***
Чуя в последнее время, кажется, только и делал, что злился и тупил. Ему было стыдно за то, что он вчера так пришёл к Осаму, за своё поведение, за все те слова волнения, что он написал в сообщениях. И больше всего стыдно за свои надежды и чувства. Осаму пришел в студию, как и обещал. Общее недомогание осталось, но в целом он был более-менее здоров, отец и таблетки помогли. Чуя был этому рад — он впервые за несколько лет сам подошёл к коллеге просто поговорить. О чём пожалел. Сильно. — А ты всё такой же маленький, малыш Чу, — Дазай устало улыбнулся и потянулся. Сердце Чуи впервые за долгое время кольнуло теплом. Какой же он… Невыносимый. — А ты всё такая же несносная Скумбрия. Как самочувствие? — Пока живой, тебе назло! — Дазай драматично скривился, а Чуя слабо улыбнулся. — Но вообще… Ты познакомился с моим отцом? Я просто плохо помню, что было вчера. Да уж, мне стоит меньше шляться под дождём… — Да. Он у тебя офигенный, хех. Глупо звучит… — Чуя неловко потёр затылок. — Ты о нем никогда не рассказывал. — Не видел смысла. И кстати… — Дазай остановился. Вроде бы всё наладилось и отец одобрил их общение, но… Осаму посмотрел на Чую и увидел в его глазах ожидание. Им стоило просто поговорить, чего они не сделали. Снова. — Не мог бы ты больше не общаться с моим отцом? — Осаму почему-то рассчитывал на другую реакцию от Чуи. — Почему? Ну… Мы вроде отлично посидели и… — Дазай нахмурился. Накахара осёкся. — Как человека тебя прошу. Я против того, чтобы вы общались, — Дазай от неуверенности в собственных действиях все больше заводился, а потому выдал то, о чём точно пожалел. — И вообще, зачем ты вдруг ко мне подошёл? Не похоже на тебя. Чуя тогда почувствовал себя ребёнком, которого очень и очень сильно обидели. Он не понимал, что опять сделал не так. В душе поднялась буря, схожая с той, что была несколько лет назад, когда Дазай всю ночь признавался ему в любви, а потом… Стало противно. А он надеялся, что они нормально смогут общаться. Потому что было видно, что Дазай рад ему, но этот ответ… — Уже не зачем, — зло прошептал Чуя, вышагивая по улице. Десять минут назад он выбежал из студии, потому что они с Дазаем снова пересрались. Пять минут назад он заблокировал его номер у себя и вообще выключил телефон. Чтобы ни одна сука его не донимала со своими проблемами. А спустя полчаса Чуя закроется в квартире на три дня беспробудной и беспросветной пьянки, потому что свою боль не мог выплескивать иначе. Дазай вечером того же дня, не сумев дозвониться до Чуи, разобьёт от гнева стекло в двери кухонного шкафчика и в который раз возненавидит себя и своё существование.***
Хигучи сидела на хлипком больничном стуле и уже даже не плакала. Слёз не было, как и сил на то, чтобы дальше вообще функционировать, как человек. В голове, где царил плотный туман, билась лишь одна мысль: «Лишь бы он был жив». Да, люди порой начинают ценить что-то только после того, как потеряют это. Как Хигучи сейчас — нет, она не могла сказать, что так уж сильно скучала по брату раньше. Её это тогда вообще не заботило. А сейчас… Она просто отказывалась верить в то, что после всех обидных слов и необоснованных обвинений Ацуши пожертвовал собой, чтобы её спасти. Сердце совсем, как у отца. Доброе, открытое, всё в болезненных шрамах и забитое жестокостью людей. Точно из семьи Тацухико. Ацуши мерно и неслышно дышал под кислородной маской. Его уже привезли из реанимации, врач отыскал родственников или друзей. Вот-вот должны были огласить самое важное — состояние Ацуши и его возможность жить. Сердце билось едва-едва, на кардиограмме это было хорошо видно. — Всё ещё тут. Акутагава выглядел хуже, чем Ацуши, наверное. Всего за день под его