***
В университете поглядывают косыми взглядами и изредка перешёптываются за спиной, но в целом всё в порядке. Преподаватель, который на прошлой неделе остался пристыженным перед целым потоком студентов, молчит, лишь иногда поглядывая в сторону Чуи. Он не говорит ни слова, когда Накахара опаздывает на физику на пятнадцать минут и не обращает никакого внимания на то, что почти всю пару тот занят чем-то другим. Так бы всегда. Чуе хочется счастливо прыгнуть Дазаю на шею. Чуя откладывает свой блокнот и выуживает из кармана толстовки телефон, чтобы набрать сообщение Осаму. Неплохо было бы его поблагодарить за помощь, но Чуя хмыкает — обойдётся, Накахару в любой момент могли вызвать в деканат. Вы: меня, вроде как, не собираются выгонять из университета. Дазай: ты правда думал, что препод побежит жаловаться? не смеши. ты вообще видел его лицо в тот день? Чуя закусывает губу, пытаясь сдержать улыбку. Вспоминать прошлую пятницу без смеха и прозрачного стыда никак не выходит. Дазай — чёртов гений, человек-риск и полный идиот, раз пошёл на такое. Но он прав: было вполне ожидаемо, что преподаватель спустит всё на тормозах, учитывая, что тот, кто высмеял его в заполненной аудитории, даже не студент из этого университета. И ладно, конечно, угрозы тоже этому поспособствовали. Какая разница? Теперь Чуя может выдохнуть с облегчением и, наконец, порадоваться, так? Ему семнадцать лет, и впервые за всю жизнь его скулы ноют от бесконечных улыбок. Тачихара, как и всегда, пишет ему около полудня, привычно спрашивая у Чуи всё ли у него в порядке, и впервые Накахара пишет в ответ «всё хорошо» без тени лжи, потому что правда — всё хорошо. Дазай: сегодня будет какое-то мероприятие. Дазай: я заберу тебя в шесть, и мы проведём по-настоящему дерьмовое время, договорились? Дазай — его парень. Он помогает ему с уроками, платит буквально за всё, лично колет ему лекарства и каждый день забирает из университета на своей ауди, заставляя студентов провожать недоумёнными взглядами его машину и садящегося в неё Чую. Дазай — его парень. Он рассказывает ему о звёздах, заставляет вместе с ним творить глупые, безрассудные вещи и тянет его в какое-то захолустье, именуемое китайским рестораном. Перед ними пустеют коробочки с китайской лапшой, и у Чуи слезятся глаза, когда он берёт со столика бутылку с холодной колой и хватает воздух ртом. — Лапша очень острая, мне такую нельзя, — поясняет Чуя, замечая немой вопрос в глазах Дазая, и гладко посмеивается. Красные фонарики светятся под потолком, подвешенные за деревянные балки, а незатейливая приглушённая мелодия танцует вокруг них. Посетителей мало, их почти нет, потому что этот ресторанчик такой крошечный и убогий, и никому ненужный, кроме них двоих. Чуя прогулял две последние пары по философии и истории, и ему плевать. «И не жалуйся потом, что Тачихара отчитывает тебя за прогулы, потому что ты правда пропускаешь слишком много», — говорит Дазай Чуе, и тот только закатывает глаза и показывает язык совсем по-детски. А сам Тачихара между прочим бросил университет на первом курсе. — Нельзя острое, значит, да? Но курить можно? — Накахара с удивлением вглядывается в ухмыляющееся лицо напротив и медленно сглатывает. — Я ещё давно заметил запах табака от тебя, не пытайся придумать оправдание, — Дазай хмыкает, отодвигая от себя пустую коробку из-под лапши, а Чуя нервно тянет синие волосы на затылке, пропуская их сквозь пальцы. — Сигареты сгущают кровь, — неуверенно отзывается он и уныло ковыряет свою недоеденную лапшу палочками. — Что ты можешь рассказать о себе? — внезапный вопрос убивает уют, но пытается выстроить доверие. Да, им нужно об этом поговорить. У Чуи холодеют пальцы, и он трёт ими шею, согревая их о тепло нежной кожи. — Ну, я всегда был таким, — начинает Чуя