***
В десять вечера Гретта закрывает кассу, чувствуя себя абсолютно вымотанной. – Ну все, ребята, пора спать. Она гасит свечи в фонариках и относит их на улицу, чтобы выстроить в ряд около наполненных тыквами корзин. И, прежде чем закрыть дверь, прощается с ними. «Как жутко, что мне некому пожелать спокойной ночи, кроме кучки отрезанных голов, – думает она и тут же добавляет про себя: – Хватит. Это же просто тыквы». Через дорогу Фредерик закрывает дверь в здание фонда. Она собирается сказать привет – это превратилось в рефлекс после стольких лет. Сколько же их уже набежало? Двадцать? Двадцать с небольшим? В последний момент Гретта подавляет возникший порыв, и Фредерик уходит в противоположную от нее сторону, слегка сгорбившись – наверное, от холода. Она вспоминает, как зажимала его руки между своих ладоней, пытаясь согреть их после целого дня игры в снежки или той пародии на хоккей, которую они изображали на покрывшемся льдом озерке неподалеку (надо заметить, что теннисные туфли – не лучший аналог коньков). Она вспоминает его холодные руки на ее горячей коже, когда во время ежегодного сражения с гриппом он утверждал, что непременно угадает, какая у нее температура. И заставлял ее смеяться, пока из носа не начинало течь ручьем. Последнее воспоминание о нем и его мыслях звучит у нее в голове ярким и звонким аккордом. Она смотрит на его удаляющуюся худую фигуру, пока та не исчезает из виду. Гретта осознает, что дрожит, только когда возвращается на темное крыльцо. Только когда замечает, как приглушенно звучит спящая ночь в ее пустом доме.***
С кухни, где он сейчас кипятит воду для чая, доносится перезвон посуды. Скалли решает на какое-то время оставить его в покое. Пусть одеты они теперь по-разному, но устали одинаково сильно. Она скидывает надоевшие туфли и шлепает босыми ногами к двери. Из чайника вырывается столько пара, что разглядеть за ним воду почти невозможно. Малдер достает две кружки, и легким движением толкает одну из них ей. Кружка послушно скользит по гладкой столешнице. Дождавшись, когда он нальет кипяток, Скалли берет кружку и несколько раз макает в воду чайный пакетик. Малдер обходит ее и садится за стол. – Могу я тебя кое о чем спросить? – осторожно интересуется он после недолгой паузы. – Конечно. – Она вынимает мокрый пакетик и добавляет в чай две ложки сахара. А потом, захватив с собой блюдце и сахарницу, устраивается на стуле рядом с Малдером. Тот молчит: его внимание поглощено теми же нехитрыми действиями, которые только что проделала она сама – он кладет сахар в чай и задумчиво помешивает его ложкой. А потом, сделав быстрый глоток, тут же отставляет свою кружку. – Малдер, о чем ты хотел спросить? Он бросает на нее взгляд и ухмыляется, но в его ухмылке она видит чувство вины. – Я просто… Просто хотел спросить, как у тебя дела. – Как у меня дела? – В ее голосе звучит нотка злости. Весь вечер он смотрит на нее так, словно она может вот-вот испариться. Словно это не он совсем недавно бесследно исчез. – Скалли… – Нет, все нормально. И мои дела тоже. – Это безобидная ложь, которую им обоим нужно услышать. – Я не знал, будет ли прощание… В смысле, дело не в тебе лично, и не в Диане, просто прощание оказалось довольно… эм… как бы это сказать… религиозным. Гораздо более религиозным, чем я ожидал. Диана не была верующей, насколько я знаю. Видимо, кто-то из ее семьи все это организовал. Скалли молча смотрит на него, и Малдер, смешавшись, откашливается. – Я просто собирался спросить, не чувствовала ли ты себя некомфортно. Мне бы не хотелось, чтобы ты держала это в себе, я… э… то есть ты не обязана делиться со мной тем, чем делиться не хочешь. Правда. Но если у тебя есть желание поговорить… я не знаю, о чем угодно… я просто… я бы не хотел, чтобы ты чувствовала себя неловко, а потом переживала молча только потому, что не можешь поговорить со мной. Он запинается, лепечет, краснеет и вдруг продолжает, так и не дав ей вставить ни слова: – Я понимаю: это совершенно