глазами залегли страшные синяки, а лицо побледнело так, что без слёз не взглянешь. И волосы… Красивые, белые, как у Накаджимы. Акутагаве шло, но всё же выглядело это жутко непривычно. — Да. Больше они не говорили — не о чем. Хигучи отлично понимала, что бывший жених (а он уже точно таковым и являлся) винит во всем её, и в первый раз в жизни она соглашалась со своей виной. Больше всего сейчас хотелось вернуться в то кафе, в самое начало, извиниться ни за что и спокойно всё обсудить. Какая же она дура. Неудивительно, что за всю жизнь рядом с ней не было ни одного близкого и любимого человека. Да хотя бы друга. И подруги. Вечно всё «сама, сама», «не надо мне помогать», «и без вас справлюсь»… А теперь вот. Сама она может справиться разве что с тем, чтобы все испортить. — Итак… Накаджима Ацуши, — седой и полный врач со странно смеющимися глазами, что было несколько необычно при его профессии, и густой бородкой прошел в палату. — Вы ему кто есть? — Сестра, — не глядя, выдала Хигучи. И тут же нервно хихикнула. Она уже даже их родство признала… — А вы, молодой человек? Если друг — извиняйте, только родственникам можно. — Я его супруг. В палате повисла звенящая тишина. Хигучи, ожидавшая хотя бы «брат», была в таком потрясении, что глупо раскрыла рот и так застыла минут на пять-шесть. Врач деликатно кашлянул, но не стал вмешиваться в вопросы ориентации и однополых браков. — Что ж. Тогда начнём. Я бы сказал, что парню очень повезло, потому что пострадал он не очень сильно для такой ситуации. У него открытый перелом голени со смещением, вывих правого предплечья. Плюс множественные поверхностные повреждения кожи, но они особого вреда не несут. Другое дело в том, что ему будет очень сложно прийти в сознание из-за истощения. — Да, у него анорексия, — Хигучи захлопнула рот, понимая, что это во многом её вина. — Это мы уже по карте посмотрели. Но… В целом могу сказать одно — он не впал в кому, из которой бы точно не выбрался, и мы должны радоваться хотя бы этому. Думаю, вы можете посидеть тут ещё полчаса, а потом вам придётся уйти. Можете прийти завтра. — Если мо… Наши родители смогут приехать сегодня, можно они его навестят? Он давно с ними не виделся. — Конечно. Ладно, меня ждут ещё пациенты. Не переживайте сильно, он должен очнуться. Я ничего не обещаю, но верю в это, как врач. Медработник ушел. Молчание затягивалось. Хигучи встала и стала собираться. Акутагава повернулся к ней, немо спрашивая: «Уже уходишь?». — Мне надо встретить родителей. Придётся им… Многое объяснить. — Тогда удачи. Ичиё ушла, а Рюноске присел на краешек кровати. Он даже не понимал, почему авария так подкосила его. Синяки под глазами возникли из ниоткуда. Вчера, после того, как Ацуши забрали в больницу, он пришел домой и сел… Нет, не рисовать, не страдать. Пить. Акутагава не любил алкоголь за послевкусие, последствия и вред для организма. Но в тот момент об этом художник даже не думал — он открыл вино, которое дарил ему Чуя на окончание института, и выпил всё до дна. Ему просто требовалось забыться, сбежать от мыслей, которые давили, как валун. Мыслей о том, что он за столь короткое время влюбился в парня, сам того не замечая. Сейчас эти идеи снова нагрянули в седую голову, но почему-то теперь не было ни отвращения, ни страха, ни стыда. И тут же щёки залила предательская краска из-за воспоминания о том, как он совсем недавно назвал Ацуши своим супругом. Боже блин… Это ж надо было так, извините, выебнуться, чтобы выглядело правдоподобно. Хотя… Он и не против будет, если так и получится, хех. Добро пожаловать, Акутагава, на тёмную (голубую) сторону человечества… Бледные пальцы художника дрогнули, он сам обернулся на дверь. Никого. Никто не увидит. И Аку, ещё больше краснея, сплёл свои пальцы с чужими, стараясь не задеть провода и прочую медицинскую ересь. Тёплая. И приятная на ощупь. Ацуши всё равно не узнает…***
