***
Два огромных сэндвича и еще одна порция фаршированных оливок ждут своего часа в холодильнике. Дискуссия о псевдоподиях заводит их в такие дали, что в какой-то момент Скалли всерьез выдает: – Малдер, мне плевать, что тебе сказал Фрохики! Сексуальное воздержание не может проявляться в виде цитоплазматических выростов! Ничего не скажу про пупочные щупальца, но третью руку не дано отрастить никому. – Даже тому, кто… – Никому. – Ну ладно, – отвечает он беззаботно-весело. Этот спор, слава богу, выходит коротким. Он сбивается с мысли, когда замечает, как она перекладывает с места на место пледы и подушки, словно вьет гнездо. – Ты голодна? Он все время спрашивает об этом. – Сейчас нет, – говорит она, выключая свет. В комнате остаются гореть три свечи. Малдер обнимает ее сзади и кладет подбородок ей на плечо. – Чем хочешь заняться? «Надо сбавить темп», – думает она, но даже не пытается сделать это. Напротив – отступает на пару шагов, расстегивая халат, и забирается на постель. Он издает невнятный звук, когда она начинает возиться с пряжкой его ремня, и целует ее, как будто впервые. Она расстегивает его ширинку и говорит: – Я хочу увидеть, как ты кончаешь. Его ответ трудно назвать членораздельной речью, что в точности и было ее целью. Проходят минуты, и его член скользит между ее губами, а он смотрит, как ее рука двигается у нее между ног. Чувствуя пульсирующее приближение оргазма, он наклоняется и целует ее, не закрывая глаз и не позволяя ей отвернуться.***
Октябрь 1992 года Пол, по его словам, переехал в Уиспервуд, чтобы дышать природой. Чтобы быть рядом с людьми, которых так хорошо описывает выражение «соль земли». Он будет выращивать фасоль, и батат, и помидоры черри, похожие на миниатюрные лампочки. – Да, мэм, – говорит он Гретте, – нет ничего лучше жизни в маленьком городе. «Прохвост», – думает она. Белые зубы, изысканные манеры, двадцать пять лет, и не проработал по-настоящему ни дня в своей жизни. Он вертится вокруг магазина, увивается за ней, флиртует, болтает, пока она моет овощи и фрукты, и даже с готовностью закатывает рукава и, демонстрируя мускулы, помогает приехавшим фермерам перенести коробки с яйцами и ящики тыкв. По выходным город наводняют кучки яппи. Они приезжают сюда ради деревьев, запаха кедра и фруктов, названия которых они даже не знают. С них довольно того, что эти причудливые плоды земли можно купить во «Фруктовом саду Сэмюэла» всего за семь долларов за бушель (1). Пол нахваливает все, до чего дотягивается его взгляд, и особенно восхищается ее умением вести торговлю. Его улыбка становится слегка натянутой, но почти не исчезает даже тогда, когда Гретта заверяет, что унаследовать магазин – вовсе не то же самое, что начать дело с нуля. Они с Фредериком смеются над Полом так долго, что на глазах выступают слезы, а дыхания не хватает, и любое слово превращается в сиплый вой. Пол – как анекдот, который с каждым разом становится все смешнее, сколько его ни рассказывай. – Какой же он смешной, Гретта, – наконец говорит Фредерик, вытирая глаза. – Что есть, то есть. – Тогда напомни-ка еще раз: почему ты с ним встречаешься? – Мне не хватает смеха. Они прыскают от хохота, зажимая себе рот рукой, и становятся объектом пары недовольных взглядов в «Горячей картошечке Джолин». В тот вечер Гретта отправляется спать с мигренью. Пол готовит для нее ужин, а она просматривает его книжную полку. У него много книг, написанных бывшими спортсменами-звездами. Стейк и салат получаются довольно вкусными (правда Пол называет основное блюдо каким-то более изысканным словом, чем «стейк»). Гретта призывно улыбается, и, взяв по бокалу красного вина, они уходят в гостиную. Этот анекдот на вкус – как терпкое вино. Анекдот с потрясающе умелыми руками и хорошим толстым членом. Держа его в плотном захвате своих бедер, она испытывает то, что едва ли даже можно назвать эмоцией, – неуловимое, размытое, чувственное удовольствие. Но пока ночь неумолимо движется к своему концу, это удовольствие истончается, становится почти прозрачным, как протертая ткань, и в конечном итоге превращается в боль. Она