умозрительно, ведь служба уже закончилась, и если тебе и было неловко, сейчас вроде как поздно за это извиняться, но я все равно извинюсь, потому что не думал… не думал, что там будет такой акцент на религии, ну и все такое… Я бывал на мессах, которые меньше походили на церковные службы, чем эта церемония, и… – Малдер, – перебивает она. – Все нормально. – Ладно, – смиренно кивает он. Она обдумывает свои слова. – На самом деле не совсем. – Он резко поднимает голову. – То есть все действительно нормально, но да, сегодняшний вечер был непростым. Его лицо полно сочувствия. – И ты прав: дело не только в Диане. Малдер, она была твоим другом. – Скалли замолкает. Без всякого сомнения, Диана была ему больше, чем другом, но сейчас ей не хочется в это вдаваться. – Мне нужно немного времени. Чтобы привыкнуть к мысли о том, что я пережила в Африке и что увидела здесь, когда вернулась. Он кивает. – Все равно спасибо тебе. – Она наклоняется к нему и целует его в лоб. – Я понимаю, что у тебя сегодня тоже был не праздник. Все хорошо? – Кажется, да. Они смущенно улыбаются друг другу. Все, что с ними случилось, на корню убивает возможность как-то вербализировать свои мысли и эмоции. Она хочет сказать ему все и сразу, но понятия не имеет, как. Как ей описать страх, который она испытывает, когда думает о том, чему ее учили всю жизнь? Злость из-за того, что она вложила свою веру в то, чего не существует? В то, что может быть не более чем обманом, фантазией, созданной обычными людьми – такими же, как она, чтобы объяснить человеческую хрупкость и смертность, чтобы облегчить человеческую боль, чтобы подпитывать пламя войн, скрывать истину, притворяться, что после жизни бояться больше нечего? Что после этой жизни вообще хоть что-то есть? Пустота, которую она ощущала в Африке, схлестнулась со стеной вопросов, ответов на которые не найти. С ощущением причастности к чему-то высшему, расцветавшим внутри нее, когда они с Альбертом молились, держась за руки. С ее отчаянной, иррациональной надеждой. «А что, если бы я нашла тебя слишком поздно?! – хочется закричать ей. – Что, если бы я вообще тебя не нашла? Как ты можешь мне доверять? Как я могу сказать тебе правду, если я не знаю ее?» Что-то вдруг капает в ее чай. – Скалли, – говорит он, проводя большим пальцем по ее подбородку. Она смотрит на него. На глаза набегают слезы, к горлу подкатывает ком. Он встает и, взяв ее за руку, притягивает к себе. Они идут («Точнее, плывут, – думает она), квартира словно подернута дымкой. И кто-то – нет, она – говорит: «Малдер, Малдер, Малдер»… «Все хорошо, все хорошо…»***
Она отдыхает в его объятиях, положив голову ему на плечо. Они лежат поверх одеяла. Единственный свет в спальне исходит от горящей свечи. Через какое-то время она поднимает голову и целует его – нежнее, чем он мог себе представить. «Надеюсь, ты слышишь меня, – думает он. – Надеюсь, ты знаешь». Она садится и начинает расстегивать рубашку. Он ни на мгновение не позволяет себе думать, что это какая-то ошибка.***
Она никогда не была ни с кем настолько терпеливым и скрупулезным. Ей кажется, что он касается каждого нервного окончания на ее коже и заставляет их гореть огнем – до тех пор, пока ее кровь не начинает закипать. «Это не совсем похоже на секс», – думает она. Скорее на исцеление. Малдер – словно игла, сшивающая израненные ткани. Она проводит пальцем по липкому «шву» между их телами – там, где он исчезает внутри нее, поднимает на него взгляд и видит в его глазах свое собственное счастье. Когда они наконец отрываются друг от друга, она ощущает лишь едва заметный укол.***
Подсвеченное пламенем единственной горящей в комнате свечи, ее бледное обнаженное тело оставляет неглубокую вмятину на темно-зеленой простыне. Он проводит пальцами по ее руке – снова и снова. Ее кожа на ощупь – как мрамор. Она спит, положив левую руку ему на грудь, и это кажется столь же интимным, как и то, чем они занимались, когда она бодрствовала. Он скучает по ней, но по-новому. Так, как не мог даже представить себе еще четыре или пять часов назад. Он скучает по ее мыслям, будто они витают где-то в тысяче миль от него. Отзвуки ее эмоций, как волны, вздымаются, а потом отступают. Она шевелится, и он кладет руку ей на грудь – там, где бьется сердце.***