неуверенно и, быстро кинув взгляд на Дазая, продолжает уже смелее и громче: — Сирота уже два года. Мама помогала мне с болезнью всю жизнь, пока сама не заболела. — Какой она была? — Самой обычной, — Чуя коротко пожимает плечами, уткнувшись взглядом в разноцветную скатерть на столе. — Она не была идеальной, не была самой лучшей. Она ограничивала меня во многом, и раньше я ненавидел её за это, а сейчас, наверное, благодарен. С такой болезнью, как у меня, долго не живут, а я сам не могу справиться со своей кровью. — Мы справимся с ней, Чуя. Мы. Мы. И целые солнечные системы взрываются от силы этого слова. У Чуи плывёт в глазах и чешется сердце — ужасное ощущение. Ему хочется громко закричать, оглушая собственную кровь, с грохотом разбить вдребезги всё, что находится вокруг. — Я отвратительный. Худший сын и худший друг, принёсший одни лишь проблемы. Со мной всем приходится носиться, потому что я могу умереть. — Неправда, — взгляд Дазая остывший и пустой. Он качает головой, и в глазах Чуи застывают благодарные слёзы. — Ты же чёртов ангел, разве ты не видишь? Посмотри на себя. — Ангел, — смеётся и плачет. — Я не могу уберечь даже самого себя, какой из меня ангел? — Не подумай ничего такого, конечно, но для меня ты будешь ангелом, самым лучшим и безгрешным, и мне всё равно, что это не так на самом деле, — два оборванных удара сердца, и Чуя тянет оледенелые ладони к рукам Дазая. Осаму плевать на вкус крови, плевать, что на самом деле Чуя — маленькая язва и олицетворение провокации, потому что для него он — ангел, который плавится в его руках и пахнет, как чёртовы небеса. И молчание. Пальцы переплетаются, сердце бьётся в горле, а перед зажмуренными глазами плывёт звёздная пыль. — Мы справимся со всем этим дерьмом, Чуя, — сильные, чуть огрубевшие пальцы Дазая сжимают нежные ладони. — Я не доживу до старости, кровь течёт чаще, чем ты думаешь, Дазай. И иногда мне становится хуже, и врачи ничего не могут сделать, они смотрят на меня так, будто я умираю. — Да плевать я хотел на этих врачей, Чуя. Они ничего не знают. — Кровь говорит мне, что я скоро умру, но я не хочу умирать, сейчас не хочу, не хочу уходить, — Дазай прижимает подрагивающее тело к себе, и нынешний Чуя напоминает ему образ забитого болезненно-хрупкого ребёнка из прошлого. Это Осаму совсем не нравится, его сердце испуганно трепещет в ноющей груди, и он закрывает глаза, обнимая Чую крепче, заставляя того уткнуться холодным носом себе в грудь, и позволяет плакать в свою рубашку. Это больно. Посетителей мало, их почти нет, и им всем плевать. Они безэмоциональные и равнодушные. У каждого из них свои проблемы. — Поедем завтра в больницу. — Я ненавижу больницы, — утонувшие в тишине тусклого света китайских фонариков два мягких силуэта, два тихих голоса и мокрая от слёз клетчатая рубашка. — Там только умираешь и тратишь все деньги. Я трачу все свои деньги на лекарства, и Тачихара полжизни помогал мне платить за учёбу и квартиру, и это ужасно. А теперь ты тратишься на меня. Больницы всех забирают, забирают родных и меня когда-нибудь тоже заберут, а я не хочу этого. Поэтому я туда не хожу. Самый чувствительный и самый эмоциональный. Чуя всего лишь одинокий больной ребёнок, и он боится, и это нормально. Он боится умереть, он боится, что так и не дождётся помощи, но Осаму жмёт его тело к себе осторожно, но смело, и чувствует отрешённые всхлипы на своей груди, и чужие пальцы сжимают ткань его рубашки до скрипа ниток. В больнице им помогут. Дазай не знает, к какому гематологу ходил Чуя, но завтра же он найдёт ему самую дорогую клинику и самого лучшего врача, он заплатит сколько будет нужно — он закроет глаза Чуи своими ладонями, когда будет давать врачам взятки, потому что Чуя самый чувствительный и самый мягкий, ему необязательно