sic itur ad astra

      Сердце выпрыгивает испуганной птицей из груди, а на костяшках пальцев расцветают красные маки.       Груша — отличный способ избавиться от сотен спутанных мыслей, терзающих, разрывающих голову. Груша — всего лишь вещь, предназначенная для битья, и этим как раз-таки занимается сейчас Дазай — бьёт её снова и снова, забыв надеть перчатки, забыв хотя бы обмотать руки эластичным бинтом, бьёт всё сильнее и быстрее, вышибая из груши, словно из своей головы, всё дерьмо. Низкий потолок спортзала давит на голову, давит на плечи, серые стены отвечают шумом и эхом, а тусклый свет потрескивающих лампочек не даёт взбодриться, прояснить голову и мешает сосредоточиться на точности удара. Пот стекает по лбу, мочит колючую чёлку, и Дазай бьёт по груше сильнее. Удары отдаются острой болью, кровь оставляет едва заметные следы на чёрной, блестящей поверхности груши. Мысли переворачивают мир, меняя местами грязный пол и серый потолок. Удар и ещё один. Слышится отвратительный хруст, и боль вперемешку с судорогой вонзается в ладонь, но Дазай не останавливается и продолжает наносить по груше удар за ударом до изнуряющей усталости, до выбитых костей и струящегося по спине пота.       В спортивной сумке валяется шейкер с водой, около его ног кремово-белыми полосками тянется эластичный бинт, а тёмно-синие перчатки, забытые, висят на ручке одного из тренажёров.       Удар приходится немного вправо, выходит сильным, но неточным, неровным, и левую кисть мучительно сковывает болью. Дазай шипит и одёргивает руку. Кровь сочится из мест, где содрана кожа, и Дазай встряхивает кистью, тихо матерясь сквозь зубы.       На самом деле его намного меньше сейчас волнуют разбитые костяшки пальцев, чем Чуя, который закрылся в себе, и чей оранжевый подростковый жар превратился в сдержанный голубой холод.       «Нам стоит это прекратить», — сказал Осаму Чуе три дня назад, и все эти три дня Чуя не подпускал его к себе так близко, как подпускал всегда. Со стороны бы показалось, что ничего не изменилось, потому что они так же занимаются науками, Дазай объясняет Чуе темы и помогает решать задачи, но за эти три чёртовых дня Чуя превратился обратно в забитого больного подростка, который боится сказать лишнее слово и на все безобидные шутки отзывается не смехом, а злостью.       Потому что Дазай равнодушный и безжалостный, потому что он разбивает подростку сердце, а сам каждый день думает о его милом веснушчатом носе. Накахара Чуя пробрался под его кожу, заполз во все вены и артерии. Залез в голову и отказывается оттуда уходить.       Маленькая язва.       Дазай берёт из своей сумки шейкер с водой и жадно припадает губами к горлышку, позволяя влажным мелким каплям течь по подбородку и шее и впитаться в ткань майки.       