26 октября 1978 В автобусе они оказываются по соседству. – Так, всем тихо! Мы сегодня загружены по уши, потому что четвертый автобус вышел из строя, – сурово сообщает водитель и надувает пузырь из жвачки, до тех пор, пока тот не лопается с громким хлопком. – Ехать будем дольше обычного, и всякие выходки мне тут не нужны. Фредерик занимает место последним и вынужден сесть на заднее сиденье, которое уже наполовину занято – конечно же, Греттой. Он усаживается так далеко от нее, как только возможно, и, балансируя на краю сиденья, чуть было не падает. Но успевает-таки восстановить равновесие и надеется, что никто не заметил, как он едва не вывалился в проход. Гретта читает учебник по истории, хотя они только что вышли с урока. Какой идиоткой надо быть, чтобы испытывать что-то, кроме желания проблеваться, после той адской пытки, которую представляют собой уроки мистера Лэндона? Гретта улыбается, изучая карту США 1775 года, а Фредерик с отвращением качает головой. Линн Колдуэлл, сидящая перед ними, перевешивается через спинку сиденья и подталкивает локтем свою подругу, Кароль Лайкинс, которая тоже оборачивается к ним. – Зацени, – с ехидной улыбкой говорит Линн. – Гредда и Фредда. Ха. – Она фыркает. Кароль говорит: – Чего ты с ней водишься, Фред-дер-рик? У нее же вши! И не только на голове. Посмотри на ее одежду! Придурочная ботанша. – Я с ней не вожусь! – с горячностью заверяет Фредерик. – У меня не было выбора! – Ну конечно, – говорит Линн. – Ей даже не придется шить костюм на Хэллоуин. Она может нарядиться в саму себя. – И Кароль издевательски присвистывает. Гретта продолжает читать, как будто не слышала ни слова. Фредерик смотрит на часы. Прошло пятнадцать минут, а они не проехали и половины маршрута четвертого автобуса. «Еще тридцать минут, – высчитывает он. – Тридцать минут соседства с Греттой». Фу. Не найдя лучшего занятия, он достает папку с домашкой и изучает задание мистера Лэндона. «Какие ключевые различия, – гласит первый вопрос, – между картами на страницах 43 и 103?» – На странице 103 современная карта, – говорит Гретта. – Но вопрос на самом деле не об этом. – Да, знаю, – раздраженно отвечает Фредерик. – Я умею читать. И на уроке видел карты. Я не идиот. «Заткнись, – велит он себе. – Если говорить с ней, то она будет отвечать». Гретта достает из кармана две пластинки жевательной резинки. – Хочешь? Фредерик, прищурившись, смотрит на нее с подозрением, но все-таки берет жвачку. – Спасибо, – говорит он. – Мне понравилась твоя карта. – Гретта выжидающе смотрит на него и пожимает плечами, не получив ответа. – Нашего города нет на большинстве карт. Если подумать, я ни разу не видела карту с Уиспервудом. А ведь если нарисовать для него отдельную карту, можно обозначить там все интересные места в городе. Было бы здорово. По ней будет видно, как добраться от пруда с лягушками до фермерского рынка. И насколько далеко находится заправка на выезде с шоссе от конца Главной улицы – там, где большинство людей понимают, что выбрали не тот съезд. Фредерик пораженно смотрит в ее простодушные карие глаза. Он пока не сделал ни одной отметки. Карта существует только у него в голове. И больше нигде. «Абсолютно нигде», – думает он. И наконец понимает: она «слышит» каждую его мысль. «Ведьма, – думает он. – Чудовище». Автобус, тарахтя, постепенно замедляется. Это их остановка. Он хватает свою сумку с папкой и выбегает из автобуса. Он ждет, пока Гретта спустится вниз. Автобус отъезжает, и еще один ребенок на остановке, пятиклассник Лэнс, вприпрыжку бежит в сторону своего дома. Гретта стоит на месте, точно зная, что Фредерик хочет что-то сказать. «Если кто-то не может догадаться, о чем я сейчас думаю, – говорит себе Фредерик, – то он