;;;
Дазай записывает числа столбиком, что-то попутно объясняя Чуе, но тот не слушает. Он переводит мутный взгляд то в свою тетрадь, разглядывая цифры, написанные красивым, чуть угловатым почерком, то на лицо Дазая — сосредоточенное и холодное. Дазай холодный. При всей своей доброте, неумением отказывать другим людям в помощи, он остаётся холодным парнем с бесцветным голосом и выдержанным взглядом. А ещё с явно уставшим видом и плохим настроением. Чуя не хочет в это лезть, потому что это не его дело. Никого не интересует, что он слышал всё, о чём они с Сасаки так громко говорили по связи в тот вечер, это не его дело. Тем не менее, его сегодняшняя неловкая неусидчивость на месте и частые косые взгляды не проходят мимо глаз Осаму. Иногда Чуе кажется, что у вездесущего Дазая соколиные глаза, которыми он способен заметить всё и даже больше. Дазай внезапно замолкает, перестав объяснять что-то связанное с матрицами — конечно, он же всё-таки пришёл к Чуе в субботнее утро из-за них. — Что такое? — спрашивает Осаму, и Чуя быстро опускает глаза обратно в тетрадь, молясь всем известным богам и чёртовым звёздам, чтобы он сейчас не покраснел. — Тебе непонятно? Чуе хочется вскочить с места и заорать: «Да, я ни черта не понимаю, потому что матрицы — это последнее, что сейчас волнует меня!», но он остаётся сидеть на месте, ссутулившись и разглядывая закорючки в тетради, которые скачут с места на место и разъезжаются в стороны, будто у него дислексия. Дазай и так тратит на него неприлично много времени, и Накахара просто не вправе его задерживать ещё дольше возле себя, в своей убогой квартире, где даже стол, за которым они сидят, хрустит и жалостливо скрипит. — Всё понятно, — говорит Чуя, мельком взглянув в глаза Осаму, и натянуто улыбается. — Давай дальше. Дазай поглядывает на него недоверчиво, и сердце Чуи часто-часто бьётся, разнося больную пульсацию по всему телу. В конце концов, Осаму пожимает плечами и говорит: — Ну, хорошо, — и Чуя почти успевает расслабиться, когда он тихо добавляет: — Я надеюсь, ты сейчас думаешь о том, что больше не будешь прогуливать математику, потому что пока ты не решишь всё это самостоятельно — из-за стола не встанешь. Возмущённый возглас тонет в голосе Осаму, невозмутимо продолжившему рассказывать про матрицы, и Чуя, выхватив тетрадь из его рук, берёт в ладонь ручку и зло сопит.;;;
Рингтон, нарушив тишину, отвлекает парней от учебников и тетрадей, и Чуя ликует, потому что последний час был ужасным. Он просто попросил помощи, чтобы решить пару задач, но он никак не хотел себе наседку. Он почувствовал себя маленьким ребёнком перед строгим родителем, который контролирует то, как он делает домашнее задание. Даже мама его так не контролировала. Впрочем, неважно, потому что последний час спину простреливало тупой, тянущей болью, глаза слипались, хотелось есть, спать и умереть, но Дазай даже не думал оставлять Чую в покое, он не давал ему отдыха, пока все примеры не были досконально обсуждены и решены. А сейчас его спасает звонок по скайпу, и это буквально лучшее, что случилось с ним за этот день. — Звонят, — констатирует Накахара, пытаясь подавить в голосе невыносимое облегчение, и откидывает крышку лэптопа, принимая вызов. Чуя почти подпрыгивает на месте от радости, увидев на экране улыбающегося Тачихару, и настроение стремительно взлетает вверх. — Привет! Как у тебя дела? А работа? Тебя же взяли на стажировку? А на сколько? А погода как? — вопросы сыпятся и сыпятся из Чуи неустанно, и Тачихара, подняв поражённо