Даже вечно собранная Куникида была на взводе как никогда. Хигучи, которую они с мужем почти не вспоминали по причине её самостоятельной взрослой жизни, позвонила утром и тихо сказала, что нашёлся Ацуши. Женщина сперва даже не поняла, о ком речь. А потом, когда настигло осознание… Шибусава помог жене — достал ей успокоительные, выслушал её нечленораздельный бред и остался в полнейшем шоке. Весть была слишком неожиданной. Пришлось спустя час перезвонить дочери и уточнить, куда именно ехать. Сборы в поездку ещё никогда не были такими скорыми. Хигучи встретила их на вокзале — несмотря на богатство, Тацухико предпочитали не выделяться из толпы и точно так же, как и все, пользовались общественным транспортом, ходили в забегаловки и закупались в обычных магазинах, а не в каких-то дорогих и недоступных простому люду. Дочь была непривычно взволнованной, уставшей, а ещё странно взрослой — отец запомнил её другой в их последнюю встречу. Она, казалось, чуть вытянулась, приосанилась и стала ещё больше походить на женщину, а не на девушку. Стала ещё больше походить на правильную и суровую Куникиду. Объятия, сухие и крайне взволнованные уточнения Куникиды насчёт состояния сына — и такси увозит семью к больнице. — Так и не поменяла фамилию? — как-то раз из-за жестокой обиды Хигучи в качестве мини-бунта поменяла фамилию отца на девичью фамилию бабушки — Ичиё. И потом уже передумала менять, ей такой вариант нравился. — Нет, — Ичиё дуется, как маленькая девочка, понимая, что отец опять над ней шутливо издевается. Лицо его выдает, а он даже и не думает отнекиваться. — Ну, пап… — Всё, всё, я понял! — Шибусава смеётся, пока Куникида нервно теребит край пиджака. В машине воцаряется тишина, но она не неловкая — скорее это тишина в преддверии чего-то нового и волнительного. Дорога до больницы тянется мучительно долго. Хигучи так и не решается рассказать родителям о том, что случилось на самом деле в их с Ацуши детстве, потому что волнуется не меньше родителей. Их без вопросов пропустили в заветную палату — Тацухико взволнованно вздохнули, а Ичиё, пользуясь волнением родителей, осталась в коридоре. Ей было физически больно видеть то, что она натворила. Чтобы Куникида нервничала? Да ни в жизни! А здесь её прям трясло, причем сильно. Они ведь… Не оставляли попыток его найти, и Хигучи об этом знала. Но Ацуши — нередкое имя, а фамилия была совершенно другая. И город, в котором находился приют. — Ацуши… — Тацухико-старший в шоке смотрит на бледную кожу, длинные белые волосы, худое тело с выпирающими костями и понимает, что это — точная его копия. Во всём. Совершенно во всём. А Куникида просто прижимает руки ко рту и не верит. Ей говорили, что не стоит рожать во второй раз. Что не с её здоровьем, не с её активной жизнью. А она снова не послушала и пошла на риск. И, чего возьми, несмотря на все проблемы со здоровьем ребёнка, на все его странности, она его любила ничуть не меньше Хигучи. Родители тихо садятся на стулья и смотрят. Ацуши не двигается, грудь вздымается едва-едва. Куникида осторожно, совсем как Акутагава недавно, берет руку сына и аккуратно сжимает её в своей. — Он такой взрослый, — Шибусава улыбается. — Прям ты в молодости, — неловко шутит Тацухико-старшая и прикрывает глаза, потому что слёзы набежали. Муж помогает снять набившие оскомину очки и вытереть солёную жидкость. — Что ему скажем, когда очнётся? — Не знаю. Что-нибудь… — Тацухико приобнимают друг друга и сидят так, пока в палату не входит дочь. Они спрашивают, что случилось, как она его нашла, почему Ацуши в больнице. Девушка стискивает руки и до крови кусает губу. Это всё её вина. Надо взять на себя ответственность. — Мам, пап… — Куникида и Шибусава обернулись, глядя красными и мокрыми глазами на дочь. — Я… Должна вам кое в чём признаться… — слезы сдавили горло, пальцы — ручку сумки. — Я…***
