mindless

      Удивительным образом, но десятый класс подходил к концу. Очень насыщенный выдался учебный год, правда, совсем без учёбы. Появилась и хорошая квартира, и постоянный достаток еды, и нормальная одежда, и приятная компания. Ну, прям удивительный год был. Время подводить итоги, хотя обычно это делают на Новый год, но вся история началась в начале десятого класса, а не в начале года, поэтому отсчёт лучше оттуда и вести.       Май жаркий. Солнце часто скрывается за облаками, но парит всё равно нещадно. В машине без кондиционера делается дурно, в голову ударяет духота и даже привычные запахи обостряются до просто невыносимых.       Зато вид за окном лучше. Улица позеленела и словно задышала. Осень казалась серой и невзрачной, для Глеба уж точно, в сравнение с весной она просто спала или лежала полутрупом в гробике. Весна же прыгает по улицам и задорно смеётся.       — Скоро Девятое мая, — щурясь от лезущего в глаза света, говорит Мирон.       — Майские праздники, — кивает Глеб, не отрываясь от телефона.       — Мы соберёмся на Девятое мая в семнашке. Будешь хорошо себя вести, поедешь со мной.       Глеб закатывает глаза и бросает взгляд на татуированные руки Мирона, обхватывающие руль. Просто недавно его собственные позаимствовали из кармана какой-то куртки сигареты. А ещё раз до этого эти же загребущие руки украли в магазине чекушку водки. Маленькую такую бутылочку… Если говорить коротко, то эти действия Мирону не понравились.       — Я всё равно с тобой поеду. Ага, и не смотри на меня, а на дорогу смотри. Кто-то же должен тебя контролировать. Напьёшься ещё и в таком состоянии сядешь за руль. А если с машиной что случится? А если в дом кто-то залезет, пока вы там празднуете? В общем, без меня ты не поедешь.       — Мне кажется, или ты действительно слишком наглеешь?       — Ну не слишком. И должен же ты меня иногда баловать.       — По-моему, я это делаю слишком часто, — вздохнул Мирон. Глеб, не поднимая головы, искоса на него посмотрел.       Они подъезжали к бару. Сегодня там должны обязательно быть Илья, Марк и Ваня, дабы подготовиться к празднику. Всё это действо, конечно же, как и всегда будет руководствоваться с лёгкой руки Тимарцева, который по большей части будет стоять где-нибудь подалёку или молча сидеть рядом, делая вид, что он принимает участие в беседе. Несмотря на то, что формально этим заведением владел именно Тимарцев, в действительности оно принадлежало Мирону. Впрочем, как и большая часть города.       — Тебе что заказать, малой?       — Вишнёвый сок. Я могу сесть с вами?       Мирон приподнял брови и лукаво улыбнулся. Конечно же Глеб мог это сделать, его никто не прогнал бы, потому что в этом не было смысла. Он мог присутствовать даже когда решались дела наркотиков и прямо перед ним могли разложить пакетики с порошком. Хотя порой его прогоняли, тогда весь стол переходил на шёпот и их даже за соседним столиком было сложно расслышать. Но даже в такие случаи Глеб уходил не сам, а под пинок Мирона, поэтому его вопрос вызвал лишь лукавство. Глеб на то и рассчитывал: «Видишь, да? Спрашиваю разрешения, и чего ты мне теперь предъявишь? Я прекрасно себя веду, а если думаешь иначе, то иди на…»       — Конечно. Тоже хочешь поучаствовать в обсуждении?       — Нет, об тебя погреться. Холодно что-то.       Жарко, что… Ну да ладно. Глеб вызывающе вздёрнул брови, на что Мирон только с улыбкой покачал головой.       — Ты неисправим.       — А надо?       Исправим, только в другую сторону и собой же. Исправляется день за днём, но хорошо ли это? Не факт. Скорее всего даже нет, потому что, чем дольше он с Мироном, тем спокойней он относится и к наркотикам, и к избиениям, и к похищениям, и к убийствам. И к крови, и к синякам. У него вырабатывается флегматичность и вопрос, связанный со всем этим перечисленным, становится философским. Обтекается, обсасывается с разных сторон, а потом выбрасывается прочь, и после него остаются только голые факты и хладнокровные выводы.       Обсуждения за столом интересными не были. Как и думалось, присутствовали все перечисленные, кроме Тимарцева. Тот только поздоровался со всеми и куда-то свалил. Говорили о еде, количестве людей, об охране и возможных происшествиях, которых особо много они не насчитали. Политика Мирона сейчас работает как никогда правильно и сильно, другие банды и подпольные объединения, если и есть, то сидят абсолютно тихо, не показывая носа даже на мелкие покушения. Наступило, как бы странно это не звучало, мирное время. Также говорили о музыке, времени, когда собираются и насколько, о проституках и комнатах наверху. Ремонт их не затронул, они прибраны, в прекрасном состоянии, в количестве трёх. Две квартиры трёхкомнатные, одна двухкомнатная. В каждой есть ванная, а кухня переделана в ещё одну комнату. Итого получалось одиннадцать комнат. За столом обсуждали возможные цены на каждую (во всём же надо искать выгоду и прибыль) и приблизительные расценки местных бабочек. Потом разговор стал менее формальным, ребята уже успели немного выпить и порой начинали обсуждать что-то постороннее.       Глеб сперва сидел в телефоне, облокачиваясь о плечо Мирона, но потом прислушался к разговору, касаемо проституток. Видите ли, дело в том, что… они не казались чем-то недоступным или абстрактным как с самого начала, они не казались чем-то ужасным, грязным и запретным, что появилось после секса с тем милым наигранно скромным парнем, а теперь они стали… можно сказать, чем-то интересным. И почти что желанным.       Постоянно заниматься сексом с Мироном удручало. Нет, он его удовлетворял в этом плане, виагры вот ни разу не требовалось, всегда если что помогал кончить и с ним постоянно было, как на американских горках: нежный и размеренный секс с частыми сладкими и долгими поцелуями губами и преимущественно языком; грубый секс, когда Мирон его гладил так, словно хотел содрать кожу, вбивал в стену или матрас, оттягивал волосы; лёгкий быстрый; долгий, с несколькими подходами, зачастую в разных местах; почти что насильственный, остервенелый, когда Глебу приходилось морщиться от укусов и порой пихать Мирона пятками, руками или больно его царапать; пьяный, словно бы мурчащий, но не медленный, а просто спокойный и будто бы дурманящий, с комментариями чарующим голосом Мирона. В общем, секс у них был разный, разнообразный и зачастую неожиданный, в плане того, что Глеб не мог выбрать сам, как он хочет, это удавалось в процентах двадцати пяти, остальные же все были лишь случаем. Поэтому и эффект от внезапности тоже играл свою роль, он подначивал и добавлял отдельное наслаждение, порой смешанное с бурлящим, но недолгим, раздражением.       Дело было в том, что Мирон был один. Мирон и Мирон, постоянно один он и только он. Каждый день он, постоянно рядом. Каждое его касание уже изучено, они уже не вызывают тех ярких эмоций, которых вызывали раньше. А эмоции, как считает Глеб, одна из самых важных вещей вообще во всей жизни и за ними надо охотиться, и ими надо обладать. Порой он даже ставил это выше моральных установок, за что себя порой корил, но не особо долго. И всё же приверженцем гедонизма он не был, потому что досконально не знал полноты подобных учений, а также из-за того, что считал, что не только наслаждения должны быть в жизни. Они должны следовать рядом с болью и истязаниями. Важны эмоции, действия, важна память, важно стремление не сидеть на месте, а к чему-то стремиться. И не факт, что это что-то будет одним банальным наслаждением. Хотя некоторые эгоистичные настройки у гедонизма Глеб вобрал и себе, только пришёл к ним сам, как в принципе приходят многие, кто слишком себя любит и ценит запретное.       Именно по этой причине он и задумался. Устав от Мирона, он хотел чего-то ещё. Чего-то нового. Например, он хотел провести время с проститукой. Исключительно половое влечение, желание оргазма и душевное наслаждение (ужасное, да, но никуда он не мог от него деться) доминирования над человеком. Наслаждение от того, что он лично выше, чем эта падшая хрупкая бабочка. Он может держать за волосы, может наклонять, приказывать (в относительных пределах), обходиться как с вещью — он выше. Эго человека порой раздуто и не видит границ и дельной картины мира. Я, я, я. Глеб себя любит. Безумно, если честно. Хотя порой избивает свою душу собственными же грязными речами, подрезая себе крылья. Чсв у него колышется в определённых пределах, не перетекая в открытый глупый нарциссизм. И всё же он не может себе противиться.       — Мирон, а ты как? Никого в этот раз снимать не будешь? — поинтересовался Марк. Беседа перетекла уже полностью в душевное русло, оставив позади деловые вопросы.       — Гм… Наверное, нет. Если кое-кто не передумал, — поворачивая голову и врезаясь носом в светлые соломенные мягкие волосы, отзывается лениво тот.       — Почему я должен был передумать? — флегматично спросил Глеб.       — Кто знает. Лично мне порой хочется разнообразия, — пожимает плечами Мирон, а потом лукаво улыбается, что-то замечая, — Тебе тоже, — заключает он, слегка щурясь. — Ты на меня похож во многом, не отпирайся. Неужели не хотел переспать с кем-то другим, не думал об этом? Я, знаешь ли, не верю в это.       — Бесишь. Может и хотел.       — Хотел, хотел. Если захочешь, только скажи. Найду тебе самого обворожительного паренька.       — Паренька? — удивляется Марк.       — Ты так уверен, что Глебу это надо? Это ты хочешь ебать всё, что движется.       — А он и не хочет, Вань. Уверен в этом. Тут другое. Знаешь, типа желания отвлечься и поиграться. Ты ж меня понимаешь, малой? — кротко заканчивает Мирон, опять поворачиваясь к светлым волосам.       Глеб слабо, словно через силу, хотя и согласно, кивает, щекоча его, и удобнее устраиваясь на его плече, случайно бодаясь о подбородок Мирона макушкой.       — Понимаю. Если захочу — скажу, — лаконично говорит он.       Ваня смотрит на него немного разочарованно и даже малость осуждающе. Наклоняет к плечам голову. Молча сидевший Илья заинтересованно разглядывает Глеба, даже в неком исступлении облизывает губы, а Марк просто хмыкает, определив что-то для себя, и наклоняется ближе.       — Так почему паренька? Только не говори, что тебе повезло оказаться голубеньким.       — Повезло оказаться? — удивлённо переспрашивает Ваня.       — Да. Повезло. Сам посуди, когда тебя похищают и насилуют, то это удача быть голубым. Хоть несильное отторжение получаешь, даже может быть и кайф.       — Кайф от насилия? Марк, ты перепил.       — И всё же его слова не лишены смысла, — встревает Илья. — Сам посуди: тебя постоянно берёт мужик. Это плачевно воспринимают даже девушки, а парни так вообще, должно быть, с ума сходят. А когда тебе и так нравятся парни, то это сглаживается и воспринимается, как обычное насилие. Ну, без преувеличений.       — Даже звучит смешно. Насилие — это ужасно и всё тут. А жертва насилия страдает в любом случае.       — Если не мазохист, то да. Но просто девушкам насилие перенести немного легче, чем парням.       — С чего ты это вообще взял?       — С того, — говорит вдруг Глеб, все сразу поворачивают голову к нему, — что девушки итак знают, что с ними может случиться насилие. Морально, они к этому готовы. А ещё они очень эмоциональные, им легче прийти после насилия в себя и продолжить жить, оставив то страшным сном. Парни же либо замкнутся, либо станут жестокими, либо пойдут на суицид. Не спорю, что девушки тоже, но в мире столько насилия происходит, а женщин до сих пор много и, насколько я помню, мужских суицидов больше, чем женских. Уязвлённая гордость, ещё какие-то заморочки, они начинают считать ситуацию безвыходной и глотают таблетки.       — Вот да! И я об этом, — восклицает Марк. — Я ж про то и говорю. Вот эта вот уязвлённая гордость, что их оприходовал мужик. Это же такой стыд для них. Я бы, честно, стыдился этого…       — Это насилие. Его не надо стыдиться. Стыдиться должен тот, кто его совершал.       — Да, Вань. В идеале это так, но ты же понимаешь, что общество порицает жертву так же, как и насильника. А то, что тебе в жопу хуй пихали вообще поднимается на смех и вызывает в людях что-то типа отвращения. И если для тебя изнасилование воспринимается ещё как и сильное унижение (ну, если человек очень дорожит своим задом), то это очень сложно пережить.       — Но если, — подхватывает Илья, — для тебя это просто осквернение, случай, когда тебя макнули в грязь и всё, то ты можешь встать, отряхнуться и пойти дальше. Грубо говоря, у геев не получается дополнительного отторжения, что может немного смягчить эффект. Я не оправдываю насилие, Вань. Я именно про восприятие.       — Но это просто одноразовое насилие, — опять забирает поводья Марк, — а если к этому подкрепить похищение. Сожительство с насильником, постоянные половые акты и избиение. Так и с ума сойти можно. Возненавидеть всё и вся, слететь с катушек.       — Я бы не сказал, что Глеб остался в порядке, — слабо противится Ваня, косясь на упомянутого.       — Однако он в своём уме. Это очень интересно, — отзывается Илья, вскоре смущаясь своих последних слов.       Но Глеба это не задевает. Тут говорят про него, его обсуждают при нём же, при том обсуждают очень печальный момент его жизни, который он уже пережил. И оттого, что он его пережил, ему спокойно это слушать. Было время, когда он хотел резать, срываться с крыши, когда хотел бежать, метался. Было время, когда ночью ему снилась свобода, когда он возвращался к отцу, когда сбегал с Тёмой. Было время, когда ему снилось, как он убивает Мирона, режет его ножом или стреляет в него из пистолета. Было время, когда он капризничал, когда осваивался с новой жизнью. Человек может ко многому приспособиться. Поломать свою психику, прогнуть границы дозволенного так, как требуют обстоятельства. Бывает и так, что у них даже получается найти относительное спокойствие. Привыкнуть и освоиться. Легче всего это сделать, когда твоя прошлая жизнь тебе не нравилась. Тогда ты со смирением принимаешь новую. Глеб принял и успокоился. Он нашёл себя, нашёл себе увлечения, сдружился с насильником, может немножко и полюбил, но того требуют обстоятельства. Лучше полюбить, тогда жить станет ещё легче. И стало. Действительно стало. О другом и помыслить сложно.       — Он свыкся, освоился и уже даже обнаглел, — сказал от себя Мирон, словно думал ровно о том же.       — Сам ты обнаглел, — пнул его локтем Глеб.       — Ты вырос, — мягко отозвался тот и погладил его по голове, словно хваля за это.       — Мне вот интересно, а у тебя совесть как не просыпалась, так и не просыпается?       — А с чего ей просыпаться, Вань? Она уже давно убита и похоронена где-то там, — Мирон стучит указательным пальцем себе по виску.       Глеб искоса смотрит на него, внутри что-то копошится, быстро мотается из стороны в сторону, схватывает желудок и глотку. Странно, но становится на секунду, — всего на секунду, — страшно. Мирон. Его, блять, Мирон. И что? И почему хочется сейчас взять и его задушить? Положить обе руки ему на шею и сдавливать, сдавливать, сдавливать, сдавливать, сдавливать… Что за глупость? Глеб встряхивает головой и за подбородок подводит Мирона к себе, чмокает его в губы и небрежным жестом отпускает его, почти отталкивает. Всё, он спокоен. Сердце в норме, всё в норме. Всё в норме. Мирон снова стал своим. Стал тёплым и почти желанным.       А ещё он удивился на мгновение, но быстро возвратил лицу невозмутимость.       — И всё же. Я так и не понял. Глеб, ты как, по девочкам, по мальчикам, али на два фронта?       Глеб крепко закрывает глаза, морщится, словно от головной боли, но потом качает головой и бросает ленивый косой взгляд на Марка.       — Девушки меня не особо интересуют, — лаконично отзывается он и уже покойно прикрывает глаза, Мирон гладит его по предплечью.              

~~~

      

      Вечер дня оказался не то, что спокойный, а даже какой-то душевный и доверительный. Они лежали в кровати, как впрочем бывает всегда, только в этот раз оба без телефонов. Они их отложили и просто лежали, а в какой-то момент перевернулись друг к другу.       По настроению они почти что совпадали. Глеб был задумчив, — этот настрой у него сохранился ещё с встречи в баре. Мирон же просто был крайне умиротворённым и, можно даже сказать, что счастливым. По-своему как-то. Своим одним только ему известным счастием, которое на него порой нападало и захватывало полностью волной, грозившей когда-то всё-таки выбросить его обратно к берегу с холодным ветром или какой другой оказией.       Разговор первым начал Глеб. Он рассматривал, — впрочем без особого любопытства, больше пробегая глазами и разговаривая о чём-нибудь сам с собой, — Мирона и вдруг остановил свой взгляд на его ухе. Его раны придавали ему нереальности и человечности одновременно. Только человечность в его случае подразумевала не то, что обычно, а имела значение живости и настоящности. Его можно было ранить, его уже не раз ранили, в него прилетали пули, на лопатке вот есть старый шрам от ножа, на плече след от пули, где-то на голени странной формы ожог, много в целом мелких отметин: да и пулевое не одно. Но вот ухо.       Верхний краюшек его левого уха был обожжён и на полсантиметра отсутствовал. Скорее всего это был след от пролетевшей мимо пули. Пролетевшей в удивительно опасной близости с головой, но всё же едва затронувший ухо. Пару сантиметров в бок и вероятность смерти была близкой к единице.       «Интересно, — подумал Глеб, действительно заинтересовываясь, — он оглох тогда? Сильно ли испугался? Как никак, а рядом с ним пролетела смерть»       Подобный вопрос он и высказал ему в чёткой форме, но мягким тоном.       — Ты испугался, когда она пролетела рядом?       Чтобы полностью прояснить свой вопрос, — а может просто потому, что захотелось, — Глеб правой рукой накрыл его ухо и легко пальцами прошёлся по обожжёному участку. Мирон вздрогнул и посмотрел на него недоверчиво. Раньше он никогда не отшатывался от его прикосновений, что изумило Глеба, а в то же время безумно заинтриговало. Это тот самый вопрос, который нужно раскручивать дальше, и за которым скрывается что-то интереснейшее.       — Я испугался, — проникновенно ответил Мирон, смотря ему в глаза. От такого пристального взгляда было не по себе. Глебу казалось, что его окутывает холод, он переходит по льду в другой мир, влезая в чужой разум, — с чужого позволения, но всё равно это вызывало что-то отталкивающее. Только вот внутреннее любопытство было сильнее. И он развил тему дальше.       — Сильно? Тебя так напугала близость смерти?       