руки, смеётся. — Полегче, Чуя, у меня всё в порядке, — говорит Мичизу, и его бодрый вид не может не радовать Накахару. Дазай закатывает глаза и, чуть пододвинув Накахару в сторону, поворачивает ноутбук к себе. Чуя, кинув взгляд на Дазая, заметно сникает, и его плечи понуро опускаются. Парни начинают увлечённо и громко разговаривать друг с другом, и Накахара неуверенно топчется на месте, не зная, когда и как влиться в разговор. Тачихара рассказывает о своей стажировке и о чудесной Осаке, о новых знакомых и маленьких, незначительных проблемах, а Чуя только неловко поглядывает в экран из-за плеча Дазая. — Я пойду покормлю гуппи, — Чуя смотрит на Осаму, но тот его даже не слышит. Выносить маленькое предательство со стороны друзей он больше не может, поэтому, спотыкаясь об собственную ногу, быстро покидает комнату. Что он вообще хочет? Его даже в самых маленьких и узких компаниях всегда вытесняли, а он, наивный ребёнок, думал, что прошёл год и всё изменилось: он подрос, и все вдруг как по щелчку пальцев стали относиться к нему, как ко взрослому. Он приседает около аквариума и легонько стучит пальцем по стеклу. Яркая рыбка виляет плавно хвостом и доверчиво тычется мордой в стекло, позволяя заглянуть себе в чёрные, абсолютно бездонные и пустые, словно космос, глаза. Запертая в стеклянном коробе, бесконечно доверчиво и слепо потакая человеку, не понимает, насколько перед ним уязвима. Чуя садится на пол, наплевав на гуляющие сквозняки — хуже уже точно быть не может, — и подтягивает острые колени к груди, обхватывая их руками. Он запускает пальцы в волосы и слабо тянет их вниз, позволяя голове упасть на колени. Глупый, наивный ребёнок. Такой же слепой и доверчивый, как эта маленькая рыбка в аквариуме. Сколько раз он обижался на людей, которые его так называли, хотя все они были правы. Он лишь способен портить людям настроение из-за своих обид. А, собственно, на что он обижается? На то, что двое друзей детства сейчас общаются по скайпу? Боже, как глупо. Но обида и злость сдавливают грудную клетку, вспыхивают красными гневными пятнами перед зажмуренными глазами, и зубы стучат, словно от холода, не попадая друг на друга. И Чуя не может точно сказать, на кого или что он злится, но именно заливистый смех Дазая из соседней комнаты выжигает на его сердце особенно массивные чёрные дыры. — Я тоже скучаю, дружище, обязательно звони мне чаще. — Конечно, — у Чуи перехватывает дыхание, а кровь застывает у него в венах ледяной водой. Они завершают разговор, а Чуя остаётся сидеть перед аквариумом ещё долгое время, не отзываясь на слова Дазая.***
Шум и пульсацию крови в ушах перебивает забирающийся в них прохладный ветер, от которого щёки покрываются пятнами румянца, от которого немеют уши и пальцы. Чуя сам себе врач и определённо ещё и маленький мазохист, потому что сейчас он, зарывшись носками насквозь промокших кед во влажный песок, поджимает от неприятного мокрого холода пальцы на ногах и надкусывает ванильный пломбир, игнорируя хрустящую вафлю, наслаждаясь вкусом так и не растаявшего сладкого льда. Волосы развеваются на ветру, щекочут лицо, и Чуя убирает их с носа и глаз липким от приторного пломбира пальцем. Прохлада поздней осени гуляет под его широкой чёрной футболкой, но окончательно замерзнуть ему не даёт тёплая кофта, накинутая на слегка озябшие плечи. Это кофта Дазая, и Накахара не торопится её снимать, потому что Осаму, прежде чем умчаться на баскетбольную площадку, попросил его подержать её у себя. Но ведь он не запрещал её надевать. Липкий сквозняк пробирается под