пойдёт против препаратов и хлынет гнилым потоком жидких помоев изнутри. — Готов? Чуя сглатывает и кивает, отводя взгляд на стену. — Ага.;;;
— Уран. — Газовый гигант. — Допустим. Температура? — М-м-м... Минус двести по Цельсию? — Хорошо. Диаметр? — Э-э-м... — Радиус? — Дазай... — Давай, до твоего теста всего ничего. Особенности? Чуя обречённо стонет и съезжает вниз по стулу, закрывая лицо ладонями. — Я больше не могу, я путаюсь, мало того, что физика, ещё и астрономия... это слишком много, — глухо бормочет Чуя. — Можно я сделаю себе шпаргалку или, я не знаю, хоть что-нибудь... Дазай, взглянув в жалобные, мутные от усталости глаза напротив, вздыхает и сдаётся. — Окей, записывай. Дазай всегда рассказывал до невероятного чётко и понятно, но проблема в том, что мозг Чуи уже буквально закипает от этих планет, хотя, признаться честно, Дазай никогда не перенапрягал Чую и ни разу не заставлял его переусердствовать. Было это из-за его гемофилии или нет, но во всяком случае Чуя откровенно устал доказывать Осаму, что он в полном порядке, и что его спонтанные лёгкие кровотечения из дёсен или носа не являются последствиями перенагрузки по учёбе. «Я живу с этим с рождения», — уставал говорить Чуя, но Дазай был непреклонен, смотрел недоверчиво и всегда устраивал частые перерывы. Чуя от этого всегда раздражался, потому что с частыми перерывами время затягивалось, и тогда Дазай засиживался с Чуей почти до позднего вечера, а его телефон изредка и настойчиво вибрировал у него в кармане. Как и сейчас. — Во-первых, Уран — больше ледяной гигант, чем газовый, — рассказывает Дазай, а Чуя записывает, пока вибрация телефона в кармане Осаму снова тревожит и отвлекает, заставляет кровь беситься и дрожать. — Во-вторых, температура на Уране составляет, по последним подсчётам учёных, минус двести двадцать четыре градуса Цельсия, — он рассказывает и рассказывает со свойственной для него увлечённостью и, кажется, совсем не обращает внимания на разрывающийся вибрирующий телефон в кармане его скинни. Вибрация слишком громкая, слишком нервирующая, потому что теперь Чуя знает, кто звонит Дазаю, и по-хорошему он вообще не должен из-за этого злиться или раздражаться, но он не может контролировать свои чувства, и поэтому злость и ревность — это всё, что сейчас занимает его разум. — Радиус составляет двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят четыре километра, диаметр — пятьдесят тысяч семьсот четыре километра, а масса... — Просто ответь уже на звонок! — Чуя катастрофически взрывается изнутри, как сверхновая, раздражённо откидывает ручку и тут же пристыженно замолкает, отворачивая голову к окну и складывая руки на груди в защитном жесте. Дазай молча достаёт телефон, и Чуя думает, что вот сейчас тот снова отлучится, будет болтать со своей девушкой в кухне минут пять или даже десять, а он будет сидеть здесь, за столом, уткнувшись горящим лицом в свою руку и будет тихо и незаметно умирать, но этого не происходит: Дазай отключает телефон и снова берёт в руки книгу. — Поехали дальше. Масса Урана... — Стой, стой, стой. Масса Урана настолько важна, чтобы не ответить на звонок? Осаму нисколько не меняется в лице и пожимает плечами. — Не хочу отвечать. Чуя поджимает губы, смотрит в глаза Дазая с упрёком. — А если твоя девушка... — В этом всё и дело, — Дазай издаёт слегка раздражённый вздох и, выпрямляясь, облокачивается на спинку стула. — Чуя, ты, наверное, ещё многого не понимаешь, тебе сколько лет, кстати? Семнадцать? Дело в том, что любовь долго не живёт. Она живёт три года. У Чуи леденеют пальцы, немеет язык. Кровь бурлит и угрожает выплеснуться наружу. Чуя сползает на стуле, прячется за спавшей на глаза длинной чёлкой и шепчет тихо, но твёрдо: — Неправда. Несколько десятков секунд тишины кажутся Чуе вечностью или даже дольше. Неловкость заполняет пространство вокруг них плотным воздухом, и дышать становится едва возможно. Но, наконец, Дазай рушит тишину коротким смешком и спрашивает: — Ты уверен, что знаешь, о чём говоришь? Чуя отрицательно мотает головой, но говорит: — Не знаю, но, если бы любил, то не смог бы разлюбить ни через три года, ни через двадцать, — шепчет он, не поднимая глаз. И снова молчание — душераздирающее, но на этот раз спасительно мгновенное. — Я тоже, — кивает Осаму. — Но сейчас для меня ты и Уран важнее, чем пустая болтовня о любви на расстоянии, — Чуя резко вскидывает голову, забыв о том, что сейчас день и ещё светло, и его румянец слишком хорошо заметен, но Дазай невозмутимо смотрит в книгу. — Масса Урана равна четырнадцати с половиной земных масс. Наконец-то я это сказал.