бросает Пола на следующий день. А еще через день сообщает об этом Фредерику. – Что случилось? – спрашивает он, и его мысли яркой вспышкой взрываются и сверкают в ее голове. Она делает над собой усилие, и они исчезают. – У нас была несовместимость, – говорит она. – А ты бы смог и дальше меня терпеть, если бы я продолжила с ним встречаться? – Конечно, нет, – отвечает он. – Но мне жаль, что у вас ничего не вышло. Что-то в его голосе заставляет ее подумать, что Фредерик лжет, но, когда она смотрит в его оливковые глаза, ей кажется, что он говорит правду. Тем вечером Гретта принимает долгий душ. У нее раскалывается голова. Она сидит с невысушенными волосами на крыльце и дрожит от ледяного ветра. Фредерик заезжает с букетом белых ромашек и встревоженно притягивает ее к себе. Его мысли – упругие, переливающиеся – тонут в ней, словно она губка или громоотвод. В голове пульсирует от боли. Фредерик обнимает и укачивает ее, и она, покрепче прижавшись к нему, засыпает.***
31 октября 1987 года Фредерик поправляет свою пиратскую повязку и с важным видом направляется к сделанной из сена крепости Гретты. – Арр! Все на палубу! Суши весла, разрази меня гром! Стайка гоблинов и троллей заливисто хохочет. Две «Мадонны», один «Хан Соло» и четыре маппета с криками несутся от противоположного конца крепости, где проделан узкий туннель, через который дети должны проползти, прежде чем получить сладость от миссис Карлайл. Кто-то очень маленький с огромными ушами случайно ударяет Фредерика по голени, когда торопливо бросается на атаку оборонительной стены. Гретта сидит на башенке из сена, опасно кренящейся под ее весом. – Иди сюда! Он поднимается по ступенькам – осторожно, чтобы случайно не проткнуть ничего своим пластиковым мечом. На Гретте – расшитый блестками костюм феи, ее светло-соломенные волосы собраны в высокий пучок, увенчанный кудряшками и испещренный сиренево-голубыми ленточками. Она протягивает Фредерику круглое печенье со смородиной и изюмом, завернутое в оранжевую целлофановую обертку. – Это печенье души (2), – говорит она ему. – Теперь ты должен помолиться за мертвых. Он подталкивает ее плечом. – А еще я должен раскаяться в своих прегрешениях, да? – Неужели? Наконец-то! – громко произносит миссис Карлайл. – Ха-ха, – отвечает Фредерик. – Так ты и есть тот самый великий и ужасный пират Робертс (3)? – спрашивает Гретта. Он показывает ей язык. Из дома доносится телефонный звонок. – Можешь сменить меня, Гретта? – спрашивает миссис Карлайл, раздающая сладости. – Конечно. Гретта заставляет детей карабкаться на башню после того, как они вылезут из туннеля, и только тогда угощает их конфетами. Фредерик слышит, как в доме смеется ее бабушка. Во время небольшой передышки он подползает поближе к Гретте. – Мисти в городе? – спрашивает она. Черт. – Только на пару дней. – Хм. Их сосед, мистер Прэтт, пугает трех бешено скачущих детсадовцев, закатывая глаза и плюясь фальшивой кровью. Гретта улыбается, слушая их восторженные крики. У Фредерика пересыхает во рту. Ее улыбка исчезает. Прежде чем она успевает что-нибудь сказать, он резко спрашивает: – Почему ты не поступаешь в колледж? Она хмурится. – А ты? – Потому что я и так умею рисовать. Она качает головой. – Паршивое объяснение. – Кажется, тебя это не огорчало в мае, после выпускного. – Я и не огорчена. Это твоя жизнь. Я просто думаю, тебе бы понравилось учиться в художественном училище, вот и все. Ты весь год присматривался к колледжу Саванны. Фредерик ощетинивается. – Ну, а я думаю, тебе бы понравился любой колледж, но ты туда не идешь. Даже не попыталась поступить. Не поговорила ни с одним преподавателем, не съездила ни в один кампус… Гретта отворачивается. Он все еще слышит, как смеется ее бабушка. – Я не могу сейчас уехать из дома, – тихо говорит она и вытирает рукавом нос. – Пойми. – Она была бы не против, Гретта. – Она умирает. Ты же знаешь. Он не знал. Откуда-то прибегают лягушонок, принцесса и целая команда бейсболистов и тоже требуют своей доли сладкого. Гретта выдает каждому ребенку по горсти шоколадных конфет и улыбается до ушей, а Фредерик с тоской смотрит на нее. Когда дети разбегаются, Гретта берет его за локоть. – Я хочу держать лавку открытой как можно дольше, – говорит она. Он кивает, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. «Я бы женился на тебе, – думает он. – Я бы стал для тебя семьей». Если она и слышит его, то не торопится поделиться своей реакцией. В девять, когда время выпрашивания сладостей сменяется негласно объявленным комендантским часом, она слезает с башни и, поправляя волочащийся за ней подол платья, идет в дом.***