верхнюю одежду, чуть приподнимая ткань каждый раз, когда качели, преодолев верхнюю точку, опускаются вниз, и тогда Чуя отталкивается ногами от сырой земли снова, чтобы набрать побольше скорости и опять вернуться в исходное положение. Маленькие мурашки собираются на шее, у самого затылка, спускаются обратно вниз по позвоночнику, заставляя едва заметно вздрагивать и выгибать спину. У Чуи плохое зрение, и он портит его себе ещё больше, когда щурит глаза, смотря вдаль на Осаму. Когда тот подпрыгивает, чтобы забросить мяч в кольцо, его футболка задирается, открывая отчётливо высеченные мышцы спины, и Чуя смущённо опускает взгляд в песок. Он думает о том, что ему хочется прикоснуться своими пальцами к его разгорячённой коже. Сегодня они решили размяться перед занятиями. Точнее, размяться решил Дазай, а Чуя, всегда придирчиво относившийся к баскетболу и прочим спортивным играм, предпочёл спокойные и тихие качели беготне по разбитой площадке. Чуя подгибает колени, чтобы снова оттолкнуться и продолжить колебание. В этот момент невольно вспоминается то, как Осаму именно на примере качелей объяснял ему инерцию. Чего уж греха таить, Чуя любит то, как объясняет темы Дазай, какие приводит примеры и ассоциации и как забавно жестикулирует, что-то изображая. Кстати говоря, силу трения Дазай объяснил так, что Чуя потом безудержно смеялся до боли в горле, а раскалённый румянец не пропадал с щёк и ушей ещё несколько часов. Чёртов шут и извращенец. Солнце осенью садится рано, и сейчас его уже нет на пасмурном небе — оно спокойно зашло за линию горизонта, оставив мучиться в холоде. Где-то вдалеке появляются первые грозовые тучи, небо окрашивается в тёмно-синий, и ветер начинает постепенно усиливаться. Дазай примеривается, ударяя баскетбольный мяч об бетон, а затем разбегается, подпрыгивает и бросает мяч в кольцо, кажется, совсем не ощущая треплющего его огромную футболку ледяного ветра, и что-то тихо бормочет под нос самому себе. Поправляет козырёк кепки, чуть поднимая его вверх, и вытирает лоб тыльной стороной ладони. Чуя внимательно наблюдает за одиночной игрой Дазая. Не сводя пристального взгляда с его сильной, отточенной спины, узких бёдер и длинных ног, слизывает с пальцев слегка растаявшее в тепле ладоней мороженое, а после закидывает в рот хрустящее донышко вафельного стаканчика и упирается ногами в грязный песок, резко тормозя качели, отчего те лязгают и ржаво скрипят. Дазай оборачивается на звук и, подхватив мяч и развернув на голове кепку-снепбек козырьком назад, подбегает к Чуе. Он садится перед подростком на корточки и вглядывается в его порозовевшее от холода лицо, наблюдая за тем, как тот с отстранённым видом вытирает уголки рта от мороженого и трёт липкие пальцы. — О чём ты думаешь? — спрашивает Дазай, заглядывая в глаза Чуе, и тот промёрзло шмыгает носом, сильнее кутаясь в тёплую кофту. Он слабо перебирает ногами по грязному песку, позволяя мелким влажным камушкам и комкам грязи ещё больше налипнуть на тёмно-синие от воды кеды. — Ну и холодина сегодня, да? — Дазай трёт предплечья, но на самом деле ему не холодно, а наоборот: после бросания мяча жарко, и кивает на свою кофту на плечах Чуи. — Тебе тепло? Чуя цепляется руками за железные цепи, слегка отталкиваясь ногами от земли, и внимательно смотрит в глаза Дазая. — Ты слышал о пятидесятидвухгерцевом ките? — Осаму чуть наклоняет голову вбок, намекая, что готов продолжать слушать, но Накахара больше ничего не говорит, а упорно ждёт от него ответа. — Слышал. Это тот, который всегда одинокий? — Чуя