знать, на какие жертвы другие люди готовы пойти ради него. Чуя цепляется за запястье Дазая, как утопающий за спасательный круг. Китайские фонарики о чём-то шепчутся и смеются в вечерней темноте, развеваясь на ветру. Весна тёплая, снег почти весь растаял. Под усталыми ногами хрустит гравий, а влажная пыль оседает на джинсах и промокших кедах. Дазай тянет Чую за собой, и тот искренне удивляется, сколько же в этом парне влечения к новому, сколько в нём неиссякаемой силы. В каком-то мелком полуразваленном ларьке Осаму покупает Чуе брелок в виде Венеры и улыбается, когда видит синее море благодарности в его глазах и мило поигрывающие на его заострённом носу веснушки. Город шумит, он заполненный до краёв; на улице какой-то праздник — ни Дазай, ни Чуя даже не знают, какой именно, но это не столь важно. Пустая бездна внутри Чуи наполняется смехом парня с цветными волосами и бесцветным голосом. Он цепляется за него и заинтересованно крутит головой в разные стороны. Деревья в цветах. Они искусственные, но очень красивые. Город кричит тысячами голосов — он живой. — Прекрасные цветы, да? — Чуя захлёбывается в собственном возбуждении, его глаза лихорадочно мерцают в свете фонариков и пёстрых витрин. Яркие салюты хлопают где-то в темноте неба над их головами, и переливы света и цветные вспышки бегают по лицам. — Конечно. Очень красивые, — и перед взглядом Дазая не было ничего кроме. Кроме силуэта Чуи, тонущего в ночном городе, тонущего среди фальшивых разноцветных цветов и смешанных голосов людей. Они бродят по улицам весь вечер. Ноги гудят от усталости, становятся мягкими, как вата. Они пробегают мимо огромных мужчин, показывающих публике какое-то мудрёное представление с огнём, и смеются, потому что их тела полностью покрыты одинаковыми цветными татуировками. — Когда-нибудь сделаем что-то такое же, да? — Чуя умирает от смеха и обнимает Осаму за пояс. — Парные татуировки. — Ну уж нет, хватит с тебя синих волос, — Дазай смеётся и приподнимает Чую за бёдра, прижимая к себе. — Боишься Тачихару? — Поверь мне, тебе тоже стоит его бояться. Он прибьёт нас. Они хохочут до слёз, бегут сквозь светящуюся толпу к дому Чуи — к нему ближе — и прячутся от загребущих рук праздника в пустом звенящем подъезде. В квартире тепло. Гирлянда под потолком красит комнату переливами светотеней. Дазай сам кормит гуппи: аккуратно сыплет в аквариум специальный корм и воркует с бестолковой рыбкой, а Чуя, поглядывая из-за его плеча, привстав на носочки, посмеивается. Он поливает любимые фиалки и кактусы, долго разглаживает ладонями веточки кипариса, заставляя Дазая улыбаться. Они лежат на диване и близость их тел кружит голову, а на губах расцветает опухоль от поцелуев. Они лежат так близко, тесно прижавшись друг к другу, и мириады звёзд над головой топят их обоих в нежности — Чуя не может поверить, что это всего лишь простая гирлянда, купленная за гроши, а не холод открытого космоса. Целый ночной небосвод, купленный по дешёвке. В слабом мерцании разноцветных огоньков Дазай кажется Чуе одной из этих звёзд, до которой когда-то у него не было ни единого шанса дотянуться, а сейчас он может схватить её пальцами, может коснуться её и при этом не обжечься. Чуя лежит под боком Осаму, и тот шепчет аккуратно, с улыбкой: — Это твоё место. Вот здесь, — тихонько стучит пальцем себе по груди, — рядом со мной.***