Акутагава поставил сумку на стул и снова присел на кровать. Тишина. За окном снова шел мелкий дождь, поэтому окна закрыты. Он так-то не должен здесь находиться, но сердобольная медсестра, признав в нём близкого человека «того юнца белокурого», согласилась пропустить его в палату. Вторая половина дня, суббота, в больнице остались лишь единицы врачей и медсестер, а потому никто не выгонит его отсюда. Да, прошла вышеупомянутая неделя. Мори Огай официально объявил о приостановке съёмок фильма в связи с многочисленными проблемами у сотрудников съёмочной площадки. Элис сама пострадала, как оказалось, и потому ей тоже потребовалась медицинская помощь. Наверное, Огай, как Акутагава сейчас, сидел у койки жены и точно так же волновался. По привычке Аку гладит чужую руку и вздыхает. Открывает альбом, начинает рисовать. Он мог делать свою работу где угодно — чего стоила его заслуженная «отлично» за рисунок, который он за ночь сотворил в поезде. История долгая и забытая, но сей подвиг Рюноске запомнил. Рука вздрогнула. Он уже дорисовал то, что должен был, а потому может… Приходится пересесть на стул, открыть новый лист и начать рисовать. Уже менее отрывисто, более плавно и осторожно. Художник несильно закусывает губу, когда приходится начать рисовать ткань простыни — до сих пор терпеть не может все эти складки, тени и светлые пятна. А вот бледное лицо под маской, разбросанные по подушке волосы переносятся на бумагу легко. Спустя полчаса своеобразный портрет Ацуши готов. Аку приподнимает голову, разминает затекшую шею и жалеет, что не взял карандаши — на улице уже светит солнце, а потому цветное изображение получилось бы прекрасным. Рюноске берёт альбом в руки и начинает сверять изображение с реальностью. Всё отлично, кроме того, что голова лежит не так, как было нарисовано. И глаза открыты. Акутагава стопорится и поднимает ошарашенный взгляд на сценариста. Тот медленно хлопает глазами и дёргается. — Он очнулся! — несдержанно кричит Акутагава, когда выбегает в коридор и вихрем проносится сразу к стойке. — Очнулся! — Молодой чело… Погодите, это тот, белокурый? — художник кивает. — Очнулся! Очнулся… Так. Срочно, где Ямори-сан?! Ацуши остается один в палате. Он ничего не понимает и не чувствует, кроме боли. Боли, которая течёт по телу вместо крови — именно так это ощущается. Юноша закрывает глаза, пытаясь начать нормально думать, но в палату врываются люди. И все ему не знакомы. «Как… Больно…», — думает парень, едва слыша и осознавая разговоры вокруг. «Хигучи… Я же оттолкнул её от машины. Интересно, как она там?». Но тут боль становится слишком сильной, и Ацуши стонет, пытаясь не провалиться снова в бессознательное состояние. Неожиданно его кто-то берет за руку, и Накаджима точно знает это прикосновение. Но не может вспомнить, чьё оно. По телу разливается странная судорога и тут же становится легче. — Ты меня слышишь? Ацуши-кун? — врач щёлкает пальцами, и Накаджима кривится — звук резкий и громкий. — Отлично. Зрение в порядке, органы слуха тоже, проблем быть не должно. Говорить можешь? Ответом становится мычание и попытка открыть рот. Пока не может, слишком сложно. Акутагава, сидящий рядом, чувствует себя невероятно спокойно и, кажется, счастливо. Он действительно счастлив. Как никогда в жизни. Спустя десять минут все уходят, Акутагава тоже. Ацуши