энергично кивает, и его глаза начинают сиять. Дазай понимает: вот оно, он наконец выцепил то, что привлекает мальчика. — Говорят, что он не может найти свою любовь. Его олицетворяют с одиночеством, но ты подумай: что если этот кит вовсе не ощущает себя таким грустным и одиноким, каким люди привыкли его считать? — Чуя так внимательно вслушивается в то, что говорит Дазай, что тот чувствует, как у него печёт в солнечном сплетении. Поэтому он продолжает говорить, всё, что приходит в голову: — В чём-то люди точно на него похожи — разобщённостью. Он оторван от других китов так же, как мы оторваны от других людей, но мы ведь стремимся к этому, ведь так? Может быть, и у него всё замечательно, и быть одному его вполне устраивает? Парни долго смотрят друг другу в глаза, но первым не выдерживает Чуя — снова опускает взгляд под ноги. — Может, ты прав, — говорит негромко. — Мне так даже больше нравится. Дазай улыбается от мысли, что ему самому нравится космос и всё внеземное, а Чую, наоборот: пугает космос и нравится всё, что есть на Земле, в том числе киты. Два абсолютно разных вида мышления, но никто не говорил, что их нельзя совместить. Осаму похлопывает Чую по коленке, призывая обратить на него внимание, и когда тот поворачивается, говорит: — Ты знаешь, что в космосе есть звуки Земли? — Накахара сводит брови к переносице и качает головой, и Осаму считает это необыкновенно милым. — К «Вояджеру», который находится уже очень далеко от нас, прикреплена золотая пластинка, на которой записаны звуки и фотографии Земли. Так вот, Карл Саган отобрал песни горбатых китов для записи на эту пластинку. Понимаешь, о чём я говорю? Среди огромного множества записанных звуков, голосов и даже классической музыки есть записанное пение китов. Потому что оно не менее удивительное и прекрасное, чем звуки природы, голоса людей и сонаты Моцарта. У Чуи улыбка в горящих глазах, лёгкий румянец то ли от холодного ветра, то ли от восторга, и Осаму без сомнений нравится такой его вид — заинтересованный, живой. Совершенно восхитительный. Осаму невольно сглатывает, когда смотрит на то, как Чуя, подставив лицо навстречу беспокойным ветрам и тёмному небу, прикрывает глаза. Он хочет поскорее убраться подальше от этой баскетбольной площадки, взять Чую и увести его домой. Тяжёлые облака перемешиваются с тучами, кроны деревьев шелестят от ветра, а соседние пустые качели покачиваются и пискляво скрипят. Дазай крутит в ладонях мяч и, игнорируя дрожь в плечах, терпеливо ждёт, когда Чуя скажет что-нибудь ещё. И он говорит. — Ты никогда не задумывался, почему киты совершают массовые самоубийства, выбрасываясь на берег? — Ну, это дискуссионный вопрос, — Дазай прищуривается. — Ни у кого нет на него однозначного ответа. — А у меня есть ответ, — говорит Чуя и чуть наклоняется вперёд, слегка закручивая цепи, наматывая их на руки. — Правда? — Дазай с улыбкой наблюдает, как Чуя раскручивается на качелях и со сосредоточенным видом сдувает со лба лезущую в глаза чёлку. — Не поделишься со мной? — Киты живут весьма большими, социально сплочёнными группами, и в каждой такой группе есть самец-лидер, доминант, и если он заболевает, он пытается уберечь членов стаи от самого себя и выбрасывается на берег, совершая самоубийство, — Чуя замолкает лишь на несколько секунд, когда Дазай, заметив пробежавшую по телу подростка дрожь, снимает свой нагретый снепбек и натягивает его на макушку Чуи козырьком вперёд. — Но остальные киты всё равно следуют за ним и погибают, намеренно выбрасываясь на сушу. Они делают так, потому что их привязанность и самоотверженность к лидеру на уровне инстинкта, — Накахара длинно выдыхает и испытующе смотрит в глаза Осаму из-под большого прямого козырька. — Чуя, они выбрасываются на берег из-за нашей дерьмовой экологии, не более, — Дазай тяжело поднимается, глубоко вздыхая, и, бросая взгляд на Чую, дарит ему ещё одну свою улыбку, которая сковывает его тело льдом сильнее, чем сухой, мёртвенный ветер. — Пошли уже домой.***