просто дурак». – Держись от меня подальше, – рычит он. – Подойдешь ко мне – поставлю фингал! Не лезь мне в голову! А завтра я скажу миссис Сандерс, что хочу поменяться с кем-нибудь местами, и тебе лучше не спорить. Поняла? Его щеки горят, сердце бешено бьется и подпрыгивает в груди. Лицо Гретты – бледное, как у призрака. – Я не хотела… – начинает говорить она. – Нет! Хватит. Отойди от меня! – Фредерик, послушай, я не знала… – Что мне это не понравится? – Он не может в это поверить. Из всех семилеток-акселератов на планете она самая тупая. – Прости, – говорит она сдавленным, испуганным голосом. – Правда, прости. Я постараюсь больше не «слушать», клянусь. – Тебе же будет лучше, – отвечает он, задыхаясь от ярости. – Я обещаю, – шепчет Гретта. Она дрожит, и ему кажется, что его сейчас вырвет. Ни один из них не двигается с места. Он слышит, что его зовет отец. Гретта нервно сглатывает. – Убирайся отсюда, – говорит он, мыском ботинка расшвыривая гравий в ее сторону. – Я тебя ненавижу! Разве ты об этом не знаешь? Она отворачивается и бежит к ферме Карлайлов. – Я тебя ненавижу! – кричит Фредерик ей вслед. Дома он выполняет все свои обязанности, затем ужинает с папой и Агнес, а потом открывает папку с домашними заданиями. Но не может перестать думать о Гретте. Кто-то может читать его мысли? «Это безумие, – говорит он себе. – Я, должно быть, сошел с ума, если правда поверил в это». – Что ты рисуешь? – спрашивает Агнес спустя час. Она словно снимает с него заклинание. Когда он встает из-за стола на кухне, то видит, что сделал быстрый набросок очень подробной карты Уиспервуда. – Здесь есть наш дом! – с радостью замечает Агнес. Мама заходит в дом, держа в руке фуражку. – Арестовала кого-нибудь сегодня? – спрашивает Агнес. Это традиция: Агнес задает один и тот же вопрос каждый вечер. – Сегодня нет, – с усмешкой отвечает мать. – Что это там у тебя? – спрашивает она Фредерика. – Карта города. – Как красиво. А будет версия побольше? – Да. И цветная. – Сложная задача. Он кивает, раздумывая о чем-то. Мама и Агнес поднимаются наверх, а отец заходит на кухню за стаканом молока. – Можно мне немного прогуляться? – Фредерик, сейчас темно. И идет дождь. Зачем? – Хочу спросить кое-что у одноклассницы. Насчет домашнего задания. – Одноклассницы? Вот как? – Отец наливает себе еще один стакан. – У кого же? – Гретты Карлайл. – А! Внучки Карлайлов? – Да. – Вы в одном классе? – Да. Я на минутку. – А позвонить нельзя? – Они же живут совсем рядом. – Ладно, но через час чтобы был дома. – В переводе с отцовского языка это означает: «Если к закату мы заметим, что тебя нет, мама поедет на работу и напишет заявление об исчезновении». Фредерик хватает пальто и надевает его на ходу, когда уже бежит по мокрому тротуару. Ступеньки крыльца-террасы дома Карлайлов стонут, когда Фредерик взбегает по ним и стучится в дверь. Ему открывает миссис Карлайл в рабочей одежде. К рукавам рубашки прилипли кусочки кукурузной шелухи. – Да, милый? – Гретта дома? – Нет, Гретта, наверное, у ручья. Она собиралась туда после ужина. – Но сейчас же темно, – нетерпеливо замечает Фредерик. Миссис Карлайл смеется. – Ну вы ведь тоже сейчас не дома, не так ли, мистер Робертс? Думаю, ничего страшного ни с кем из вас не случится. Гретта не заблудится в этом лесу. А ты? Он качает головой. – Иди по тропинке. Обогнешь сарай, пройдешь мимо грядки со спаржей. Потом просто иди прямо и доберешься до ручья. Легче легкого. – Она наклоняет голову. – Твои родители знают, где ты? – Знают, что я недалеко, – говорит он. – Я включу свет на заднем дворе. Тогда точно не потеряешься. Она снова смеется и закрывает дверь. Он осторожно идет по грязной тропинке, сосредоточив все силы на том, чтобы не поскользнуться и не упасть. До ручья недалеко, и через несколько минут он уже видит Гретту сквозь редкую поросль деревьев. Ее ноги освещены полосками света. Она встает на четвереньки и наклоняется к ручью, чтобы что-то достать. Фредерик слышит, как она вздыхает, и ускоряет