остается один, ощущая себя всё лучше и лучше. К концу вечера он даже умудряется что-то сказать в пустоту палаты, чувствуя, что мало что понимает. Ему нужен тот, кто ему всё объяснит. Но Накаджима никак не думал, что это будут его недосестра, Акутагава и… Родители?.. — Как себя чувствуешь? — Аку снова заходит в палату. Теперь он принёс еды — что бы там врачи не говорили, накормить эту мертвенную тушу надо. Ацуши, казалось, ещё больше похудел, хотя куда дальше-то. — Отвратительно… — улыбается Накаджима, с удивлением глядя на друга. Само его присутствие необычно, а его вид… — А… — Ты смог защитить Хигучи. Если бы не ты, она была бы мертва — тот мудак ехал с бешеной скоростью. А мадам наша на дорогу не смотрела, — Рюноске садится на стул. Ацуши ещё больше удивляется этому. Он странный сегодня… — Она же позвонила сво… Вашим родителям, поэтому ты встречался с ними сегодня. — Да, отец едва не задушил меня, хех, — Ацуши неловко улыбается. — Я не думал, что увижу их когда-нибудь… Но странно, они за столько лет почти не постарели. Магия какая-то. — Ага, чёрное колдовство. Будешь моти? Тебе надо поесть. — Давай… И Аку… — Рюноске поворачивается. — Твои волосы… — Я просто сильно переживал за тебя, — тихо отвечает Аку спустя несколько минут, когда собирается с мыслями. Накаджима давится пирожком. — Не волнуйся, я их потом всё равно покрашу. — Я не художник, но… Думаю, тебе идёт и так, — новоявленный Тацухико отвёл глаза, краснея. — Ты бы мог просто сделать передние пряди темнее на концах, было бы красиво. Как будто негатив твоей прически… — Ты прав, будет красиво. Тебе, я думаю, пойдет тоже… — Акутагава осекается, понимая, что ничего не говорил Ацуши о своих чувствах. — Кхм, неважно… — Ну, можно покрасить волосы, только я их обрезать хотел… Отец против. — Я тоже, тебе идут длинные, — Рюноске слышит шаги и быстро убирает сладости и еду в полку. Вовремя — в палату втекает Дазай собственной персоной и медсестра, которая принесла Ацуши поесть. Рюноске, не желая видеть эту легкомысленную девушку (её больше интересует посетитель, чем больной, и это видно), предлагает сам покормить Накаджиму. Та и рада. — Как себя чувствуешь? — Осаму выглядит… Не очень. Помятый, с лёгкой щетиной, какой-то несобранный. Ацуши пожимает плечами. — А сам как думаешь? Ты тоже какой-то неважный сегодня. — Да так, проблемы в раю, — Дазай откидывается на спинку стула и вяло улыбается. Сам не свой. — Кстати, а что там с Чуей? — неожиданно посерьезневший Дазай не успевает ответить, ибо вышеупомянутый втекает в палату. Такой же помятый, небритый и уставший. — Ацуши, можно… Ты?!***
Утро встречает Чую бесящим солнцем, головной болью и ужасными последствиями похмелья — хочется удавиться. Но вместо этого Накахара, как сильный и независимый мужчина, идёт в душ температуры арктических вод — становится чуть легче. Он выпивает много, очень много воды, пару таблеток обезболивающего, чтобы подействовало наверняка, и начинает убирать последствия своей истерики. Он отлично помнил и причину, по которой они ссорились, и все слова, что Дазай сказал. Попытка забыться в алкоголе провалилась. Легче не стало. Даже хуже, чего уж там. Чуя готовит себе ужин, звонит волнующейся сестре, которая говорит, что потом его кое с кем познакомит поближе. Потом пишет Огаю, который отчего-то уже второй день не в сети — совсем на него не похоже. И после решает позвонить Акутагаве, потому что Чуе надо с кем-то поговорить именно сейчас. «Ацуши в больнице?.. Надо будет его навестить сегодня, делать всё равно нечего», — отстраненно подумал Чуя, когда на предложение встретиться Аку отмахнулся этой вестью. Чуя его не узнавал — даже голос стал другой. Мягкий и тихий что