Учёба никак не хочет лезть в голову. Чуя не может выучить ни одну формулу, ни запомнить теорию, что уж там говорить о решении задач. Он сокрушённо поглядывает на Дазая из-за толстого учебника по математическому анализу, и тот, судорожно и громко вздыхая, сдаётся. — Ладно, пошли пройдёмся до магазина. Чуя сияет. Признаться честно, Чуя не любит беспричинно и постоянно перекусывать, но ему нравится медленно и долго ходить по продуктовым магазинам просто так, ничего не покупая. Атмосфера в супермаркетах кажется ему особой, особенно вечером. Изредка мерцающие люминесцентные лампы под потолком, придающие помещению особый влажно-голубой, неясно-белый цвет; жужжащий шум холодильников и относительная тишина между полками. Кажется, будто бы зайдя за ряды этих самых полок, где никого нет, можно спрятаться от внешнего мира. Для Чуи полупустые супермаркеты — что-то вроде лиминальных пространств, перехода из одного мира в другой, в котором, если не обращать внимания на снующих туда-сюда людей, можно абстрагироваться и забыть о том, что до этого не давало покоя целый день. После смерти матери, когда кровь вскипала и бесновалась в артериях, сочась сквозь дёсны и язык, Чуя приходил в большой круглосуточный маркет поздно вечером и долго ходил между полками, отрываясь от внешнего мира, заглушая шумом морозилок и редкими, тихими голосами людей жидкие булькающие хрипы своей крови. Полупустые тихие магазины — это что-то вроде его большого убежища, бессознательного мира, личного спасения. Он ходит мелкой поступью между рядами с разнообразными сладостями и холодильниками с газированными напитками минут пятнадцать, почти утопая в собственных мыслях, и всё, на что способен Дазай в этот момент, — незаметно и пусто наблюдать за тихим подростком. Он видит на его лице петлю эмоций, то плавно, то резко переходящих из одной в другую, и просто молчит, иногда что-то хватая с полок и кидая в тележку. Подобное он видит во второй раз, и если в первый он был немного сконфужен, то сейчас совершенно спокоен. Он знает, что подросток не совсем далеко «отошёл» от мира, он не врежется в стену и не забредёт туда, откуда не найти выхода (и это вовсе не о магазине). Дазай уверен: Чуя — сильный парень. Ему просто нужно немного времени, чтобы побыть глубоко в своих мыслях. И сейчас он, немного постояв на месте и подумав о чём-то своём, сосредоточено идёт в какой-то конкретный отдел, и как выясняет Осаму — в косметический. — Тебе нужен шампунь для твоей золотой гривы, или что мы тут забыли? — Дазай издаёт смешок, поглядывая в сторону напряжённого подростка. Чуя идёт к высокой полке с огромным и разнообразным количеством красок для волос и останавливается напротив неё, задрав голову немного вверх. Дазай издаёт неодобрительный стон. — Ты же сейчас несерьёзно, да? — Дазай убито усмехается. — Ты не будешь этого делать, — выразительно говорит он, и тогда Чуя резко поворачивается к нему, снова становясь обычным собой. — Но почему? — спрашивает он с некой нервозностью. — Ты же красишь волосы, почему мне нельзя? — Блять, Чуя, не выводи меня из себя, — Дазай