шаг. Дорога уходит вниз, и он, поскользнувшись, хватается за камень. Гретта рассматривает то, что выудила из ручья и громко всхлипывает. Фредерик стучит по камню пяткой, чтобы обозначить свое присутствие, и осторожно подходит к ней. Гретта ничего не говорит. Рядом с ней лежит полусгнивший бумажный пакет. Фредерик открывает его, чувствуя, как от страха и любопытства сводит живот. Пакет склизкий из-за дождевой воды и потемневшей крови. Внутри пакета – мертвые котята без скальпа. Их рыхлые мозги похожи на влажные ореховые скорлупки. – Зачем кому-то это делать? – спрашивает Гретта. – Они же просто малыши. – Она вытирает глаза тыльной стороной ладони и плачет, и Фредерик ощущает, как от сочувствия в горле встает ком. Ветер стремительно проносится по кронам деревьев, разметав повсюду листья и капли дождя. Фредерик берет Гретту под локоть и ведет ее к каменистому выступу. Земля там почему-то сухая, и он усаживает Гретту рядом с собой, обернув руку вокруг ее талии. Она плачет, и Фредерик мягко убирает волосы с ее лица. Он видел, как мать делала так с Агнес. Еще один сильный порыв ветра врывается в лес, облака опускаются еще ниже. Луч фонаря пробивается сквозь черный туман, а за ним следуют тяжелые шаги. – Гретта! – взывает чей-то глубокий голос. – Гретта, милая, выходи! – Это ее дедушка. Он ставит ногу вплотную к ручью и перешагивает через него. – Здравствуйте, – говорит Фредерик срывающимся голосом. – Мы здесь. – Здравствуйте, молодой человек, – отвечает мистер Карлайл. – Гретта, все нормально? Она вскакивает и подбегает к нему, вскидывая руки. Он поднимает ее легко, как пушинку. – Их больше нет, – шепчет она и всхлипывает. – Кого? – спрашивает мистер Карлайл, оглядываясь по сторонам и светя во все стороны фонариком. – Котят, – говорит Фредерик. – Плохих людей хватает, – произносит мистер Карлайл, когда фонарик выхватывает из темноты скомканный пакет, и вздыхает. – Хотите горячего шоколада? Фредерик кивает, и мистер Карлайл спускает Гретту на землю. – Идите прямо за мной. Бабушка знает, что ты здесь? – Гретта тихо шепчет «да», и старик похлопывает ее по плечу. – Все будет хорошо, милая. Она наклоняет голову с таким горестным видом, что у Фредерика что-то сжимается в груди. Мистер Карлайл направляется к выходу из леса. Фредерик идет вслед за Греттой и хочет дотянуться до ее руки, но не делает этого. Когда вдали показывается серебристая каемка опушки леса, она сама берет его за руку. Фредерик с готовностью сжимает ее пальцы, и она ведет его за собой.***
12 октября 1999 Ему не кажется, что Скалли изменилась. Вероятно, потому, что этого и не произошло. Но все-таки от нее исходит нервозность, которая передается и ему. Они не обсуждали самую главную перемену в их жизни – перемену, отрезавшую им обоим путь назад. Но совместный обед успел стать частью их временного распорядка дня задолго до великих потрясений, и сейчас Малдер, развалившись, лежит на диване с огромным сэндвичем, пока Скалли занята чем-то в ванной. Хочет ли она его видеть? Почти весь последний час она провела в других комнатах. Скалли, вся покрасневшая, выходит из ванной. – Что случилось? – Не могу найти очки, – отвечает она. – Может, ты оставила их в моей квартире? – У меня вскрытие через час, а моя левая контактная линза уже несколько недель как порвана. Я должна найти очки или сойду с ума. – Давай я поищу там, – предлагает он, вскакивая с дивана. Она сжимает его руку, вероятно, в знак благодарности, и уходит в другой конец квартиры. Он уже на полпути к своему дому, когда она звонит на мобильный. – Они были в грязном белье, Малдер, – говорит она с облегчением. – Я позвоню после работы.***