ли… Даже странно… Интересно, как он там? Спустя час лёгкой уборки и безделья Чуя решается. Он узнает адрес больницы и палату у Акутагавы, кое-как одевается и идёт туда. По дороге покупает вкусных булочек с корицей — себе две, этим двоим по одной. Он съедает оба изделия по дороге, понимая, что надо было заставить себя поесть дома — голод зверский. Мужчина поднимается на нужный этаж, потирая глаза, и обещает себе больше не пить ближайшую неделю. Медленно открывает дверь. — Ацуши, можно… Ты?! — Чуя стиснул кулаки, и пакет в его руках жалобно хрустнул. Акутагава оторвался от кормления друга и повернулся. Явился, хах. Только, кажется, не очень… Вовремя. Дазай блеснул глазами. Его снова начало раздирать на две части. С одной стороны — ярость и обида, с другой — вина и здравый смысл. Первое шло от разбитого сердца, второе — от ясного пока разума. — Я. Извини, но я как друг Ацуши могу здесь находиться, поэтому засунь своё негодование себе в жопу, как мой член когда-то. Накаджима-Тацухико покраснел и спрятал глаза за распущенными волосами. Акутагава смущённо кашлянул, размазывая кашу по тарелке. — Ублюдок. Как друг Акутагавы здесь нахожусь я, так что успокой своё возмущение, — процедил Чуя, стараясь ласково улыбнуться двум друзьям на койке и подарить Ацуши чуть смятый пакет. — Тебе идёт, Аку. — Знаю, хехе… — художник тряхнул головой и повернулся к парням. Оба смотрели в разные стороны. Прям два обиженных петуха во всех прямых и переносных смыслах. Так и хотелось на них наорать, что они глупцы, что, блять, все же хорошо, зачем весь этот тупой и ненужный цирк? И тут Ацуши осенило. Наорать… — А? — Акутагава, я знаю, как их помирить. Давай просто скажем, что Дазай помнит об их связи во время учёбы. — Что?! — Больше двух — говорят вслух! — лениво подал голос занервничавший отчего-то Дазай. Чуя тут же сорвался, лишь услышав голос этого придурка. Ему хотелось задушить его, лишь бы не видеть больше вообще. Как они на съёмки вернутся? — Ублюдкам слова не давали, — прошипел Чуя, и ребят понесло. Они громко ругались, и чувствовалось, что вот-вот в ход могут пойти и кулаки. Ужасно. — Ладно, это хорошая идея. Но кто… — Акутагава хотел собраться с мыслями, но Ацуши не стал слушать. Ситуация того не позволяла. — Чуя-сан, — Накахара едва услышал тихий голос. Он обернулся и внимательно посмотрел на Ацуши. — Чуя-сан, Дазай-сан все помнит. — Ты о чём? — Накахара просто напрягся и удивился в непонимании, а Дазай побледнел так, словно вместо кожи у него за секунды появился фарфор. — О том… Как вы учились в институте… — тихо закончил Аку, стискивая руку ошарашенно пискнувшего Накаджимы. Тишина. Даже в гробу под землёй и то громче, подумал Тацухико-Накаджима. Молчание словно звенело и кричало, оглушая. Акутагава мог поклясться, что первый раз в жизни видит Чую таким. Растерянным, по-детски обиженным, удивлённым и сломанным. — Чуя! — Дазай даже не успел выкрикнуть имя актера, как тот уже скрылся за дверью палаты. Осаму с какой-то презрительной и ласковой благодарностью посмотрел на друзей и бросился вслед за ним. — Чуя, постой! Накахара, если честно, даже не слышал, как его звали. Он впервые чувствовал себя, как говорится, в тумане. Причём в вязком, словно кисель. Этот туман словно лишил его органов чувств и мыслей: все звуки исчезли, глаза застилала пелена глупых и бесполезных слёз, из-за которых он дважды натолкнулся на людей, горло перехватило до невозможности вдоха. И в мыслях, в рыжей голове, не было никаких посторонних мыслей и рассуждений, лишь… «Хочу умереть, лишь бы мне снова не было больно". Обычно это прерогатива Дазая, рассуждать о суициде. Но Чуя не хотел о нём говорить впустую. Он мечтал забыться