начинает злиться по-настоящему. — Я много чего делаю, чего тебе делать не следует. Да Тачихара меня убьёт, когда увидит на твоей голове цвета радуги. — На кой мне чёрт сдалось мнение Тачихары? — без всякого стеснения высказывается Чуя и хмурится. Он складывает руки на груди, защищаясь, и выпрямляет спину. — Да он же твоя мамаша, ты что, не замечаешь? «Проследи, чтобы Чуя поел», «не забудь напомнить ему про лекарство», «не перенапрягай его, иначе я тебя прибью», и так почти каждый день у меня в мейле. — Ты не обязан его слушать, раз тебя это раздражает, — вполголоса говорит Чуя, опустив голову, потому что внезапный страх застиг его врасплох. — О, боже, не начинай, — Дазай запускает ладонь в свои синие волосы, и потуго вздыхает, прикрывая глаза. — Я это к тому, что я забочусь о тебе и не дам испортить волосы. — Ну, брось, я их не испорчу из-за того, что разок покрашу, — Чуя краснеет от слов Дазая и цепляется за рукав его кофты, грустно заглядывая ему в глаза. — Ну, пожалуйста, помоги мне сделать это. Осаму длинно выдыхает, внутренне борясь с раздражением и жалостью, и, отстранённо приглаживая свою чёлку ладонью, пристально вглядывается в нездорово блестящие азартом голубые глаза напротив. И прикрывает глаза, в который раз оказываясь побеждённым. — Я буду жалеть об этом, — говорит он спустя некоторое время, и Чуя, отпустив его руку, насыщенно-ярко улыбается. «Я тоже».;;;
Да, возможно, это самый глупый поступок за всю его жизнь, и потом он будет жалеть об этом, но это «потом» ещё только впереди, а сейчас он сидит в своей кухне с мутно-голубой пеной на голове и нетерпеливо болтает ногами в воздухе. Дазай заходит в комнату со шприцом в руках. — Дай сюда руку, — говорит он и подходит ближе. Чуя мнётся, инстинктивно прикрывая сгибы локтей ладонями, и его улыбка моментально меркнет. — Давай, уже давно пора, — Дазай садится перед подростком на корточки, намеренно позволяя ему возвыситься, и осторожно берёт его за левую руку и закатывает на ней рукав кофты. — Не надо, — неуверенно просит Накахара, его глаза застилает тусклая плёнка слёз. — Я могу сам, не надо, я правда сейчас всё сделаю сам... — Тш-ш, не бойся. Всё же в порядке, правда? — он медленно и осторожно вводит лекарство ему в вену, стараясь пропускать горькие всхлипы мимо ушей. Это — его самая нелюбимая часть. Дазай не слепой, он давно заметил, что Чуя часто пропускает приём необходимого препарата или намеренно, или случайно, или у него есть на это какие-то свои причины, но в любом случае, это для него необходимо. Тачихара действительно едва ли не каждый день напоминает Осаму о том, чтобы тот проследил за Чуей, и чтобы тот не пропускал приём лекарства, будто бы сам когда-то этим занимался. Возможно, это так, Дазай знает, что Тачихара для подростка, после смерти его матери, стал почти братом. Но он никогда не спрашивает у Мичизу насчёт истерик Чуи, связанных с уколами, и аккуратно вводит препарат в его больную кровь самостоятельно, гладя по спине и рукам, успокаивая и даря заботу, так необходимую одинокому подростку. В этот момент Чуя становится уязвимым и хрупким. — Всё нормально, слышишь меня? — Дазай с осторожностью приподнимает Накахару за подбородок, чувственно и гладко заглядывая ему в глаза, отвлекает и вытаскивает из кожи иглу. — Да, — Чуя всхлипывает в себя, дёргается, морщится, опустив голову по привычке, только его волосы сейчас собраны на голове, и ему не скрыться за длинными кудрями. — Вот и славно, успокаивайся, — Дазай смеётся и гладит его по изредка вздрагивающей спине. — Скоро