мы

они лежат на кровати частями единого целого, непонятного и многорукого чудовища, и баки ужасно хочется, чтобы этот момент никогда не заканчивался. он берет руку стива в свою и целует костяшки пальцев, легко дуя на них. а стив смотрит своими огромными глазами, пытаясь выразить абсолютно каждое «люблю» только взглядом, и переплетает их ноги ещё сильнее, будто бы всего, что уже было — недостаточно. все, что он чувствует — холод. солдату мерзко-человечно кажется, что он никогда полностью не оттаивает после криокамеры. у него в сердце застрял осколок льда, как у того мальчишки из сказки (как его зовут? откуда солдат знает?), и причиняет такую боль, что хочется вспороть себе грудь. баки тянет руку к волосам стива, смотрит ему в глаза и чувствует себя самым счастливым человеком в мире. ему кажется, что за стива он бы убил. даже не одного человека, черт с ним, можно и душу продать небесам или преисподней, лишь бы стив жил. жил всегда, вопреки и точно больше, чем проживет баки. это эгоистичная трусость — страх потерять единственное, что выбрал своим самым дорогим на свете. солдат раскладывает перед собой все ножи, разбирает и чистит винтовку, снимает жилет и закрывает глаза. у него нет ничего дорогого, для него важна только боль, которую он чувствует постоянно, будто его левую руку вечно пытается кто-то оторвать, а грязные остатки души втоптать в землю. он идёт по коридору, слыша и чувствуя страх врачей и идиотов с автоматами, идущих за и перед ним. — такой красивый, — тихо говорит стив и вжимается в баки ещё сильнее, слова затапливают его, как океан, и найти подходящие невозможно, потому что его любовь к баки больше того, что было сначала. любовь была раньше слова, раньше слова было то, что люди назвали потом чувствами. оно будто дожидалось того, когда уже жалкие земные твари поймут его и будут прославлять. рамлоу не боится солдата, он идёт рядом и насмехается над ним. солдату не надо это слышать, чтобы знать. рамлоу не ненавидит солдата. рамлоу не жалеет, не сочувствует, рамлоу развлекается. он даёт солдату пощечину, чтобы показать этим всем идиотам вокруг очередное шоу, и с силой толкает солдата в кресло. а тот позволяет, чувствуя себя невозможно уставшим от фантомных страданий. — знаешь, — тихо произносит баки, держа ладонь на щеке стива, — я даже представить не могу, чтобы когда-нибудь я забыл твоё имя, — он бы выцарапал его у себя на сердце, чтобы оно, глупое-дурацкое, всегда помнило о том, кто заставляет его биться, ради кого оно до сих пор не ржавеет и не громыхает в груди жестяным мусором. у солдата на языке крутится только «язналязналязнал», он знал того человека. он должен сказать об этом, чтобы не помнить, чтобы электричество наконец починило холод в его груди, расплавило сосуды и тот лёд, который пытается сделает солдата настоящим. но он не скажет о том, что человек заставил его почувствовать и как много. пирсу и рамлоу это знать совсем не обязательно, а то вдруг ещё причинят человеку боль. у солдата на подкорке выжжено (там, где все воспоминания когда-то были) — человек не заслуживает страданий. баки целует стива в лоб, щеки, нос, ловит дыхание своими губами и просто дышит самим стивом, прикосновениями его пальцев к собственной ключице, ощущением переплетённых ног и сплавленных частей тела. баки кажется, что если он сейчас коснётся себя, то почувствует то же, что чувствует от прикосновений к стиву, потому что они — одно целое. один человек с одной душой. зимний солдат — всего лишь звено в цепочке гидры. он одинок, несчастен и злобен, и он это знает. к солдату приходит просветление чаще, чем он бы хотел: в своём крике и запахе очередных горящих нейронов он видит и чувствует что-то большее. в отчаянии и агонии солдат способен понимать, что светлое в его жизни тоже есть, и он его заслуживает, каким бы сильным ни было отвращение на лице пирса. «мерзость», — каждый раз читает солдат в его глазах. именно поэтому он носит маску, да? 1941, бруклин, нью-йорк. 2014, нигде и никогда.