Мирон странно на него посмотрел, а спустя почти что минуту покачал головой.       — Это тоже.       — Тоже? Было что-то ещё?       «И это что-то, похоже, даже было куда сильнее», — с восхищением заметил Глеб. И был прав. Это было сильнее и повлияло на его жизнь, на решения Мирона куда больше, чем само ранение.       — Хочешь расскажу тебе историю, малой? Ты же так любишь узнавать что-то обо мне. Даже у своих похитителей обо мне расспрашивал.       — Ну, раз я живу с тобой, то хочу знать, что ты за человек.       — А ты этого ещё не понял?       — Я про другое. Я не знал, например, что ты начинал этим «допрашивателем» и что даже сейчас этим занимаешься.       — Да, а сейчас знаешь, и свидетелем даже был. И много ли тебе это дало? По большей части эта информация тебе бесполезна. Просто признай, что тебе интересно меня узнавать.       Глеб сохранял с ним зрительный контакт, а прежде, чем ответить ему, помолчал. Не очень долго, ведь ответ он знал, но говорить отчего-то не хотел.       — Интересно, — согласился он. — Так что за история?       — О! Удивительная история о тех временах, когда я был женат…              Времечко, надо сказать, отвратительное. На улицу выйти боишься не то, что ночью, а как немного только стемнеет. По пустырям ходить опасно, вдруг там группировки какие-то собираются. В заброшках пацаны районные балуются либо травой, либо чем-то похуже. Несколько раз покушались на банк, по ночам порой грабят магазинчики и ларьки. Повсюду столько авторитетов или сидевших, что страшно становится просто нос сувать из дома. Да и надо бояться не только карманников или уличных грабителей, но и квартирников.       Золотое время, когда мафия просто везде. Вплетена в город и ясно видна. Когда она пугает мирных граждан. Время, когда, несмотря на то, что войны нет, земля пропитана кровью, а раз в неделю с большой вероятностью кого-то может прибить к берегу реки. Кого-то уже посиневшего, окаменевшего, с пустыми глазами, приоткрытыми затвердевшими губами и пулевым ранением, а может и двумя, а может и тремя.       На доблестную милицию, — а тогда была ещё она, — надеяться не приходилось. Каждый защищал себя и свою семью так, как мог. Защищал и обеспечивал. Уровень проституции был так же велик, как и уровень наркомафии. И не сказать, что жандармы на это смотрели так уж и сквозь пальцы. Всё и везде было по-разному, а в действительности просто творился хаос.       Не было ни наших, ни ваших, были только те, которые тебя убьют; те, которые от доброты душевной помогут; те, кто пройдут мимо, как бы ты не кричал; те, кому ты веришь, хотя понимаешь, что это глубочайшая ошибка. Случился развал всего, случился беспорядок. Валюта скакала, доходы тоже. Люди не знали как дальше жить, поэтому жили пугливо, как мышки.       И в такое время Мирон вдруг остепенился. Вернувшись на родину, попав как раз в самую гущу событий, в жерло́ всех бед, он смог выкрутиться и прибиться к чему-то почти определённому и стоящему. К выгодному. Сложности были и в Англии, так что их он не боялся — много чести. Это скорее стало интересной игрой. Игрой на жизнь, игрой жизни, игрой в жизнь. Скрутить кого-то на улице тогда было делом обычным (в этот момент Глеб, закатив глаза, фыркнул), повезти его куда-нибудь подальше: на какую-то ближайшую свободную опушку или, чего далеко ходить, в какой-то отдалённый участок района, где жило три калеки и пару собак; а потом допросить и убить, как больше ненужного. Допросы, конечно же, всегда сопровождались избиением. Большинство подходило к этому прямолинейно, до ужасного скучно: в лоб. Брали биты или кастет и били. Мирон таким быстро прекратил промышлять. Его допросы становились изящнее, больнее и ужаснее с каждым разом. Он экспериментировал над чужим телом. Пробовал и молотки, и щипцы (ох, ну плоскогубцы, малой), и паяльники с утюгами. В общем: всё то, на что хватало его богатой фантазии. Он тогда и книжки детективные особенно усиленно читать начал. Агата Кристи, Артур Конан Дойл, Алан По, Рекс Стаут, Хэммет, Сименон. Что под руку попадалось, то сразу в голову забивал. Ему это не особо помогло в издевательствах над человечьим организмом, зато как-то настроило на что-то. Он стал умнее и хитрее, у него развились свои идеалы, свои цели. Он стал расти в плане своей харизмы и многих других немаловажных аспектах.       И ещё в это время он начал встречаться с одной милейшей персоной. Белобрысая, коротко стриженная, с тёмными, словно всегда под спидами, глазами и острой улыбкой. Да, его девочка. Очаровательная, атлетичная, но по-женски изящная. С тёмной родинкой на шее. А самое главное — с паршивым характером. Казалось, что целью её жизни было угробить себя. Мотоцикл, огромная скорость и она под веществами. Безрассудная и дура. Весёлая, но порой холодная и отчуждённая. Ветренная. Бойкая и ласковая, но практически никогда кроткая. Нет. Мягкой она не была и быть не желала. Она убивала себя сигаретами и дряным алкоголем, а Мирон от неё такой дурел.       Звали эту красотку и похитительницу его сердца просто и лаконично — Анна. За Анюту можно было получить куда-то между бровей или сразу в глаз. За Анечку тоже. Мирон звал её луной и хулиганкой. Они сошлись. Сдуру поженились. Она знала, что он не работал толком, а был на побегушках в мафии. Правда, это всё что она знала. Эти знания были слишком поверхностными. Ведь к тому времени, как они снимали квартиру, — какой-то клоповник (как у тебя, малой, честное слово) на краю города, — он уже начал лезть куда повыше. Он уже пользовался большим доверием и заимел какой-никакой авторитет. Был он всегда в одной и той же группировке, чем крайне гордился, ведь это делало его человеком надёжным, а таким легче доверять.       Часто Мирон стал не бывать дома, постоянно засиживался с Димой (ага, малой, тот который Шокк), обсуждая какие-то чрезвычайно важные для них, — а как оказалось после, и всего города, — планы. Один раз они вдвоём выебали Аню на громко скрипящей кровати, и остались в целом этим довольны. Аня сама не возражала, — или была тогда под наркотой (похуй, потом не сердилась, значит, всё было ок). Но это уже мы отходим от нужной нам ветки. Вечерами на кухне под бутылку пива они вдвоём решали, что им лично делать дальше и как развиваться. Дима никогда не был в группировке, где состоял Мирон, но они всё равно по забытым давно обстоятельствам сдружились и сдружились давно. И их план был в объединение их сил, в устранение всех лишних. Поистине они метили в Наполеоны и даже туда попали.       Ужасно было, когда в стране царила неопределённость и царствовала смута. Но стало в разы ужасней, когда между враждующими сообществами встала чуть ли не настоящая война. И когда внутри самих сообществ происходила она же. Мирон и Дима откровенно лезли, забивая на всех других, посылая несогласных либо нахер, либо прямиком экспрессом на тот свет. И конечно же у них завелось множество врагов.       Однажды схватили Аню. Девушка была настолько шокирована, что даже, после своего освобождения, бросила пить и начала остерегаться на улицах. Курить, правда, стала в два раза чаще. И ругаться начала. Протестовать против такого хода дел. Но как так? Что делать, когда близкий тебе человек беснуется? Мирон всем сердцем желал себе власть, но и Аню свою он любил чуть ли не безгранично. В ногах у неё мог и просто валяться, и ползать. Любые прихоти её исполнять. Ну, влюбился человек. Ему пришлось выбирать, а выбирать он не мог. И то, и другое было ему слишком близким и дорогим. И к тому же от него зависело колоссально многое. Судьба всего их города, как бы громко это не было сказано, но было чистой правдой.       Пришлось как-то мириться со всем этим. Разделять свой мир надвое, постоянно охранять любимую. Та в свою очередь начала показывать свой чумной характер во всей красе. Скалила зубы и унижала. Она начала его ненавидеть, но Мирон продолжал её любить и уже чуть ли не насильно держал подле себе. Аня начала терять рассудок. Ей везде мерещились преследователи, убийцы, которые только и хотят её похитеть и расчлинить. Она не могла и дня продержаться без косяка. Порошок делал её ещё более невменяемой. Она приходила в себя только от нормального удара по щеке. Тогда туман в глазах немного прояснялся. Правда, их тогда застилала злоба. Агрессия. Она начинала его бить и кричать на него. Даже из дома, глупенькая, убегала. Всё равно возвращалась назад. И, кстати, сама.       И вот в один раз она устроила очередной свой скандал, даже схватила пистолет и нацелила его на Мирона, — что всё же было не впервой. Он знал, что она не выстрелит. Он был уставшим, как морально, так и физически. Он ощутил, как остановилось его сердце, когда она, — при полнейшем неумении это делать, — выстрелила. Пуля пролетела мимо, задев кончик левого уха и оглушив.       В недоумении Мирон дотронулся тогда до ранения, почувствовал горячую кровь, медленно вытекающую из раны. И посмотрел в её безумное лицо. В эти родные и любимые черты лица, которые он в миг начал презирать. Она его чуть не убила. Его луна, его хулиганка с чёрными обольстительными глазами и белыми как мел волосами. Чуть не убила и продолжала держать пистолет, тряслась, — курица, — и смотрела. Смотрела с решимостью, ненавистью и безумством. Белое лицо её переливалось на свету то в мёртвое, то в потаённое. Мирон предпочёл бы погребённое. Он ногой выбил пистолет у неё из рук, схватил её за волосы и кинул в стену. Он не смотрел на пульсирующую боль в ухе и оглушённость, он её избил. А она вдруг начала захлёбываться не только слезами, а ещё и смехом.       