станешь Смурфиком. Чуя вытирает слёзы с глаз и недоверчиво смотрит на светящегося улыбкой Осаму, пряча сгибы локтей под рукавами кофты. — Почему именно синий? — говорит Дазай немного недовольно. — Он, конечно, подходит тебе, но ты бы мог выбрать какой-нибудь более светлый и легковыводимый цвет — белый, жёлтый, розовый, нет? Но ты взял синий. Почему? Сердце стучит дико и безрадостно, щёки вспыхивают, лёгкие сковывает раскалённым железом, не давая доступа к кислороду, а Дазай, возвышаясь над ним, смотрит выжидающе и надменно. «Потому что синий — это твой цвет. Он принадлежит тебе, ты любишь его, а, значит, я тоже. Синий — это ты». — Синий — мой любимый цвет.;;;
Голубая пена стекает по плечам, струится змеями по спине, по запястьям рук, собираясь неплотным пузырящимся водоворотом в сливе душевой. Чуя выдавливает на ладони сладко пахнущий шампунь и тщательно намыливает волосы. Шум крови перебивает вода, нещадно хлестающая его по плечам, обжигающая своим жаром и кричащая о том, какой же Чуя всё-таки придурок, раз пошёл на это. Теперь он будет ходить с синими волосами, и лишнее внимание ему точно обеспечено. Окончательно смыв с себя всю пену, Чуя выключает воду и выходит из душевой кабинки, становясь напротив небольшого, слегка запотевшего зеркала. Накахара протирает ладонью влажное стекло и смотрит на себя сквозь мутные клубы пара. Краска легла неровно, где-то пряди светлее, а где-то темнее, но это выглядит красиво. Чуя никогда не красил волосы и даже не думал, что если покрасит, то в такой яркий цвет. — Я — идиот, — выдыхает он горячим шёпотом в звенящую пустоту горячей и сырой душевой и, наспех вытершись, одевается, и выходит из помещения. — Пиздец, Чуя. — Мне не идёт? — Чуя сомнительно топчется на месте, убрав подрагивающие руки за спину, и внимательно следит за эмоциями на лице Дазая. Тот фыркает, рефлекторно вплетает пальцы свои в волосы и начинает смеяться — так громко и чисто, что Чуя не в силах сдержать ответную улыбку. — Чего ты ржёшь? — смущённо спрашивает он. Дазай сгибается напополам, безудержно смеётся, стонет и всхлипывает. — Какой ужас, Чуя, потому что тебе так сильно идёт, — он выпрямляется и подходит к подростку, заглядывая ему в лицо. — Теперь от тебя не отстанут, ты понимаешь? Когда я первый раз покрасил волосы, лет в тринадцать, меня достали словами о том, что я просто зря порчу волосы. Это продолжалось ещё долго, и, поверь мне, в этом нет ничего приятного. — Я знаю. — Все будут пялиться на тебя, — продолжает Осаму с широкой улыбкой на губах. — Ты об этом не подумал? — Подумал, — Чуя кивает, секунду колеблется, а после поднимает на Дазая, стоящего к нему так близко, решительный, чистый взгляд. — Мне всё равно. Я теперь почти как ты. Чуе хочется раскричаться от того, что он видит в глазах Дазая: сомнение, замешательство, лёгкое непонимание; и желание забиться в самый тёмный и тихий угол становится гораздо сильнее, чем желание и дальше продолжать заигрывать с парнем. — Это не то, что должно нравиться тебе, — говорит Осаму тихо и глухо, спустя, кажется, просто бесконечно долгое молчание. — Я знаю. Воздух вокруг пульсирует и сдавливает невидимыми стенами. Тяжёлые капли дождя разбиваются об стекло за окном, становясь всё громче и насыщеннее, и сердце Чуи, которое выбивает нечёткий ритм, равняется с этим звуком, а кровь пляшет и бурлит в горячих венах. Чуя смотрит в мерцающие глаза Дазая, и ему кажется, что в них он видит северное сияние — оно плывёт и размазывается по радужке глаза. Солнечный ветер и верхние слои атмосферы Земли