и проснуться в мире, где он не будет помнить весь этот кошмар. Жить столько лет и надеяться на лучшее, когда твой любимый человек издевался над твоими чувствами и лгал тебе в лицо. — Чуя, да остановись же ты! — Осаму наконец-то смог нагнать друга и схватить его за плечо. Чую тряхнуло, но он даже, блять, не обернулся — словно робот шёл вперед, причем в блок, из которого другого выхода нет. Кроме того, который они перекрыли сейчас — комнатка два на два с двумя дверями, за одной из которых коридор самой больницы, а за второй — отделение. Дазаю пришлось прижать Чую к стене, едва сдерживаясь от дикого желания расквасить ему морду. Дазай злился на него, на ту сладкую парочку в палате, на отца, на всех. Но больше всего — на себя. Чуя поднял туманный взгляд, который наконец-то прояснился. И тут же глаза наполнили горькие слёзы, от вида которых Дазаю захотелось удавиться. — Чуя, я всё… — Заткнись! — голову Осаму мотнуло от удара в челюсть, а врач с другого конца коридора обернулась от крика при условии закрытых дверей. Чуя тут же почувствовал першение в горле, но ему было плевать. — Да дай мне все объяснить! — Дазай тоже сорвался на крик. Хах, у них все как всегда, через одно место. Как и у всех людей. — Видеть тебя не хочу, пусти! — Чуя бился, как загнанная птица. Но и Дазай не отступал — он почти весь свой немалый вес перенес на Чую, и тот едва мог дышать. — Дазай, уёбок… — Да, я виноват. Но у меня была причина, чтобы так поступить… — последние слова Осаму прошипел — Чуя извернулся и заехал ему по колену ногой. Блять… — Нака… Хара блять… Чуя продолжил вырываться, и Дазай не выдержал — он буквально впечатал актера в стену, ещё сильнее, чем раньше, и перехватил его руки над головой, стискивая их до синяков. Накахара покраснел и зажмурился. Б-больно… — Я в этот грёбаный универ пришел ради тебя, на то же отделение, — Дазай заговорил это на самое ухо, и Чуя снова задёргался, уже натурально не выдерживая — он начинал хныкать. Ещё немного — и заистерит прямо здесь. — И я той ночью выпил, потому что собрался тебе во всем признаться. — А потом пошел трахать своих девок направо и налево! — не то пискнул, не то провизжал Чуя, потому что запястья стиснули сильнее. — Да потому что я, блять, отцу сказал, что встречаюсь с парнем, а его тогда чуть инсульт не хватил! — даже сейчас Дазай врал, но лишь ради того, чтобы его услышали. Главная проблема людей, вообще всех — это слышать друг друга. — И я просто… Ещё один удар, и Чуя постарался вырваться, почти схватившись за ручку двери. Дазай не стерпел. Наверное, это первый такой поцелуй в жизни Накахары. Мокрый, грязный, полный ненависти и слез — сам Чуя не выдержал. Его снова прижали к этой грёбаной стене, хватая за бедро и задирая ногу. Ахах, блять. Его такими темпами прям в этом коридоре трахнут. Чуя с ненавистью прокусил чужую губу, причем сильно, но Дазай лишь углубил поцелуй. П-придурок, блять, хватит… Надо было начать с этого, подумал Дазай, чувствуя, как они оба словно тают. Чуя обмякал в его руках, а сам Осаму чувствовал, как буря внутри успокаивается. Уже когда дышать было жизненно необходимо, они прекратили животную похоть в виде поцелуя. Чуя с отвращением вытер рот, ощущая металлический привкус чужой крови. Гадость. — Я просто испугался, Чуя. Отец мне был всех дороже, он просто дал мне возможность нормально жить, и я не захотел его подводить, — Дазай опустил голову, понимая, насколько мелочны его проблемы. Дурак. Идиот. Дебил. Всё же решалось так просто… — Я испугался осуждения в свою сторону, я испугался того, что может быть в нашем будущем. Но сказать я тебе этого тогда так и не смог и сделал всё возможное, чтобы ты меня ненавидел… — Дазай