Падший человек, обезумевший и потерявшийся в белом порошке и глупых страхах.       Он наклонился к ней, за волосы подвёл её лицо к своему.       — Дура, — сказал ей грубо. Она улыбалась кровавыми губами. — Хочу слизать кровь с твоего трупа.       И вот настал тот момент, когда его луна побелела ещё больше. Аня испугалась и засмеялась уже не истерично и безумно, а нервно, почти осторожно.       — Мирон… ты что? Ты о чём говоришь?       Она придала своему голосу лживую кроткость. Как же она была противна. Маленькое глупенькое дитя. Непослушное. Нарушившее главное правило — доверие.       Мирон её не слушал, он её связал и вырубил, а ночью отвёз в лес. Не в самую его чащу, а на открытое место. Так, чтобы луна и звёзды освещали ему её. Он просидел с ней до утра, потом позвонил Диме, попросил привезти некоторые вещи, — например, лопату, — и ненадолго остаться в лесу, последить за одним человеком. А попутно он слушал её постоянные извинения и проклятья. Она уже сделала свой выбор и своё слово сказала пулей, пролетевшей у него рядом с левым ухом.       Дима был удивлён. Но хладнокровность сохранил. Один раз дал ей попить. В итоге просидел с ней весь день. Мирон ему доверял. Он мотался по делам, а к вечеру воодушевлённый вернулся на то место, где их оставлял и застал их там же.       Мирон видел её полностью прояснившиеся глаза. Он в них смотрел и им улыбался. Их застилал по большей части лишь один страх. С её побитых губ вырывались только неверящие слова и извинения. И мольбы. Она хотела жить. А Мирон ей уже сказал, что хотел.       Он выстрелил ей в висок. Да, смерть была быстрой, почти безболезненной. Она итак прождала весь день до вечера. Без еды и лишь раз попив. А главное, она поняла, какую ошибку совершила. Мирон поднял её бездыханное тело за волосы и слизал кровь, текущую из виска. На вкус была обычной, но внутри всё равно всё горело и трепетало, как тогда, когда он её любил. Хоронить любовь было так же приятно, как её любить. Но осадок, конечно же, остался. До безобразия милый осадок. Он боялся теперь кому-либо верить и в кого-либо вновь влюбляться. Да и не было у него на это всё времени. Тогда как раз подходила самая свирепая и по большей части завершающая «битва» между разными группировками. Всё должно было расставиться по местам, а его Аня осталась в прошлом и больше не была его.              Для Глеба данная история, рассказанная хоть и менее объёмно и красочно да без некоторых ярких или тёмных деталей, оказалась весьма нужной и важной. Он смог осмыслить некоторые поступки Мирона, ещё лучше его понять и украсить его портрет. И ещё он наконец понял, почему ему нельзя никак принимать наркотики. Да и не только этот аспект.       — Слушай… А если я наведу на тебя пистолет с желанием выстрелить — ты испугаешься?       Мирон, играющий с прядками Глеба, замер, но потом вновь продолжил своё занятие.       — Испугаюсь. Только тебе тогда не жить.       — Я знаю. Я и не планирую в тебя стрелять. Просто спросил.       — Тебе я выстрелю в горло, если вдруг учудишь подобное, — вкрадчиво сказал Мирон, очень грубо огладив его голову.       — Тогда будешь пить текущую из меня кровь до тех пор, пока я не умру.       — Хорошо.       Глебу не нравилась обстановка, что повисла в комнате. Даже не напряжённая, а какая-то могильная, словно его уже собрались убивать. Но он знал, что нет. А ещё он всё же наслаждался новой историей, новыми фактами и появившимся между ним с Мироном доверительным пониманием. Это настоящий новый уровень их отношений.       Глеб его поцеловал и погладил по груди, а Мирон в свою очередь сжал его волосы в своей крепкой хватке и уткнулся носом в них.              

~~~

      

      Девятое мая наконец пожаловало. На улицах ходило много людей, на дорогах часто встречались пробки, а откуда-то доносилась раздражающая патриотическая музыка. Именно так город и праздновал: выходил, ничего не боясь, не отсиживаясь дома, а именно выходил на улицы и говорил. Дышал и жил. Если бы они выходили так и в мирное время на улицы, требуя своих прав горожан, прав гражданина страны, то кто знает, было ли так много коррупции и бесчинства? Как поделился своими мыслями Мирон, нет. Он искренне восхищается этим праздником и в то же время в некоторой степени его ненавидит. Ведь этот праздник показывает единство людей и невозможность их постоять за себя же.       «Если они выйдут на улицу, то властям придётся что-то с этим сделать. Порядок будет только тогда, когда люди будут говорить, а власти слушать, а пока»       А пока что власть была у него и расставаться с ней он не желал и не планировал. Он — серый кардинал, но от него не до конца зависит то, что происходит сверху. И если те послушают людей, то это обернётся огромными сложностями для мафии. Она, выращенная трудом и кровью, с большим шансом просто развалится. Единственное сильное и важное, что сдерживает их — страх. Страх людей. И нежелание что-либо менять, авось станет хуже.       Этим Мирон и живёт. И даже процветает. Сдабривает людей коротким раем, подсаживая их на него. Хотя в какой-то степени он и прав, думается Глебу, ведь он всего-лишь предоставляет услуги, а как ими распоряжаться уже решает сам человек. Его никто не заставляет подсаживаться на наркотики, разве только внешние факторы. Проблемы в семьях, на работе. И всё сводится к проблеме в самом государстве, в его неустойчивости, неисполнительности, глупых порой законах. В том, что государство не хочет так, как лучше для людей, оно хочет так, как лучше для них. И самое смешное, а одновременно и страшное, что и там тоже сидят люди. Все проблемы от людей.       Шум с улицы лишь немного раздражает, но по большей части он только заставляет ещё больше задуматься о словах Мирона, о его взгляде на эту ситуацию. Он боится, что люди будут выходить на улицу вне праздничного времени — выходить на митинги. Это кажется Глебу занимательным. Ведь Мирон боится не пистолетов, не полицейских, даже не президента — а людей; обычных мирных граждан, которые просто могут начать говорить. Оказывается в них куда больше власти. Хотя это правда, ведь государство строится людьми, оно ими и разрушается, а главное — оно из них состоит. И только люди решают, что с ним будет. Если все выйдут на улицу и скажут, что им не по душе такая жизнь, что они хотят другого, — вспоминается история Руси, кровавое воскресенье, бунты рабочих на заводах. Мирное шествие, когда люди вышли на улицы, в них стали стрелять; ну и что из этого вышло? Вышла революция и свержение царя, — то что же будет? А будет шумно, страшно, но результативно. И этого Мирон боится так же, как боится этого власть.       Сейчас они едут в парк, который специально украсили к празднику. Это предложил Мирон, и Глеб честно не понимает, зачем тому это надо. Лично он не испытывает какого-то огромнейшего желания сейчас гулять в большом столпотворении людей. Даже полюбоваться ведь толком не получится. Ну и смысл тогда?       — А тебе вообще этот праздник нравится? Без политики?       — Как это может быть без политики, малой? Людям выдают выходные, что уже как-то сказывается на государстве. К тому же этим праздником наша страна хочет показать свою силу и память другим, типа, запугать их. Также этот праздник усиливает патриотизм людей, то есть их безрассудство и умение по команде броситься в бой. Ещё весь день посвящён войне — она становится обыденностью, нормальной по своей специфичности. К ней появляется терпимость. А ещё я видел много ватников, часто встречал в этот праздник слова наподобие: «Можем повторить» и прочее. Людей настраивают на войну. Это не праздник, который говорит о том, как важно помнить кровавое прошлое и не совершать новых ошибок, малой. Это праздник, показывающий, что наша страна воевала, что она смогла, и сможет ещё. Надо помнить, а не праздновать, потому что так война становится просто словами. Люди не видят страха перед ней. Я вот не воевал в той войне, у меня была своя. Тоже с пистолетами, только без танков и, к счастью, без гранат. Она была грязнее, и тогда погибло действительно много людей. И я по своей шкуре знаю, что значит война и не вижу смысла её праздновать. Я бы хотел её забыть.       — Ты-то? Я думал, что тебе уже не привыкать кого-то убивать.       — Мне? Конечно, мне нет дела до того, кого я убил. Но кому-то до них есть дело, тот же Ванька это ужасно пережил, а он тогда ещё зелёным был. Ему, наверное, до сих пор кошмары снятся. И столько людей впустую ушло. Это ужасно невыгодно. Да и мне есть много чего негативного, чего я не хочу вспоминать. Война на всех оставляет свой след, а война бывает разной.       — То есть этот праздник просто фарс?       — Я считаю, что да. Он делает войну менее значимой и менее страшной, а это не так. Люди забывают, что это то место, которое может забрать их жизнь, их близких или сделать кучу инвалидов. И лучше тебе не знать, как живут инвалиды после войны. Хуже любых проклятий, хотя они сражались за свою страну. Даже смешно от этого становится.       — Кому грустно, а кому смешно.       — Ну так. Как сказал однажды мне Ваня, у меня совсем вырубилась эмпатия к людям. Остались только расчётливость и цинизм. В целом я с ним согласен и не вижу в этом для себя ничего плохого.       — Тебе плевать на чувства и жизни других.       — Жизни — люди, а люди — ресурс. Такой же как пушки или гранаты.       — Тебе хорошо быть командиром каким-нибудь.       — А я уже, малой. Пусть горюют другие, а кому-то надо руководить.       — Так говоришь, будто бы руководитель не может быть человеком моральным и чувствующим.       — Почему не может? Может. И такие даже есть. Но им просто порой сложнее решать какие-то острые вопросы, когда надо, например, пожертвовать одним войском в битве для того, чтобы выиграть войну. Я думаю, что ты меня должен понять.       — И понимаю, — вздохнул Глеб. — Боюсь, что начинаю тебя слишком хорошо понимать.       — Да, — согласился Мирон, — в последнее время у тебя стало куда меньше истерик. Не знаю, радует меня этот факт, или нет.       — Причём здесь мои истерики?       — Ну, по-моему это связано. Ты стал думать, а не только идти за своими чувствами. С одной стороны ты взрослеешь, но не думаю, что это единственная сторона.       — Ты хочешь, чтобы я был как раньше? Постоянно кричал, возмущался и тому подобное?       — Ну, тогда я хотя бы мог тебя спокойнее ударить, — хладнокровно отозвался Мирон, хотя некую мягкость голосу всё же придал, а потом резко стартанул, когда загорелся зелёный свет.       — Только не говори, что сейчас тебе кажется это неправильным?       Мирон незаметно дёрнулся и покачал головой. Что скрывалось за этим жестом Глеб толком понять не смог. Может, даже согласие. По крайней мере не резкое отрицание — точно. И определённо это что-то было важным для самого Мирона.       — Я этого не говорил. Просто тогда я наслаждался твоей беспомощностью, а сейчас твоим ростом. Ты мне кажешься интересным. Знаешь, как Дориан Грей казался интересным лорду Генри.       — Ещё не дочитал, — вставил Глеб почти что легкомысленно и дёрнул головой, убирая залезшую на глаза чёлку. Этот жест, как и всегда, мало помог.       — Прочти. Не скажу, что это произведение мне особо нравится, но там есть много интересных моментов. О, наша остановочка, где здесь припарковаться можно?..       Пока Мирон пытался найти хорошее место для того, чтобы поставить машину, Глеб обдумывал его слова. Главное, что он вычлинил для себя, так это то, что он до сих пор, грубо говоря, пользуется спросом. Он до сих пор интересен, что делает его жизнь, если и не проще, то хотя бы лучше. Что даёт ему много разных благ. Хотя он всё больше и больше приходил к выводу, что Мирон любит очень преданно. Он не тот человек, который бросается из в крайности в крайности, меняет дело, род занятий, ветреный и непостоянный. Может, в некоторых моментах так оно всё же и есть, но по крайней мере в любви он стабилен. И случай с Анной это тоже показывает. Ведь та его любила, потом попрекала, ненавидела, но всё время была им любима. Да, в своей странной трактовке, но это Мирон, этот вопрос заранее опускается. Мирон так любит и ничего с этим не поделать, а в психушку его не сдать. Но вот его привязанность крайне сильна. К друзьям: он до сих пор общается с Димой, он до сих пор дружит только со своим близким crew и всеми ими безмерно дорожит, хоть и особо этого не показывает. Он до сих пор занят своею работой. То есть он постоянный, прилипчивый, он привязчивый и Глеб его уже привязал.       И этот вывод позволил Глебу успокоиться. Он действительно боялся, что когда-нибудь ему надоест. Ведь тогда его жизнь станет либо невыносимой, либо просто закончится. Но сейчас этот вывод действительно позволил ему задышать легче. Как бы то ни было, а к этой жизни он уже привык и нашёл в ней очень много выгоды для себя, смирился с тем, что другой жизни у него быть не может, а желание жить у него почему-то было, поэтому терять то, что есть сейчас — Глеб вот вообще не хотел и не планировал, как Мирон не хотел терять свою Власть над городом. Глеб — Власть над Мироном. Мирон — Власть над городом. Везде эта Власть…       Глеб устал. У него даже голова разболелась от подобных дум. Зачем вообще ему думать дальше, если он уже пришёл сейчас к положительным заключениям? На сегодня хватит. Поразмышлять ещё о чём-нибудь можно будет потом, а сейчас надо отдохнуть. Даже хорошо, что Мирон настоял поехать сегодня в парк.       Выйдя из машины, Глеб с огромным наслаждением и лёгким трепетом вдохнул загазованный и худо наполненный кислородом воздух. Загородом у него бы голова закружилась, как часто бывает у городских, особенно у тех, кто постоянно сидит дома. Закружилась бы, да ещё пуще разболелась. Да, менять среду обитания сложно.       — Прохладно, — прокомментировал Мирон, стоявший рядом. Глеб покачал головой.       — Освежающе.       — Сейчас да, а к вечеру будет холодно. Сейчас ведь ещё солнце жарит. Кстати, надо будет тебе кепочку что ли прикупить.       — Можно, — лаконично отозвался Глеб и огляделся, щурясь. — Ещё можно солнечные очки. У тебя есть, а у меня нет. И вечером мы будем в баре.       — Ты все мои вещи таскаешь, я вот не поверю, что очки мои ты пощадил.       — Забыл.       Мирон улыбнулся и покачал головой, впрочем довольный и без грамма претензии или другого недовольства. Они пошли по улице, украшенной рыже-чёрными ленточками и плакатами с лицами воевавших в Великой Отечественной Войне. Сверху шли провода, с которых свисали разного цвета флаги: то рыжие и чёрные, то бело-сине-красные. Порой ещё висели красные звёзды, а одна большая была установлена рядом с детской площадкой: на ней было написано: «День победы». Разные слова вообще часто встречались то на палатках, то на проезжающем транспорте, то на рекламных баннерах. А главное было то, что город жил и отдыхал. Люди в основном гуляли, а не куда-то шли, торопясь. И это придавало виду красоту куда более сильную, чем эти разноцветные, по большей части однообразные, дешёвые украшения.       Рядом с палаткой с мороженым они остановились, и Глеб выбрал себе шоколадный рожок и три вкуса: черничный, банановый и шоколадный. Мирон обошёлся двойным шоколадным с обычным рожком. Было свежо и тепло. И сладко вкусно.       Они пошли дальше бродить по убранной зелёной и пастельной по своей натуре, но пёстрой сегодня, улице, проходили мимо разных палаток, в том числе и с мороженым, а также и других. Например, мимо палатки, где продавались шляпы. Там Глебу ничего не понравилось, поэтому они двинулись на поиски другой. Но наткнулись на палатку с солнечными (да и обычными, но кто ж на них смотрел) очками, и там уже Глеб задержался надолго, выбирая себе самые, как он считал, крутые очки. Он даже не думал об их стоимости, зная, что Мирон ему купит любые. И это в какой-то степени, подсознательно, его тоже окрыляло. Да, так вот и продаётся его душа. Мороженое подошло к концу ровно тогда, когда Глеб обнаружил «ну прямо идеальные» очки. Стоили они полторы тысячи, и это было даже дёшево. Пройдя мимо тележки с попкорном, Мирон отвёл Глеба с дороги правее, на газон. Некоторые люди так же ходили там, порой расстелаясь и наслаждались, видимо, почти свежим воздухом или просто им было удобнее отдыхать на траве, чем на скамейках. Но Мирон сесть не предложил, он весьма деликатно прижал Глеба к какому-то дереву, спрятав его за собой от окружающих глаз и от солнца под пушистой зелёной кроной, и мягко поцеловал. Сладко поцеловал, мороженое ещё ощущалось на устах. Глеб не возражал, к тому же со стороны было не особо понятно девушка он или парень, а вообще ему было даже без раницы на чужое мнение, и настроение у него стало игриво-хорошим. У Мирона было что-то подобное и даже без пошлого продолжения, из чего этот день выдался поистине сказочным. Сейчас Глеб позволял себе действительно любить Мирона в ответ.       Ещё они прошли мимо небольшой площадки с аттракционами. Не сказать, что их было там особо много разных, да и вообще большая часть из них была детская, но на небольшом чёртовом колесе они всё же прокатились. А потом Глеб ещё в одиночку испытал аттракцион, где он сидел на месте среди ещё нескольких людей, и их ряд то высоко поднимался, то бац, и падал. Страшно особо и не было, но… сердечко как-то странно порой замолкало. И сжималось. Но, как убедил Мирона Глеб, страшно вот вообще не было и зря он не пошёл.       Кепку нормальную они так и не выбрали; в какой-то момент направились в сторону машины, нагулявшись. Было это ближе к шести вечера. Пока добрались до бара стукнуло полседьмого. В баре уже были Дарио и Ваня, с которыми они сразу же поздоровались. Потом ещё подошёл Тимарцев с пожеланием, что б его бар остался целым.       — Санёк, да когда мы бар-то разносили? И вообще, если что, так всё оплатится, и путём! — ответил на это пожелание Мирон с шаловливой улыбкой, которая делала его удивительно похожим на человека. Глеб продолжал его любить.       — Я б тебе напомнил, но лучше не буду.       — А потому не будешь, что и не вспомнишь такого! — подмигнул ему Мирон и крепко пожал его руку. Тимарцев куда-то уходил с женой. Глеб ему только кивнул и прошёл к столу, за которым они все обычно и собирались. Дарио же пошёл настраивать музыку, а Ваня проверять и наставлять барменов.       