переплетаются в его глазах. — Это неправильно, Чуя, — Дазай медленно выдыхает, качая головой, и невольно сжимает кулаки. Он не хочет говорить ничего подобного, не хочет больше безжалостно отталкивать, ведь Чуя, эта маленькая язва, его слишком сильно волнует, но он обязан предупредить его, снять с него розовые очки. Потому что Осаму вовсе не идеальный парень, он безбашенный и легкомысленный, способный запутать не только окружающих его людей, но и самого себя; на него не стоит равняться. — Я знаю, что неправильно, — Накахара выглядит испуганным, но уверенным; шатким и почти истерическим, но он стойко держится и осторожно цепляется за рукав кофты Осаму, упрямо заглядывая тому в глаза. — Потому что я никогда не испытывал ничего подобного, понимаешь? Кровь плачет и болит, растекается по дёснам и языку, заставляя желудок скручиваться в отвратительных спазмах, а голову — раскалываться. Волнение пробегает волнами судороги вверх по всему телу, а сердце стучит и стучит, как умалишённое. — Пойми, это не то, что тебе нужно, слышишь? — Дазай серьёзен, как никогда до этого, он пытается вразумить, научить, заставить услышать и поверить, но сам уже толком не верит в то, что говорит. — Сейчас ты слепо доверяешь мне, а потом будет только хуже, будешь жалеть, и я разобью тебе сердце. Я испорчу тебя. — Иногда ты так сильно раздражаешь меня, я сам себя раздражаю, потому что ничего не могу сделать с этим всем и с собой, — Чуя слышит каждое слово Дазая, что отзывается в его груди и венах тяжёлой болью, но пытается не вслушиваться и высказать всё до конца. — И меня так сильно тянет к тебе... Так сильно, о, боже... Накахара хватает ртом спёртый воздух, кислород словно кончается в атмосфере этой маленькой комнаты. Пальцы дрожат, кровь и сердце дрожит, а лёгкие вянут, умирают. Он намеренно задерживает дыхание, чтобы не захлебнуться в учащённом дыхании. — Тише, Чуя, — Дазай обнимает подростка за плечи, бережно гладит по ещё влажным волосам. — Не забывай дышать, малыш. Давай, дыши. — Почему это просто не может случиться? — ему правда необходимо услышать об этом от самого Дазая. Но тот долго молчит. Нежно придерживает за лопатки, пальцами оглаживает затылок, и для Чуи этот человек больше не чужой взрослый друг Тачихары, к которому стыдно и страшно даже приблизиться. Он для него — бескрайнее всё. Но вязкое и вечное молчание давит со всех сторон и рушит ту недолгую уверенность и смелость, и Накахаре впервые за всю жизнь хочется, чтобы кровь снова пошла из его носа, чтобы прекратить этот дико неловкий, непонятный разговор. Но кровь смеётся гадко и не слышит, издевается, закупоривая вены и артерии, и наслаждается его мучениями. Чуя всегда и во всём винит свою гнилую кровь, с детства заставляющую его страдать. Он уверен, что его болезнь делает его слабым и никчёмным в глазах других людей. В том числе в глазах Дазая. — Это потому что я болен, да? Дазай непонимающе мотает головой, хмурится и обнимает Чую за плечи, спасительно удерживая от истерики. — Что? О чём ты говоришь вообще? Что творится у тебя в голове? Чуя опускает глаза и едва дышит. — Я хочу, чтобы ты понял меня. — Я понимаю тебя, — уверяет Дазай и, наплевав на всё, прижимает тонкое вздрагивающее тело к себе, держит, обнимает, чувствуя несмелое горячее дыхание у себя на груди. — И что теперь? Все всегда надеются на лучшее. Чуя — тоже. Он мягкий, его сердце и лёгкие мягкие. А Дазай равнодушный. Он всегда крушит в щепки чужие надежды, никогда не слушает и только наблюдает за страданиями. — Нам стоит это прекратить.