Каждую ночь Чуе снятся сны, но они не цветные. Они болезненные и монохромные, они горькие на вкус. Каждую ночь Чуе снятся сны, и в них — мама, пахнущая сладким парфюмом, детские площадки, на которые он смотрит сквозь прутья забора, школа и кровь. Много крови. Ему снятся школьные задиры, которые загоняют в угол и пытаются ударить, в шутку или нет — Чуе никогда не узнать, но во снах он видит, как, закрывая голову руками, отчаянно просит этого не делать. «Нет, нет, не надо, не раньте меня, я умру, я умру, я умру». Ему снится, как лидер неразлучной школьной своры крутит пальцем у виска и говорит: «Ненормальный». И это правда. Чуя ненормальный, его кровь ненормальная, он вместе с ней будет гореть в аду, который ему тоже снится. Его персональный ад не горит, он ледяной как космос; сине-розового цвета и пахнет кровью, а по его углам растут фиалки. «Здесь тебе и место», — заливаясь смехом, верещит кровь, и Чуя, зажимая уши ладонями, падает и разбивает колени, но не чувствует боли — в своём аду он не чувствует ничего и только слышит свою кровь, которая голосом матери нашёптывает ему смертельные колыбельные, а тени кричат, что он один. Здесь не существует времени, и Чуя боится, страх расползается по всему телу. Здесь его место, и он останется здесь навечно, останется здесь до утра. Не просто его собственный ад — его собственная порча. Чуя раздирает почерневшие сгибы локтей ногтями и беззвучно кричит. Он всхлипывает, он бормочет что-то странное, он плачет, сминая пальцами простынь, растягивая её и комкая. Худые плечи трясутся в беззвучных рыданиях, а синяя макушка беспокойно мечется из стороны в сторону — именно таким Дазай застаёт его, когда просыпается от посторонних звуков, которые заставляют гулко стучать его испуганное сердце. — Тише, Чуя, — Осаму приглаживает взмокшую чёлку подростка, отбрасывая назад слипшиеся от пота пряди, наклоняется над его лицом и целует осторожно в горячий лоб. — Она идёт за мной, она идёт за мной, — хнычет Чуя, его глаза широко раскрыты. Слёзы собираются в уголках глаз и, не находя больше преград в виде век, скатываются вниз по белым щекам и ползут змейкой дальше, вниз по шее. — Спаси меня, Дазай... боже, она убьёт меня. Подушка под их головами пропитывается слезами, и Дазай вытирает с горячих щёк Чуи мокрые дорожки и обнимает его со спины ещё крепче. — Всего лишь сон, Чуя, я тут, слышишь меня? Я рядом. Дазай зарывается носом в пушистые волосы и беспокойно дышит, обдавая кожу горячим дыханием, и тело в его руках постепенно расслабляется. — Фиалки, Дазай. Ты знаешь, что в аду растут фиалки? Чуя бредит и еле дышит, а Дазай крепко прижимается губами к его макушке. — А в раю? Скажи мне, что растёт в раю, Чуя? — Не знаю, — мягкий, боязливый шёпот, и Осаму берёт тонкие пальцы мальчика в свою ладонь. — Потому что я там никогда не был.;;;
Утонувшая в сером мраке обшарпанная ванная комната шепчет голосом матери: «У тебя болезнь царских кровей, Чуя, и ты скоро умрёшь». Стены вокруг сжимаются и пульсируют, удушливые рыдания напрочь перехватывают горло, а кровь утекает из его дёсен, утекает из его носа. Тяжёлые красные капли разбиваются о грязный кафель, а голова пухнет, наливаясь почти свинцовой тяжестью. Чуя глотает кровь и подтягивает к груди острые коленки. Утром Дазай находит Чую в ванной, сидящим в одной футболке на ледяном кафеле. Его губы в крови, зубы в крови, ткань тёмно-серой футболки и пол заляпаны бордовыми пятнами. Кровь тянется с губ и ноздрей Чуи тёмно-красными ниточками на пол, и мальчик поднимает мокрые глаза на Дазая и шепчет: — Я устал. Осаму сгребает обмякшее тело Чуи в крепкие объятия и трясущимися пальцами вытирает с его подбородка кровь, приглаживает ладонью волосы и тихо качает в своих руках, как ребёнка. — С тобой всё будет нормально, Чуя, я обещаю. Смотри только на меня. Я с тобой, и ты это знаешь. Ты будешь в порядке, верь мне. Устало привалившись к груди Дазая, Накахара прикрывает глаза и снова глотает кровь. — Я так устал, я просто хочу спать. — Нет, ты не будешь спать, ещё чего, — из горла лезут панические сжатые смешки, и Дазай укачивает мягкое тело в своих руках, вытирает кровь с мягкого лица и прижимается побелевшими губами к макушке. — Ты примешь лекарство, а потом мы поедем в больницу, и никакие отказы не принимаются. — Знаешь, на моей могиле проросли бы фиалки, — шёпот мёртвый и дрожащий. Одно предложение словно пулей в лоб. Дазай выцеловывает запачканное кровью лицо, и в его глазах застывают слёзы. Он смотрит на свои руки — они, измазанные чужой кровью, крупно трясутся. Нет. Он не позволит смерти поцеловать веки этого ребёнка. Он не отдаст мальчика в её грязные лапы. Не даст утонуть ему в собственной крови. Он клянётся ему в этом.***