Накахара Чуя влюблён в Дазая. Это Осаму заметил ещё полгода назад, спустя некоторое время, после их первой, малость неловкой встречи. Болезненно хрупкий вихрь, неуверенно топчащийся на одном месте, молчаливый и безропотный, ворвался в жизнь Дазая вместе с Тачихарой, окрасив серые, безжизненные будни в ярко-оранжевый цвет. Дазай никогда не жалел, что в тот день они с Мичизу решили поиграть именно у него в квартире.       Накахара Чуя влюблён в Дазая, и тот не смеет отрицать того, что эта маленькая язва очень волнует его.       Он умеет трезво мыслить, и он понимает, что Чуе всего семнадцать — чёрт, да тот до сих пор не может выйти из своей зоны комфорта и снять розовые очки, а всё притворяется смышлёным и взрослым. Чуе всего семнадцать, он ещё толком не выкарабкался из детского возраста, у него детское лицо, детское тело и абсолютно детская наивность, он безвинный, и Дазай не может перестать думать о нём каждую секунду. И было бы правда здорово, если бы всё его бесконечное волнение касалось исключительно его едва не закончившейся в самом начале учёбы и серьёзной болезни, но Чуя заставляет сердце Осаму заходиться в бешеном темпе даже без видимых причин. Он слишком сильно волнует его, и это уже становится ощутимой проблемой.       Накахара Чуя влюблён в Дазая, и сам Дазай видит это, чувствует его ревность и обиды и замечает, как тот ещё пока неосознанно тянется к нему. Он делает вид, что не замечает, как Чуя пытается задержать случайные касания, он делает вид, что ничего не замечает, он притворяется слепым и глухим. Он понимает, насколько это неправильно и аморально, но всё равно позволяет ему себя любить.       Он нарекает себя извращенцем.       Осаму соглашается сам с собой, что он не влюблён в этого мальчишку, что он не думает о нём ежедневно, что он не испытывает к нему головокружительного влечения. Да, Чуя волнует его, может совсем чуточку сводит с ума и постоянно мелькает перед глазами, но не влечёт его. Потому что он не просто влечёт, а безжалостно завораживает и манит.       Чуя — семнадцатилетний подросток, и если бы это было для Дазая реальной проблемой, он бы не стал подпускать его к себе так близко. Он бы просто занимался с ним физикой, решал ему все эти глупые задачи и держал дистанцию. Он бы не стал беззлобно шутить над ним, давать странные ласковые прозвища, засиживаться с ним допоздна у телевизора и оставлять на ночь у себя, даже если бы о таком его попросил Тачихара. Дазай мог бы заботиться о Чуе и его болезни на расстоянии вытянутой руки. В ситуации с Чуей есть и другие важные проблемы (Дазай отказывается признавать, что проблемы на самом деле у него самого).       «Я никогда не испытывал ничего подобного, понимаешь?» — это то, что сказал Чуя Дазаю, это то, что делало всё неправильным и безнравственным, и это то, из-за чего Дазай собирается напиться сегодня вечером. А перед этим пригласить Чую к себе — разумеется, чтобы объяснить новый материал.