15 октября 1999 года – Твой врач разрешил тебе выходить на работу? Даже на каблуках Скалли умудряется подкрасться к нему незаметно, и при звуке ее голоса Малдер резко вскакивает, чуть не выронив из рук стопку бумаг. – Эй, – говорит он. Испуг от ее неожиданного появления сменяется радостью от того, что она наконец приехала. – Ты опоздала. Сейчас почти четыре. – Я была на совещании по прогнозным показателям. А ты рано. На неделю раньше, если я правильно помню. Малдер равнодушно швыряет папки на стол и с довольным видом плюхается в свое проверенное временем старое компьютерное кресло с такой силой, что оно докатывается до стеллажа позади него. Фотография печально известного Снарлейгоу (4) (а точнее того, что за него выдается) слетает с доски. – Я готов, Скалли. Прошло уже почти три недели. Я готов к работе. К настоящей работе. – А не к какой? Не к фальшивой? – Не к фальшивой. У меня тут целая серия заявлений, которыми мы должны заняться. – Пятью красными кнопками он прикрепляет фото обратно. Малдер обожает эту собаку. Скалли скрещивает руки на груди и поднимает брови. – Моя голова уже почти как новенькая, а на столе – стопка новых сочных дел, Скалли. Она не отвечает. – Полагаю, ты еще не прочитала письмо от Лэнгли. – Малдер, если бы мы расследовали каждую наводку, которую нам подсовывают эти три чудика, то непременно уже обнаружили бы бесчисленное множество Сияющих мальчиков, шелков (5) и магических порталов, а заодно бы нашли оригинальные чертежи египетских пирамид. – Ну и на что тут жаловаться? – Малдер. – Знаешь легенду о Женщине без лица? Скалли садится на краешек его стола и массирует двумя пальцами переносицу. – Знаю одну версию. – Рассказывай. – Какой-то путешественник взбирается на гору или утес или на что-то в таком роде по пути куда-то там и видит прекрасную плачущую женщину. Она одета очень хорошо и очень дорого, у нее красивые волосы, красивое платье, обалденная фигура, но она ревет белугой на всю округу. – Ревет белугой? – На всю округу. Мужчина хочет предложить ей платок, ну и заодно составить компанию, если понимаешь, о чем я, но, когда он наконец подходит к ней и она поднимает голову, он видит, что у нее нет лица. – Что довольно странно, надо признать. Кто-то красится совсем чуть-чуть, кто-то – много… – Скалли выразительно покашливает. – А некоторым это не нужно совсем, – поспешно добавляет он. – Как говорила моя мать, одно дело – нарисовать себе брови, и совсем другое – намалевать все лицо, но, тем не менее… – Малдер, к чему это все? Где-то ограбили магазин косметики? Он криво ухмыляется. – Кстати, в гавайских легендах иногда фигурируют женщины без ног, а не без лица. – Ясно. – А персонажи самого древнего варианта этой истории – японские мудзины. Они могли быть как мужчинами, так и женщинами. – Понятно. – Но всегда красивыми, хотя и без лица. – Угу. – Но нам предстоит иметь дело с еще одной вариацией этой легенды. За последнюю неделю в глуши Миссури произошло четыре задокументированных столкновения с как минимум двумя совершенно непривлекательными мужчинами без лица. Один из свидетелей, описывая их внешность, сказал, что «им в лицо как будто плеснули кислоты». А когда эти безликие мужчины видели, что их заметили, то просто исчезали. – Двое здоровых мужиков просто исчезли? – Поправочка – двое здоровых мужиков со склонностью к пиромании. Правда все пожары потушили до того, как они успели причинить реальный ущерб. Скалли стискивает зубы, ее спина напрягается. – Ни за что на свете я не позволю тебе туда поехать. – Скалли… – А если это Охотники, Малдер? Нет. Просто