В больнице им действительно помогают, и теперь Чуя ненавидит это место ещё больше. Ему ставят много капельниц. У него лёгкая анемия от потери крови и кружится голова. Вместо горы бесполезных витаминов новый гематолог выписывает изменённый рацион и новый раствор. Дазаю пришлось дать приличную взятку, и он верит, что это того стоит, а Чуя не знает об этом и никогда уже не узнает. И это к лучшему. По щекам подростка текут немые слёзы, и его взгляд уставший. Пятна под глазами тёмно-серые, как высохшая грязь, а глаза — мутно-голубые, как глубокое озеро. Дазай мнётся у двери в палату, и Чуя смотрит на него из-под полуопущенных век до тех пор, пока не отключается. Всевозможные виды анализов, множество однотипных вопросов — и в конце концов, Чуе закатывают рукав больничной рубашки, и врач берёт в руки шприц, медленно наполняя его препаратом. «Достаточно новая разработка, теперь применяемая ко всем больным гемофилией», — говорит врач спокойно, но Чуя, захлёбываясь немыми криками, сжимает ладонь Дазая до хруста костей. Его кровь визжит, она не хочет помощи, и Чуя думает, что новое лекарство точно убьёт его, потому что гниль под кожей его не примет. Дазай просит доктора самому ввести лекарство Чуе и протягивает ладонь, чтобы взять шприц. Ему приходится несколько раз сказать, что умеет ставить уколы, и это вызывает в нём раздражение, потому что Чуя в его руках уставший и запуганный. Он хочет быстрее разобраться со всем этим дерьмом и увести его домой. Сыворотка бежит по прозрачным венам, и кровь густеет. Чуя аккуратно, чересчур боязливо опускается на ступень крыльца больницы и трёт покрасневшие глаза рукавом толстовки, собирая в неё тёплую влагу. Он даже не думает о том, как жалко выглядел сегодня перед врачами, когда плакал и сжимал ладонь Дазая, потому что его голова пустая, он сам пустой. Несколько неумелых щелчков по колёсику зажигалки, трещащие искры, и надломленная пополам сигарета дымится меж дрожащих пальцев. Он ненавидит больницы. Белые стены нашёптывают ему голосом матери, что он скоро умрёт, подохнет, как никому ненужный дворовый пёс, запертый в четырёх грязных стенах со своими цветами и цветастой гуппи — дорогой памятью от матери. — Как ты, смайлик? — плавный голос, прозвище-оксюморон и горячая ладонь на его костлявом плече. Чуя вздрагивает и опускает сигарету вниз, поднимая взгляд на Дазая. — Я не в восторге от того, что ты куришь, но если тебе так легче — кури, — Осаму присаживается на ступеньку рядом с Чуей и приобнимает его за лопатки, и мальчик кладёт голову ему на плечо и берёт в руку его ладонь. — Это лекарство тебе поможет, Чуя. Только если в этот раз мы не станем пропускать его приём. — Оно слишком дорогое. — И что теперь? — Откуда у тебя столько денег? Я не хочу, чтобы ты платил за меня. — У меня стипендия и не бедные родители, так что я буду за тебя платить. — Почему? — голос бесстрастный и равнодушный. Чуя выпускает дым через нос и выкидывает тлеющий бычок куда-то вниз, прямо на ступеньки. — Потому что ты слишком дорог мне, идиот, и прекрати задавать глупые вопросы, — эмоции обжигают Чую новым накалом и сильнее их лишь ток, который искрится в его сердце. Чуя нежно кивает, смело заглядывая в глаза Дазаю, и благодарно прижимается сухими губами к его пальцам.