***

      Чуя сидит на высоком подоконнике, свесив ноги вниз и слегка болтая ими в такт спокойной, еле слышной музыке на фоне, пока Дазай ищет что-то у себя в кладовой. Сосредоточенно прислушиваясь к приглушённому грохочущему звуку металла и стекла, Чуя мотает ногами в воздухе и буравит взглядом страницы книги, отвлечённо наматывая синюю кудрявую прядь на палец. Вечернее закатное солнце, просачиваясь через распахнутое настежь окно, окрашивает светлые стены в жёлто-лиловый цвет и заставляет слегка щурить глаза. Ласково и тепло проходя по скулам, свет путается в волосах, играя в них рыжими солнечными зайчиками. — Нашёл, — Дазай выходит из кладовки с маленьким деревянным ящиком в руках и светло улыбается, тоже прищуривая один глаз от попадающих в него лучей жёлтого солнечного света. — У тебя в кладовке склад, как был у меня в школе в кабинете физики, — Чуя фыркает и, захлопывая книгу, откладывает её на подоконник. — У тебя там тоже всякие электроприборы и метрономы? — Как ты угадал, — Осаму ставит ящик на стол. — Все наши знания начинаются с опытов. — Очень остроумно. — Иммануил Кант, к твоим услугам, — Дазай внимательно оглядывает Чую снизу-вверх. — Смотри, не упади. — Я падал всего один раз, в детстве, и сломал нос, — рассказывает Чуя и слегка морщится. — Это было ужасно, потому что меня еле откачали. Это невозможно было остановить.       Дазай молчит, слушая, и что-то достаёт из ящика. Чуя, чуть наклонив голову в бок, наблюдает за ним. — Мама тогда до смерти перепугалась, да и я тоже. Когда кровь всё-таки смогли остановить, врач сказал, что мне крупно повезло. — И так всегда? Даже когда принимаешь лекарства? — Мой гематолог говорит, что если буду исправно принимать эту дрянь, то в будущем мне будет лучше, и кровотечения будут не такими сильными и частыми. Но мне с детства колят это лекарство, и только руки болят, а моя кровь его ненавидит.       Слова слетают с языка до того, как Чуя успел осознать, что рядом с ним не его мать и даже не Тачихара, и он прикусывает свой язык до боли, опустив взгляд на свои ноги. Вдобавок ко всему тому, что происходит у них с Дазаем, Чуя не хочет, чтобы тот посчитал его сумасшедшим. Он не хочет оттолкнуть его от себя ещё дальше.       Но Дазай молчит. — Ладно, смотри, — Дазай запрыгивает на подоконник к Чуе, показывая ему небольшое, сверкающее на солнце стёклышко. — Дисперсия — это то, что мы привыкли называть радугой. Сам по себе свет, ты знаешь, белый, но он способен разлагаться на семь основных цветов. Смотри сюда, — Дазай чуть наклоняется влево, прижимаясь своим плечом к плечу Чуи, и подносит к его глазу стекло. — Видишь радугу? — Да, — шепчет Чуя, отнимая у Осаму стёклышко, и, смотря сквозь выпуклое стекло, улыбается. Дазай не может удержаться от тёплой ответной улыбки, поняв, что заинтересовал мальчика. — Я вижу. — Отлично, — Дазай приобнимает аккуратно Чую за плечи, молясь, чтобы не спугнуть его. Чуя снова выглядит открытым, и это не перестаёт радовать Дазая, и он продолжает рассказывать, отвлекая: — Такое можно увидеть в воде, около фонарей в тумане, ну и, естественно, в атмосфере при формировании радуги. — Впервые вижу это так близко, — Чуя крутит стёклышко между пальцев, разглядывая, медленно вертя головой, и Дазай издаёт тихий незлобный смешок, мысленно сравнивая его с любопытным котом. — Нам не показывали этого в школе. Только рисовали на доске какие-то непонятные схемы и всякие стрелочки, и я ничего из этого не понял. — Ньютон в своё время открыл, что солнечный свет, проходящий через стеклянную призму, преломляется и разлагается в радужной последовательности на семь цветовых компонентов — спектр, — Дазай кладёт руку на острые лопатки Чуи и, внимательно следя за его сосредоточенным, отвлечённым лицом, оглаживает ладонью выпирающие кости и продолжает говорить низким голосом: — И он сделал несколько выводов: во-первых, призма не может изменять свет, она лишь делит его на семь составляющих, — он ведёт руку ниже, оглаживая легко, едва касаясь, и кладёт раскрытую ладонь чуть выше поясницы подростка. — А во-вторых, световые лучи, различающиеся по свету, различаются и по степени преломляемости. — Ага. — Ты что-нибудь понял, Чуя? — Неа, — Чуя весело мотает головой.       Дазай убирает руку со спины подростка и качает головой с лёгкой, прозрачной улыбкой. — Сегодня мы полностью проходим свет, в особенности интерференцию, так что, — Дазай выхватывает из рук Чуи призму под возмущённое «эй» и кивает на рабочий стол. — Вперёд за учебники и тетрадки, Смурфик, — Чуя смотрит недовольно и надуто, обиженно сводит брови к переносице. — Давай, я скоро ухожу, так что это будет недолго.       Дазай спрыгивает с подоконника, и Чуя смотрит ему в спину, поджимая губы, и солнце меркнет в его глазах.