нет. – Не обижайся, но это не только тебе решать. И с каких это пор ты признаешь, что Охотники существуют? Она резко выпрямляется. – Хочешь, чтобы я поговорила со Скиннером? – Скиннер ушел час назад. – Повторяю свой вопрос, – выплевывает она. От ярости ее щеки багровеют. – Скалли, я правда не думаю, что это Охотники. Но нужно съездить и убедиться самолично. Если не мы, то кто? – Полицейские, которые приняли заявления? – с сарказмом спрашивает она. – И которые наверняка отправили эти заявления в мусорную корзину. Ребята выудили эту информацию из пары чатов, в которых регулярно сидят. Мы поедем туда, осмотримся, поговорим со свидетелями. Просто немного поразнюхиваем. Минимум рисков. – А если этим мы сами привлечем к себе нежелательное внимание? Ее вопрос на пару мгновений вводит его в ступор. – Тогда... Тогда мы окажемся в ситуации, в которой были уже сотни раз. Скалли подходит к двери и, положив на нее ладонь, опускает голову. Он ждет. Она поворачивается. – Ты уверен, что это не Охотники? – Конечно. Нет никаких причин так считать: никто не видел НЛО, не терял время, не был похищен, не сообщал о том, что город внезапно наводнили мрачные мужчины в черных костюмах на дорогих машинах. А пожары… Я, наверное, забыл сказать: это были костры, а не поджоги. Они смотрят друг на друга. После долгого молчания Скалли говорит: – Ладно. Когда выезжаем? – В понедельник утром. – Хорошо. – Она вздыхает, снимает сумку с вешалки и закрывает за собой дверь.***
16 октября 1999 года Газон перед церковью украшен тыквами, а из тюков сена сделали троны для статуй Марии и Святого Петра. Вечерняя служба только что началась. Скалли могла бы войти в церковь и, как обычно, занять место рядом с детским хором. Но она остается сидеть на холодной скамейке и смотрит на звезды, пока глаза не начинает жечь.***
К тому моменту, как ей исполнилось одиннадцать, Гретта осталась единственной девочкой в классе, у которой не было парня. Точнее, парень был, но он был не у нее, а просто болтался рядом. И она прекрасно понимала, что это совсем другое. Ее дедушка болел. Фредерик заходил поиграть, но они не могли отрываться как обычно. Впрочем, это всех устраивало, потому что Фредерик и веселье в последнее время стали несовместимы. Стоило ему появиться рядом, Гретта чувствовала волнами исходящее от него странное, переменчивое настроение, что порой заставляло ее нервничать, особенно когда его мысли были хаотичными и беспокойными. И хотя Гретта научилась не «слышать» отдельные слова, которые мелькали у него в мыслях, это не слишком-то помогало. Наконец ее бабушка сказала: «Фредерик на два года старше тебя. С ним происходят кое-какие изменения, которые тебе пока не понять. И ты должна решать, стоит ли продолжать общаться с ним в это время». Миссис Робертс была более прямолинейна: «Гретта, бывают дни, когда я просто-напросто хочу задушить Фреда голыми руками. Думаешь, он только с тобой обращается, как с куском дерьма? Да со мной и своим отцом он ведет себя так, будто у нас чума. С тобой-то он хотя бы разговаривает». Агнес тоже влезла в разговор и добавила к истории свои штрихи: «Он все время стирает постельное белье. Иногда каждый день! И делает вид, что это большой секрет. Не знаю, в чем дело, но, наверное, здорово все время спать на чистом». Короче говоря, иногда вытерпеть его было так же трудно, как проглотить горькую пилюлю. Но иногда он приходил к ней и приносил с собой пакет попкорна, или две бутылки «Севен-Апа», или книгу, которая, по его мнению, могла ей понравиться, и разговаривал с ней. Насчет этого его мать была права. Никто не разговаривал с ней так, как он. Они мечтали о том, что построят космический корабль, и обсуждали, что взяли бы с собой, если бы им пришлось жить в бомбоубежище. Обе эти темы всплывали довольно часто. А еще Гретта показывала ему все сохранившиеся фотографии своих родителей, и они придумывали запутанные истории о том, что на самом деле случилось с ее матерью и отцом. Может быть, они взяли чужие имена и сбежали. Или превратились в призраков и терроризировали какое-нибудь болото в Англии. Или автостопом