Мирон упал рядом с Глебом и поинтересовался, хочет ли тот что-нибудь выпить. Глеб хотел бренди и яблочный сок. Сегодня тот день, когда можно было просить алкоголь (только надо не забывать не наглеть, Глеб, помнишь, да?) и кальян, если тот будет, а тот должен в принципе быть.       — Нехорошо напиваться до праздника, — имелось в виду напиваться до того, как подойдут остальные и начнут праздновать. Глеб это понял и покачал головой:       — Придёт Марк и ему это скажешь.       — Да, — заоскалился Мирон. — Этот сразу пир начнёт. Ладно, возьму, но ток немного. Не налегай. Кстати, решил что-то по поводу шлюшек?       — Не могу понять, что такого ужасного в слове «проститутка»? — нахмурился Глеб.       — Ужасного ничего. Что ж делать, если они ведут себя как шлюхи? И профессия это хорошая, древняя и нужная. Так что решил?       — Пока ничего.       Честно, он об этом сегодня даже не думал. Забыл, да и повода особого не было. Сегодня, на удивление, хотелось и Мирона. И всё же после упоминания проституток возникли мысли и об них. Только полностью понять их смысл и своё отношение к этой идее Глеб не мог, потому решил забить запить это принесённым Мироном бренди.       Вскоре подоспел и Марк, а потом вместе пришли Илья с Эриком. Дарио, настроивший музыку, тоже ненадолго присоединился к застолью, даже Ваня пришёл и они все вместе подняли первую стопку — кто что — с тостом, однако весьма грустным. Первый был не за праздник, а за Ромину память. Глеб выпил с ними, как-никак, а он влился в их компанию и смерть Ромы была для него отнюдь не безразлична. Мысленно он ещё отправил привет Олегу, надеясь, что с тем всё хорошо. Мирон раз показал его координаты и несколько кривых фотографий, но поговорить с ним не дал. Так что точно быть уверенным, что у друга всё в порядке он не мог. После Дарио с Ваней опять ушли, да и Мирон тоже встал с намерением ненадолго покинуть компанию. В бар начали приходить посетители (с знакомыми лицами), а помимо них ещё ряд вульгарно разодетых и накрашенных девушек (и нескольких чуть менее примечательных, но явно с ними, парней). Нетрудно было догадаться, кем они являлись. И по всей видимости именно из-за них Мирон и вскочил. Зато было ясно, кем решался вопрос местного «досуга». Глеб рассматривал идущих и поплывшим от алкоголя разумом (впрочем не так сильно, как это могло быть) обдумывал возможность переспать с кем-нибудь из них. Из мужской половины (там куда меньше половины), если точно. Мысли стали ажурными, летучими и даже до безобразия приятными. Чудно, но так. Хотелось уже не то, что отдохнуть от Мирона, а именно совершить с ним опять акт «нападения» на этих проплаченных обольстителей и, мгм, завладеть ими, да пошалить. Мысли просто — вжух, носились и носились в его затуманенной голове, хотя затуманенной, стоит заметить, немного, и постоянно врезались в желание действовать.       По неведомым причинам Ване — моральному этому — очень не нравилось, что на подобное мероприятие вообще приглашаются люди такого поведения и значения. Хотя Глеб в этом плане разделял мысли Мирона. Это ведь повод одним расслабиться, а другим — заработать. Что в этом плохого? Глеб решительно думал, что ничего. Тем ведь тоже надо зарабатывать, не от хорошей же жизни они пошли работать именно в эту сферу. А то, что сегодня праздник важный, так ну и что? Словно во время войны не было подобных извращений. Тогда было хуже, а сейчас надо сказать им всего-навсего спасибо за возможность спокойно, — ну тут относительно, — жить и развлекаться.       В общем, когда вернулся Мирон, Глеб первым делом сказал ему, что согласен и разрешил (вообще это шло обязательно, наверное, если он соглашался) самому Мирону пойти на сторону. Налево? А ведь реально можно будет лечь так, что он окажется по левую руку. Тогда он реально пойдёт налево. Глупо, но прикольно. И это вообще не важно! Мирон улыбнулся ему, кивнул и сел рядом. Народа в баре становилось всё больше и больше, а с тем становилось и шумнее. Музыка качала и, на удивление, хоть и была качёвой, не раздражала. Огромное спасибо Дарио за такой плейлист. Вскоре как раз-таки он и вернулся за стол, а за ним вернулся и Ваня. Опять собралась вся наиприятнейшая компания. Господи, в таком состоянии Глеб их всех любил и был готов, ну чуть ли не расцеловать! Побереги, Господь, этих прекраснейших людей! И алкоголь! Или это надо Дионису молиться? Хотя богов вина ведь несколько есть, не только же он один такой. И вообще — Глеб неверующий и надеется не веровать дальше. Он боится, прям боится, что когда-нибудь уверует во что-то. Смешной страх, али нет?       Через минут пятнадцать после их воссоединения к банкету присоединился Тёмыч. Он сразу сел рядом с Ваней. Глеб на него даже не злился за сокрытие их отношений с Ваней. Да, между ними был один раз разговор об этом позже, однако в нём не было ничего примечательного. Ну, скрыл и скрыл. Ладно. Глеб бы тоже подобное скрыл. А сейчас этот вопрос вообще стал таким философским, разносторонним, что даже не задевал, а вызывал исключительно интерес! Да вообще всё сейчас у Глеба вызывало дикий интерес, и он понял, что дальше пить лучше пока не стоит, но зачем-то потянулся налить себе ещё немного бренди, — ну хорошо же идёт!       — Даров, даров, — энергично поздоровался он с Тёмой, следя за льющейся в стакан жидкостью. Тёмыч вздохнул.       — Празднуете уже? — как-то обречённо выдал он и положил голову на Ванино плечо. Тот с такой же обречённостью покивал. Нашлись тут трезвеники.       Глеб такого не разделял. Праздник же! А раз праздник, то надо праздновать. Можно, конечно и без алкоголя, но ведь так хорошо идёт! Ах, как хорошо. А разговор, а разговор-то! О чём говорят? Да хуй его знают, но говорят же, находят темы и ведь весело всем. Хорошо и легко! Прекрасный вечер! И праздник прекрасный!       Мирон целует его в висок, ладонью ложась на его голову и поглаживая, всё поглаживая и поглаживая. Глебу хочет отвечать и мурчать ему. Самому хочется его потрогать, чуть-чуть подушить, но это игриво, и поцеловать. Дико страстно. Он и целует и даже легко мычит в поцелуй, наслаждаясь им. Их языки неповоротливые, постоянно ударяются друг о друга, не вовремя связываются, но всё равно этот поцелуй охуительный. Он пьяный и пьянящий. Он реально дикий и страстный. Глеб обхватил Мирона за голову с крепким намерением куда-нибудь его опрокинуть, навалившись, и заставить раздеваться и раздевать себя. Кажется, их тёрки слишком уж стали откровенными, Марк даже их ногой ударил, — попало одновременно по обоим. И вот тогда Мирон прошептал ему, что пора наверх.       Когда они встали, Ваня вопросительно поднял брови, но быстро всё понял и посмотрел осуждающе. Ах и ох… если бы только Глебу не было бы сейчас настолько похуй. Он пошёл за Мироном, пошёл вместе с ним, пошёл с желанием и с намерением. Пошёл по своей воле, а Ваня пусть идёт нахуй со своими принципами — али чем?       Особо не помня дороги, — но вот что странно, её ощущая, — Глеб поднялся в комнату. Поднялся с Мироном, но тот ушёл так, словно Глеб шёл всё это время сюда один. Он осмотрелся, проверил, что скрывается под подушкой, а там, как и раньше, скрывалось всё самое нужное. И начал раздеваться.       Когда вернулся Мирон, — и не один, а с одной обворожительной девушкой, на которую не встало бы только у последнего гея, и одним не менее охуительным парнем, — Глеб уже был обнажённым. Мирон толкнул парня в спину, вообще подтолкнул, но уж слишком это было сильно. Оно и понятно, ведь за своей силой он сейчас следил плохо. Глеб ничего огромного на свой счёт не строил. Он был почти красивым, на четвёрку милым и со средней фигуркой, зато без жирка. На актива он никак не походил и дело даже не в длинных золотых волосах, а во всём его внешнем виде. Поэтому он и не стал играть крутого мачо. Он мягко обхватил паренька за талию и погладил его по спине. Смотрел он пьяно и возбуждённо из-за чего паренёк как-то успокоился.       Это был уже не тот парень, что раньше. Тот явно знал всё о ремесле, которым занимался. Этот же — новичок. Он не пытался себя как-то по-особому показать и даже немного робел. Но это было мило. Его светлые каштановые волосы, редкие, но очень заметные веснушки и родинки по всему телу сносили крышу Глеба. Он уже понял, что хочет его. Повалил его на кровать, даже не посмотрев, что хрупкая блондинка делала там с его Мироном. И что тот делал с ней. Он даже чуть не поцеловал свою восхитительную и не совсем умелую бабочку, так ему было трепетно и сладко, но, облизавшись, оттолкнул его от себя и достал из-под подушки презерватив. Ласки останутся пусть Мирону, ведь то древнее правило — не целовать проституток, — ещё осталось и сейчас было как-никогда актуально.       Кровать рядом прогнулась, и Глеб всё же посмотрел вбок — ах, по правую руку, а не по левую… ну да ладно. На Мироне чуть ли не лежала худая и хрупкая девушка с белоснежной кожей и светлыми-светлыми волосами. Даже Глебу захотелось их намотать на руку и разорвать укусом деве шею. Но у него был парень. И парень тоже восхитительный хотя бы из-за своей неопытности.       — Я пьян, — прошептал ему Глеб, особо не руководя собственными же действиями, — так что не того, не робей. Ты это? Там? Ну, готовый да?       