***

      Тихая вибрация телефона отвлекает Чую от учебника, и подросток кидает потухший взгляд на дисплей, яркий свет которого режет и бьёт по уставшим глазам. Он кутается в безразмерную рубашку, застегнув её на все пуговицы и заперев в этой клетке все эмоции, чувства и обожжённое сердце, истошно рвущееся из груди. — Алло? — Чуя отвечает, даже не удосужившись посмотреть на номер. — Чу, — голос в трубке нетрезво и слабо тянет гласные, и Чуя хмурит нос. — Чуя. — Дазай, — вздох разочарования нарушает тишину комнаты, и Чуя прикусывает щёку изнутри. — Что с тобой? — Я, э-эм, — Накахара слышит пьяный смешок, грохот и отдалённую музыку. — Выпил. Чуть-чуть. — Чуть-чуть? — Да, где-то половину бара, — Дазай заходится в собственном смехе и, прокашливаясь, говорит, еле ворочая языком: — Чуя? Чу-уя. — Что? — под кожей бурлит желание сбросить — сначала трубку, а потом себя с крыши. — Ты знал, что все пла–... — снова что-то грохочет, слышится звук битого стекла и чей-то смех на фоне. — Все планеты в Солнечной системе... Чуя. Чуя, ты тут?       Чуя тяжело вздыхает, борясь с гневом и любовью одновременно. Он сжимает кулаки и смотрит пустым взглядом в полумрак комнаты.       Боже, в таком состоянии, а продолжает гнуть своё. Идиот. — Дазай, просто оставь меня в покое. — Забери меня. — Как ты себе это представляешь? — Машина, — снова грохот, музыка и чужие бредовые голоса становятся громче. — Чуя. — Ну, что? У меня нет машины, Дазай. Мне вызвать тебе такси? — Чуя начинает закипать. — Я скину тебе. — Что скинешь? — Чуя злится, не понимает. — Дазай, что? — Скину адрес, — договаривает Дазай и, судя по всему, выходит — если не выползает — на улицу, потому что Чуя слышит задувающий в трубку ветер и шум разъезжающих машин. — Приходи ко мне.       Сердце замирает, горячеет, а кровь застывает. Чуя жмурится до кровавых точек, трёт уставшие красные глаза и делает глубокий вдох. — Ты — такая маленькая язва, Чуя, — говорит Осаму, спустя молчание, и, к удивлению подростка, его голос звучит относительно чётким и трезвым. — Какого хрена ты не выходишь у меня из головы?       Чуя чувствует, как волнительно пылает его лицо, как немеют пальцы и леденеют губы. Голова пустеет и одновременно с этим так сильно тяжелеет, будто наливается осмием. Воздух чернеет, и Чуя не может спокойно дышать без рвущихся наружу хрипов и криков. Он не дышит, прижимает ладонь ко рту, сдерживая рвущуюся наружу истерику, а другой рукой сжимает мобильный до скрипа пластмассы. Тело пустеет, словно отлучается от гравитации.       Чуя выдыхается.       Несколько сдержанных вздохов в кожу; Накахара быстро промаргивается и, убрав ладонь ото рта, говорит срывающимся голосом: — Просто поезжай домой, Дазай,— и вешает трубку, чтобы больше ничего не слышать, чтобы не сорваться и не помчаться к Осаму туда, куда тот скажет.       Он отключает телефон и откидывает его на стол. Утыкается горячим, скорбящим лицом в свою руку, и его плечи содрогаются в немой истерике. Никакие физические законы, математические теоремы и даже гуманитарные науки больше не хотят умещаться в грузной голове. Домашняя работа остаётся наполовину несделанной.       Чуя с огромным усилием встаёт из-за стола, выключает маленький светильник и падает на мягкий футон.       Темнота, наступая, всё стирает. Кровь быстро струится в венах и молчит, она больше не плачет, потому что на этот раз плачет Чуя. Звёзды сияют через окна прямо в лицо и сбегают влажными каплями по щекам на подушку. Чуя забивает голову мыслями, самолично терзает себя, когда снова думает о Дазае. Тонет в собственном страхе. Думает от кончиков синих волос до онемевших пальцев, что влюблён. Чёрт возьми, он так сильно влюблён в Дазая, что не может выбросить его из головы даже на короткое мгновение.       «Какого хрена ты не выходишь у меня из головы?»       Сердце разбивается, а артерии засоряются. Сознание уходит. Он лежит на продавленном футоне, но с удовольствием бы полежал около его дверей. Сорок пять ножевых в сердце, а первый снег за окном изнуряюще-белый. Чуя достаёт сигареты из заначки и наполняет свои лёгкие дымом. Пропитанные кровью хрупкие кости, никотиновая поддержка и последнее место во всём мире — это всё, что он имеет. Реальность наступает на хребет, потому что Дазай сегодня всего лишь чертовски пьян. И ничего больше.

;;;

      Чуя просыпается от звонка в дверь, и с трудом разлепляет красные глаза. Высохшие слёзы стягивают веки, жгут щёки, но больше всего жжётся и сдавливает внутри. Сон не больше четырёх часов, остальное — слёзы. Негреющее солнце разбрызгивает свои яркие лучи по комнате, и они режут глаза.       Чуя чертыхается, запутавшись в одеяле, и, сонно пошатываясь, идёт открывать.       Лучше бы он этого не делал.       Дазай — помятый и пристыженный — стоит на серой лестничной площадке. Без колец в губах, с поалевшими от ледяного ветра щеками и с букетом полевых цветов в ладонях. Он шмыгает носом, пока ошарашенный и тихий Чуя, стоящий на пороге квартиры, держится пальцами за дверь, и виновато протягивает ему цветы. — Я больше так не буду.