добрались до Вегаса, чтобы их еще раз поженил клон Элвиса, а потом, поев испорченной колбасы, заболели амнезией и превратились в двух наркоманов, днем и ночью просиживающих штаны за игровыми автоматами. Он рассказал ей, что его матери делали гистерэктомию. И что его отец хранил кусочек своей плаценты в маленьком медальоне, висевшем у него на брелоке, который он – на случай паводка или другой катастрофы – всегда носил с собой. А когда Фредерик был счастлив или особенно возбужден, или когда она его щекотала, его мысли походили на выступление оркестра. Гретте казалось, что она парит внутри искрящейся в солнечном свете призмы. Это была бессмыслица, но лучшего сравнения она подобрать не смогла. Она знала, что ему нравилось, когда его «слушают». А ей нравилось «слушать», когда слушал и говорил он. Фредерик был прекрасным слушателем. Когда тебе одиннадцать, мир кажется жестоким и безжалостным. Она рассказывала ему о тенях, ползущих по полу ее спальни в предутренние часы. О ее паническом страхе перед вечеринками. О том, что она последней из всех восьмиклассниц попробовала накраситься помадой и первой (и самой юной) поняла, что самые обычные прямые джинсы уже не сидят на ней так же хорошо, как прежде. («Почему? – требовательно спросил Фредерик. – Я ношу одну и ту же модель уже десять лет. Это же просто джинсы». Она хлопнула себя ладонью по бедрам, которые, казалось, магически появились у нее всего за одну ночь. «А», – сказал он, и его мысли стали краснее, чем его лицо.) Он вместе с ней помогал ее бабушке в саду и в магазине: он умел складывать тыквы не хуже, чем близнецы Дойл, которым уже исполнилось девятнадцать, зато не был таким привередливым по части оплаты. Он с готовностью обнимал ее, знал, когда ей нужно побыть одной, и с радостью проводил с ней время, если ей этого хотелось. Когда умер ее дедушка, он подарил ей букет белых ромашек, которые простояли целых три недели. Гретта всегда думала, что цветы полагаются только тем, кого хоронят. Фредерик сделал и это – принес на кладбище корзину белых ромашек с ярко-желтыми сердцевинами. В этом году он тоже приносит несколько белых хризантем – любимых цветов ее бабушки. Цветы собраны в корзину из виноградных лоз, которая стоит между двумя могильными камнями. Гретта читает записку, которую находит среди цветов: «Моим дорогим старым друзьям». Она возвращает карточку на место и уходит с кладбища. На крыльце ее ждет корзина ромашек. Их маленькие желтые личики обращены к луне.***
Когда она открывает дверь своей квартиры, Малдер уже ждет ее за столом. Скалли вешает пальто, убирает туфли и жадно выпивает стакан воды. А потом прислоняется к раковине, глядя в пол. – В первую ночь в Африке я проработала до рассвета. Я увидела, как солнечный свет разливается по поверхности воды, и поняла, что не спала все 36 часов. В палатке уже было жарко, влажно и затхло. Я отключилась на раскладушке и до двух дня ни разу не пошевелилась. Не помню, что мне снилось. Когда я проснулась, то не могла прийти в себя. Мне показалось, что я слышу, как ты зовешь меня, и я выскочила наружу. Повсюду был песок. Несколько дней эта головоломка постепенно разворачивалась передо мной, и я понятия не имела, что делаю, Малдер. Я не могла осознать всю картину во всей ее полноте и не хотела в это верить. Я сказала доктору Нгебе, что те надписи – произведение искусства, но теперь мне кажется, что я выразилась слишком вульгарно. Я не знаю, что видела и слышала на самом деле. Только знаю, что чувствовала. Это был просто какой-то звук, и я перестала верить, что слышала тебя. И от этого стало только хуже. Она замолкает и поднимает на него взгляд. – Мне жаль, – говорит он. – Ты говорил, я сказала тебе, что ты должен бороться. Он кивает. – Когда борешься ты, борюсь и я. – Мне тоже страшно, Скалли, – говорит он. – Не из-за захолустья в Миссури, а из-за возможных последствий того, что с нами случилось. И того, что может ждать нас впереди. – Я знаю. Они молчат, пока она переодевается в пижаму и чистит зубы, а потом ложатся рядом друг с другом на диване, и он бережно обводит пальцем контур ее кисти.