Вскрытие, которое она согласилась провести в качестве услуги Скиннеру, занимает вдвое больше времени, чем должно было, и Скалли все еще сидит на работе с бумагами, когда замечает мигающий огонек. Она звонит на голосовую почту в офисе Малдера, чтобы получить сообщение, и слышит на записи голос своей матери, которая сообщает о времени прибытия ее рейса. Скалли хлопает себя по лбу и смотрит на часы: восемь вечера. Самолет приземлится через тридцать минут. Скалли ненавидит забывать о договоренностях. Сидя в машине, Маргарет беспечно болтает, как будто мир вокруг них – такой же, как был вчера, – полный грубиянов, нерасторопных пассажиров и милейших детей с их пресмешными высказываниями. «Дана, ты хорошо ешь?» «Расскажи, что у тебя происходит». «Ты никогда не звонишь, Дана, а ведь мы живем так близко друг от друга!» «Когда твой брат спросил, как у тебя дела, я сказала, что у тебя много работы. Как всегда». Скалли помогает Маргарет вытащить чемодан из багажника и обнимает ее на прощание на крыльце дома. – Ты будешь в церкви в воскресенье? – спрашивает Маргарет. – Не знаю, мам, – отвечает Скалли, прежде чем сесть обратно в машину и уехать. – Я не знаю. Она открывает дверь Малдера, прежде чем сама понимает, что не поехала к себе. Он моет посуду и выкрикивает с кухни: – Кто там? – Это я, – говорит она, привалившись к двери. «Это все еще я».***
Он моет и вытирает руки. Она здесь. – Скалли, – говорит Малдер, но улыбка сползает с его лица, как только он видит ее. Она не реагирует. Он подходит к ней и мягко кладет руку ей на талию. Ему кажется, что она недостижимо далеко от него, и он ощущает знакомый прилив паники. Как тогда, когда нашел ее запертой, со связанными скотчем руками. Когда она исчезла со своей больничной койки, а рядом – как последнее «прощай» – остался только открытый дневник. Когда ее дочь умирала. Когда ее собственное сердце билось все слабее и слабее. Когда он нашел ее погребенной во льду. Когда увидел ее в луже крови на полу его квартиры. Он повторяет чуть громче: – Скалли! Она напряженно поднимает на него взгляд. По щеке бежит слеза. – А что, если все это – ложь? – шепчет она. – Они чуть не убили тебя, и я не могу… Я не знала, где ты, и все оказалось ложью. Все. Все, во что я верила. – Что случилось? – спрашивает он, мягко увлекая ее за собой. – Ничего. Ничего, – говорит она, качая головой. – Ничего. Он никак не может с этим согласиться. – Расскажи мне. Она снова качает головой и упрямо повторяет: – Все нормально. – Она вдруг всхлипывает и обнимает его. – Прости. Не хотела тебя напугать. Он понимает, что ей нужно время. И немного личного пространства. – Ты уже ела? – Нет, – говорит она и снимает пальто и пиджак. – Я не голодна. Ее заострившиеся соски слегка просвечивают через тонкий шелк блузки. – Посмотрим что-нибудь? – Нет. – Сыграем в покер? Она улыбается. – Нет. Она шагает ему навстречу, и в этом движении есть что-то хищное. «Нам надо поговорить», – думает он, но произносит совсем другое: – Пойду разберу полотенца. – Хочется пить, – так же невпопад говорит она. Он отлично ее понимает.***
Почему она продолжает говорить неправильные слова? Скалли жадно пьет ледяную воду на кухне. Да, она сказала правду: ей очень хочется пить. И еще она сказала, что не голодна, а это совсем не соответствует реальности. От голода сводит желудок. В груди болит, а на уме вертятся одни и те же мысли: «Он мог умереть», «А что, если Бог – просто еще одно слово, обозначающее пришельца?» Но сейчас – прямо сейчас, – думает Скалли со страстью, – единственный объект ее голода – это он. А всему остальному придется подождать. Она ставит пустой стакан в раковину, выходит с кухни и надежно запирает входную дверь. Металлический замок громко щелкает. Она идет по квартире, чувствуя в себе какую-то первобытную дикость, как будто только что, как древний шаман, разожгла костер, призвала на помощь безжалостную стихию и, восхваляя богов, бросила вызов своим врагам. Он ждет в ее спальне, его глаза блестят. Их ничто не отвлекает: нет ни постороннего шума, ни единого намека на то, что они не одни в этом темном городе. Он полностью принадлежит ей, а она может убить или любить его. И она не может дождаться, – о да, не может дождаться! – когда снова заставит его стонать. И приникает к его губам, торопясь заглушить окутавшую их жутковатую тишину.