осторожно взял парня за руку, с ненавистью глядя на следы своих пальцев. Урод. — У тебя получилось, — спустя минуту осоловело выдал Чуя, переставая понимать, что вообще происходит. Он понимал, о чём ему хочет сказать Дазай, но не слышал самого главного. — Чуя… — Дазай отпустил его ладонь, понимая, что снова трусит. Вот сейчас Накахара его ударит, он уйдет, а вечером перережет вены и сдохнет. И никто не будет жалеть — разве что отец и киноиндустрия. Вот только Дазай не знал, что если бы так случилось, трупов было бы два. Чуя бы ушёл вслед за ним. — Осаму, — Накахара поднял голову Осаму за подбородок и как можно пристальнее посмотрел ему в глаза. — Ну? — Я… — Дазай осекся. Тишина. — Я люблю… Люблю тебя, — такие простые слова давались слишком трудно. Дазай был готов сдохнуть прям тут, лишь бы не продолжать. — И всегда любил… И… — Я тебе не верю, — хмуро буркнул Чуя, пальцем затыкая чужие губы. Дазай хлопнул глазами. — И я тебя никогда не прощу. — Такое не прощают… — нервно выдал Дазай, переставая что-то понимать. — Я не договорил, — Чуя убрал руку с чужого лица, а потом опустил голову, понимая, что ещё пожалеет об этом. — Но… Я… Я согласен забыть всё, что было, и начать всё сначала. До того момента, пока я об этом не пожалею. Дазай задрожал. Чуя стиснул зубы. — Я сделаю всё, чтобы ты об этом никогда не пожалел… — Дазая хватило только на эти слова. Он крепко прижал рыжий комок к себе и не выдержал. — А ещё ты тупой трус, ты знал? — Чуя сломанным голосом просипел это, обнимая дылду за шею и чувствуя, как слёзы атакуют с двух сторон: от своих горело лицо, от чужих — шея и плечи. Дазай что-то промычал в ответ, не понимая, счастлив он или хочет сдохнуть. Скорее оба варианта, причем возведённые в какую-нибудь нихуевую степень с миллионом нолей. Они простояли так пару минут, до крика «Через десять минут сончас!». Пора было уходить. Но… Как в сопливых драмах. Они снова поцеловались, и Дазай уже абсолютно точно почувствовал, как болит прокушенная губа. Чуя же просто прикрыл глаза, краснея. Два дурака. — Молодые! Люди! — врач из коридора все же добралась до источника шума, и ее гетеросексуальное чувство достоинства было очень задето открывшейся картиной! Дазай и Чуя же оторвались друг от друга, не расцепляя объятий, и удивлённо уставились на женщину. — А ну кыш отсюда! Тоже мне, толерантные проповедники, чёрт бы вас побрал! Мужчины заржали в голос и выбежали из комнатки в коридор больницы, после кубарем скатываясь на первый этаж по лестнице. Лишь на улице, почти за шестьсот метров от заведения, парни остановились и поняли, как выглядят: красные, побитые, в белых халатах, которые забыли снять, вспотевшие от бега и ржущие до сих пор. Чуя опёрся ладонями на свои колени, а Дазай привалился к стене. Оба тяжело дышали. — Бесишь… — прошептал Чуя, встряхивая головой. — Взаимно, — слабо улыбнулся Дазай. Этот день надо будет отметить важной датой в календаре. Хотя… Для начала надо будет купить календарь. И как-нибудь заставить рыжего красавца переехать в квартиру Осаму. — Как думаешь, у них все хорошо? — Ацуши взволнованно выдохнул, оглядываясь на улицу. Акутагава, стоявший у окна и видевший парочку этих психов, слабо улыбнулся и ответил. — Конечно. Я это знаю. Рюноске садится на койку непозволительно близко к Ацуши — тот мило краснеет и что-то бормочет. Ему не совсем понятно, почему Аку так тепло к нему относится, но… Тацухико-Накаджима скромно вздыхает и позволят себе завалиться немного на чужое плечо — даже такой физический контакт ему чужд. Рюноске прикрыл глаза. Вроде бы ещё не объяснился в своих чувствах, а вроде бы его и так понимают. Вот так просто. За один день решились, кажется, все проблемы.