Парень нерешительно кивнул, его короткие волосы всё же лезли на глаза. Не такими они были и короткими. На глаза ведь почти залезали. А ещё у паренька были поглощающие и спокойные по цвету зелёные глаза, так и соблазняющие на какой-нибудь разврат.       Глеб его за волосы оттянул от себя, — с нескрываемым наслаждением, — и сперва кивнул на свой пах. Сейчас он не стеснялся перед незнакомцем своей наготы. Он был для себя чуть ли не Аполлоном и жутко хотел заниматься дикой любовью. Сначала с этим очаровательнейшим мальчуганом, — стой, он же почти ровесник, может старше на год или два, какой мальчуган? — а потом с Мироном. Да, и с Мироном хотелось. Ещё с тех пор, как они были внизу. Как они пили, сидя рядом. Плечом к плечу. Бедром к бедру.       Парень понял, — с замедлением. Раздражающим немного замедлением, — что надо немного пососать, переменил позу и принялся за дело. Сосал он всё же хорошо. Так, словно леденец облизывал. Глубоко брал, а ещё его рот был очень тёплым и смотрел он так… ах, как он смотрел. С желанием угодить. Глеб ещё больше от этого пьянел.       Он опять взял его за волосы, — Мирон его тоже часто так таскал, — отнял от своего вставшего члена и повалил на спину. Парень уже был готов отдаться, но Глеб попросил его натянуть презерватив, потому что понял, что сам это делал бы долго. А ещё пальцы парня, задевающие член в попытке натянуть это важное средство защиты, вызывали какое-то отдельное блаженство. Глеб их даже облизать захотел. Но что тогда подумает Мирон?       Кстати, а что там Мирон? А Мирон там уже вбивается в девушку! Глеб отставать не хотел, поэтому и сам тоже вскоре вставил пареньку. Только, несмотря на опьянение, входил он медленно, а оттого долго. По себе знал, как больно это могло быть. А парень, коли неглупый, сам поддастся и будет подмахивать. Всё же, а ему это важнее. Для него это деньги, а Глеб вообще за него даже не платит. Это делает Мирон.       Парень освоился и стал подмахивать. Молодец, не подвёл. Глеб на него навалился сверху и стал трахать. И описывать здесь нечего. Он просто входил в него и выходил, а руки держал по бокам от него. Ему нравилось, он вообще кайфовал и даже не интересовался, насколько кайфовал парень под ним. Тот ведь вообще не обязан это делать. Он ведь всего лишь выполняет свою работу. Главное, что удовольствие получал сам Глеб, а он его получал. Он сам не понял, когда кончил, но был этому рад. Он прогнал с себя парня и повернулся к Мирону, — тот пару минут назад поступил так же со своей девушкой, — и поцеловал его. Так же дико и страстно, как внизу. А может, даже сильнее. Он коничил, но ему было мало. Он целовал Мирона, вылизывал ему рот, он изучал его руками так, как не изучал до этого. Его вело. Он не просто любил Мирона. Он его обжал. Его от него вело. Ему хотелось его ещё и ещё. И он понимал, что это взаимно. Ведь Мирон его обнимал. Он его целовал и тоже хотел ещё. Они переплетались, они влюблялись в друг друга с каждой пройденной минутой, — а шли они как-то чрезмерно быстро, — всё больше и больше. Глеб любил его губы, любил его глаза, его нос, его изгиб тела. Господи, он его боготворил. Надо было выпить ещё, ну да ладно. Сейчас главное — Мирон. Глеб его обнимает и чувствует, как Мирон входит в него без презерватива. Стоп! Он всегда был в нём. Мирон тоже пьян. Безумно пьян, он снял прошлый и не надел новый, ну и что это? Хотя… Без презерватива Мирон чувствуется куда лучше, куда правильнее. Глубже. Входи глубже. Глеб его целует и чувствует, он его обнимает и любит. Очень любит. У него прям кружится голова от того, как сильно он его любит.       Когда они успели кончить второй раз? Глеб не понимает, но рад этому. Он обнимает Мирона. Им пора выходить. Хватит занимать уже номер. Они трахнулись здесь уже дважды. Блять, дважды. Глеб кончил два раза и он не хочет разрывать объятий с Мироном. Сколько он выпил? Какая разница? Он хочет ещё! Ещё пить и ещё Мирона! Они как-то перемещаются вниз, хотя не замечают ни чужих взглядов, ни чего другого. Глеб бы уснул на нём, но он пьёт ещё и понимает, что хватит пить, что итак прекрасно, но, господи, вот именно, — как прекрасно! — он пьёт ещё, ощущая это прекрасно. Радуясь, и хотя ещё. Он о чём-то разговаривает с пьяным Марком и этому рад. Рядом с ним сидит Мирон. Тёплый, недавно кончивший два раза…. И пусть и сидит. Ох, он рядом. А это главное. С ним тепло. И в компании этой тепло. Артём, конечно же, смотрит обеспокоенно и трезво, но у Глеба всё плывёт. Всё! Он любит Мирона. Господи, он его сейчас обожает! Он целуется при других, он его вылизывает и обнимает. А когда они успели спуститься?       Как они доехали домой? Кажется, вызвали такси. Сука… Ах… Глеб не помнит, он опять с Мироном, они обнимаются и целуются, и, кажется, трахаются. Глеб ему свою жизнь отдаст, планету подарит. Как же он его любит сейчас. И обнимает. Он с радостью засыпает с ним рядом. И с любовью его целует. В щёки и даже в губы попадает. Сколько он выпил? Сколько выпили они? Явно много! Глеб его целует и как-то начинается его третий за день секс. Вот, всё-таки начинается. Он чувствует в себе Мирона, чувствует его член в своей, простите, заднице, но он так ему рад. Он его целует и обнимает, и облизывает. Засасывает. Он его поцелуем в себя поглотить хочет. Он его любит, как никогда. Только он пьян.       Глеб кончает с блаженным мычанием и засыпает в пушистой и потной груди Мирона, ощущая его член, его сперму, его поцелуи. И нет ничего лучше этого.              

~~~

      

      С утра, конечно же, должно было начаться похмелье, ибо выпито было как-то очень много. Глеб минут пять, — и это без преувеличения, — пытался разлепить глаза, но те постоянно закрывались обратно, да и вообще немного побаливали. Голова болела сильнее. Тело немножко казалось ватным, а во рту был осадок от выпитого и к глотке тянуло желание выпить воды. Было не особо темно, но и не сказать, что светло. Глеб усмехнулся от мысли, что сейчас может быть шесть утра. Даже огляделся, разыскивая свой телефон, чтобы проверить время. Но найти его не смог. Увидел только спящего Мирона, обхватившего руками свою часть одеяла, и на полу валяющуюся одежду. Момент с тем, как они раздевались, как-то выветрился из головы, хотя и прямо-таки важным не был.       Дедулей Глеб себя не чувствовал… но ощущал. Спина болела, кости ломало, зато разум был какой-то, на удивление, пустой. А лучше сказать чистый. Даже просветлённый. Он прошёлся к одежде, утруждать себя в её поднимании не стал, только обыскал и вытащил свой телефон, а заодно и сигареты. С минуту подумал, что ему нужно сделать: посмотреть на время, одеться или пойти на кухню попить воды. В итоге он решил одеться, ратуя на то, что сушняк никуда не убежит, хотя к одежде можно было применить то же самое. Одевшись, он всё же посмотрел на время и вздохнул. Шесть пятьдесят. Учитывая все его затупки, что сопровождали его с тех пор, как он разлепил глаза, проснулся он где-то в шесть пятнадцать или около того. Он себе не изменяет.       Наконец он добрался до кухни, выпил половину полуторолитровой бутылки воды, а потом с блаженством закурил. В утреннем умиротворении он стоял возле подоконника и смотрел то на вид за окном, то на кактус. Филя ещё был жив и даже планировал зацвести, что льстило Глебу, хотя он порой ругал себя за то, что забывал его поливать.       Украв из пачки ещё две сигареты и спрятав их наверху одного из шкафчиков, Глеб вернулся в комнату, заодно захватив с собой свою недопитую бутылку воды и ещё одну неначатую. Мирон так же спал. Но активизировался, когда Глеб лёг на кровать: разлепил худые из-за опухшей морды глаза, у него это получилось немного быстрее, и рукой как-то почти беспомощно поводил рукой по животу Глеба, в итоге окончательно уложив руку на него. И вздохнул. Очень тяжело вздохнул.       — Малой, только не говори, что сейчас шесть утра, — пробормотал он, опять закрыв глаза.       — Неа, — флегматично отозвался Глеб, — уже семь.       Мирон вновь открыл глаза и кротко на него посмотрел. Его лицо было добрым из-за лёгкой улыбки губ и глаз, из-за появившихся морщинок и из-за лёгкой припухлости. Глеб не улыбнулся, но почти ласково погладил его по голове.       — Тебе уже постричься надо, — сказал он ровно, но негромко, из-за чего вышло немного мягко. Отросший ёжик волос колол ладонь.       — Угу… может мне бороду отрастить?       — Боже, упаси меня от этого ужаса. Ночью возьму и побрею тебя.       Мирон приглушённо посмеялся и придвинулся к Глебу ближе, пободался о его тело головой.       — Воды принесёшь?       Глеб посмотрел отчего-то скептично, приподняв бровь, и опустил руку с кровати, а потом показал закрытую бутылку воды и вручил её Мирону в руки.       — Золото ты, малой.       В целом протестовать Глеб не стал. Конечно же он золото, прекрасный и все другие эпитеты.       Напившись, Мирон поставил бутылку со своей стороны кровати и вновь улёгся на Глеба, поцеловал его в линию челюсти под ухом и пободался носом о шею. Глеб прикрыл глаза.       — Ты курил, малой, — почти осуждающе сказал Мирон. По большей части он был слишком изнежен и довольный, так что осуждение толком и не выражалось, и быстро затухло. Он пролез рукой под его футболкой, погладив по животу.       — Сам виноват.       — Угу, знаю. Хорошо вчера посидели.       — Честно? Практически не помню, как мы посидели, но кажется, что хорошо.       — Я помню, что чуть тебя не приревновал к тому пареньку.       — Я на тебя тогда не смотрел.       — Потому и приревновал.       — Чуть не приревновал, — парировал Глеб и потянулся. — К тому же мы после два раза трахнулись.       — А говоришь не помнишь. Всё ты помнишь.       Не всё, хотя в целом да. Картина мира сохранилась без особых деталей и ясностей, где-то что-то затуманилось, например, поездка в такси или разговоры за столом. Вот что тогда было? Тёма, вроде бы, не пил, а если и пил, то вразумительно, поэтому можно будет поинтересоваться у него. Сперва, конечно же, вытерпеть его осуждающий взгляд, а возможно и выслушать его сентенциозные речи. Зато потом можно будет всё подробненько узнать, если конечно это будет интересным.       — С чего надо начинать утро? — спросил Мирон с намёком на секс. Глеб с ним согласен не был.       — С туалета и душа. Ты вчера был без резинки!       — Оу… Тебе помочь там помыть?       Глеб закатил глаза и достал из-под себя подушку только для того, чтобы накрыть ею наглое лицо Мирона.              Десятый класс подходил к концу. Он был чрезмерно насыщенным, только не на учёбу, но это уже обговаривалось в начале главы. Глеб многое пережил и через многие мысли прошёл. Днём он вдруг отчего-то подумал об отце и мысли о нём залили сердце чем-то горячим и защемили его. Ему ведь ничего о нём не было известно, а был ли он вообще жив? Когда Мирон ставил свои ультиматумы, то он ставил на кон жизнь Тёмы и Олега, а его не упомянул. Хотя, быть может он считал, что Глеб его жизнь совсем и не ценит, но это было не так. По каким-то причинам его он всё же любил. Правда очень сухо, это было скорее какой-то остаточной любовью. Поэтому узнать о нём всё же стоило.       Мирон куда-то уехал уже как час, но обещал скоро вернуться. Что ж, есть время выкурить ещё сигаретку и порассуждать об отце. Может быть стоит уломать Мирона на свидание с ним? Встреча бы многое прояснила или… сделала бы только хуже. Насколько была плохой идея повидаться с отцом? От этих мыслей Глеба прибило к другим, более облачным и тёплым, но с тем и грустным. Он подумал о том, что давно уже не был на кладбище у мамы. Туда Мирон отвёз бы его куда сговорчивее, хоть и без охоты, но отвёз бы. И туда хотелось ехать.       Покурив, Глеб до конца разложил свои мысли, и, когда вернулся Мирон и принёс с собой пиццу, он завёл с ним такой нужный ему диалог.       — Ты когда свободен?       — А что? Погулять захотел?       — К маме зайти.       Мирон вздохнул и покачал головой. Конечно, ему эта идея не нравилась.       — О’кей, хоть сегодня. Ты ж знаешь, что день у меня не нормированный. Ехать туда недалеко, так что можно.       Глеб выдержал паузу, как раз проглотил кусок пиццы, почувствовав каким сухим комом он прошёл, и всё же спросил:       — А ты знаешь, что с отцом?       А знать он должен был. Это же Мирон. Он знает всё, связанное с Глебом, даже то, что не знает сам Глеб. А он представлял, что ему есть, что не знать. Слишком уж неприязненно и настороженно Мирон упоминал его родителей. И можно было бы подумать, что те просто по каким-то там его причинам ему не угодили. Ну, просто из того факта, что они его родители. Но Глеб не замечал за Мироном необоснованный хейт.       — А что с ним может быть? — сухо поинтересовался тот.       — Не знаю, вот и спрашиваю. Он хоть жив?       — Жив, продолжает отлетать в другой мир и всё ещё должен мне.       — Ну не много же он тебе должен.       — Не много, — согласился и кивнул Мирон. — Если бы много, он бы так спокойно не жил.       — Может мне с ним встретиться?       — Зачем? — деланно очень удивлённо спросил Мирон и, покачав головой, весьма серьёзно выдал: — Забудь о нём. Он остался в твоей прошлой жизни.       — Он же мой отец, как он может остаться в прошлом?       — Может. Вполне спокойно, — хладнокровно ответил он.       — Я не знаю, что там было с твоим отцом, но я не хочу прям выбрасывать своего из своей жизни.       — Хочешь знать, что было с моим отцом?       Глебу не совсем понравился этот вопрос, а точнее то, с каким невидимым напором и напряжением Мирон это сказал. Здесь явно скрывалось что-то тёмное, а значит и интересное. Он кивнул, на что Мирон почти хитро прищурился.       — Ну, слушай…              В Англии жить было сложно. Легче, чем в Германии, в которой пару лет выпало прожить Мирону и в которой он познакомился с Димой. Да, их дружба была очень давней и крепкой, он видел Мирона ещё мелким пиздюком, ничего не знающим, наивным, наглым и ещё не холодным, с яркими чувствами и гурьбой эмоций. Он слушал его нападки на родителей и учил его. Дима ведь старше его на четыре года и тогда казался взрослым и знающим. Не сказать, что идеалом и образцом для подражания, но братом точно. С ним было не так сложно, хотя Германию Мирон вспоминать всё равно не любит и не хочет.       Но в Англии его не было. Мирон был один в незнакомой стране, с ворохом проблем во главе которых ставил родителей. Он был рад связаться с плохой компанией, рад был с ними пропадать днями, сбегать из школы и убегать от тогдашних хранителей порядка. Наркотики, сигареты, кражи и безрассудства. Он однажды участвовал в сожжение какого-то дома просто из некого любопытства и угорал тогда с этого. В какой-то момент он понял, что дома ему больше делать нечего, собрал все свои важные вещи и ушёл.       Где-то через полтора года он прочувствовал, что значит быть вне закона, что значит бодяжить в какой-то грязной и разбитой квартире и что значит стоять в тёмных углах, предлагая купить траву или порошок. Он уже знал, как это держать в руках пистолет и уже умел стрелять. И тогда он пошёл в дом родителей.       Зачем он толком пришёл ему самому было не ясно. Это было сделано больше на эмоциях. На каком-то уже давно забытом разрушительном огненном поощрении. Придя домой, он застал отца и завёл с ним крайне неприятный для обоих разговор. В итоге его, конечно же, оскорбили и вообще обосрали всеми возможными способами. Мирон тогда всё это стерпел. В его глазах появился на секунду холодный огонёк.       Мать немного запоздала. Пришла бы раньше, так видела бы всё куда ярче. В действиях. Хотя, она бы тогда кричала и в целом помешала бы сильно, так что хорошо, что она вернулась с запозданием. Отец уже лежал с простреленной грудной клеткой, его взгляд стеклянел. Мирон видел, как у бедной женщины выпали сумки из рук, она вскрикнула и бросилась к свежему трупу, не заметив сына. А ещё Мирон видел, как у неё умер её бог. Он его убил. Лично и хладнокровно.       — Хочешь ему на меня нажаловаться? — поинтересовался Мирон, выходя из угла. Женщина вздрогнула и в панике уставилась на него. Она отпрянула и перекрестилась, в её огромных глазах вместе со слезами стоял страх.       — Ми… Мирон… Чт-чт-что ты… надел…ал…       — Я? Нарушил какую-то там заповедь, — легко отозвался Мирон, нарочно не смотря на неё, а пробегая пальцами и глазами по лежавшей на столе книге. Он точно знал, что мать порой доставала библию и читала её от начала до конца. Такое случалось несколько раз в год, и он даже сожалел, что перед ним лежала обычная Анна Каренина.       — Как-к-к-кую-то?.. Ми-мирон… Он… Ты его убил!       — А? Да. Кажись так. А тебя не убью. Будешь жить и нести свой крест. Скажи, какого это, когда у тебя умирает бог? О… не говори, вижу. Ты и говорить не можешь. Пропащая женщина, как жаль, что такая как ты стала моей матерью. Хотя хочу поблагодарить, ведь именно из-за тебя я стал таким. Знаешь, отца я просто не любил, а тебя терпеть не могу, ненавижу и презираю. Поэтому ты и будешь жить. Будешь ведь, да? Я знаю, что у тебя не особо сильное сердце, но не надо умирать. Оно должно справиться. Ты должна жить.       Мирон во время своего монолога бродил по комнате, а по его окончании встал прямо перед матерью и заглянул в её поплывшие глаза своими чёткими, чистыми и красивыми. Перламутровый голубой смешался с таким же перламутровым серебристым и капелькой белого, прошлись где-то небольшие разводы, где-то стало чуть светлее, где-то чуть темнее. И на эту краску наложили стекло — весьма плотное, немного не то, что затемняющее, а как-то слегка затуманивающее, сглаживающее. Очаровательные глаза, которые обрамляли длинные, весьма частые ресницы. Он смотрел проникновенно, даже безумно, а с тем и с насмешкой. И на его губах играла лёгкая улыбка. Он ушёл, закрыл за собой двери, так ничего более и не сказав.              Такой была история его родителей. И его. И это для него осталось в прошлом. А Глеб слушал это в настоящем и даже не знал, что начинает испытывать к этому человеку. Мирон рассказывал просто и складно, даже обыденно, хотя эту историю точно знают лишь единицы.       Хотя ладно, что ещё от него ожидать? Глеб пытается всё свести к этой мысли. Было ясно, что этот человек уже давно обезумел, стало только яснее, что это было очень давно. И всё же… убить своих родителей? Насколько надо их ненавидеть? И именно убить родителей, ведь, если отец умер физически, то мать духовно. Он так и хотел её убить. Её сломить, растоптать, господи, да он её ненавидел всеми фибрами души, если таковая есть. Что она ему такого сделала? Что надо было такого сделать, чтобы довести своего собственного сына на такой поступок?       Может из-за того, что Мирон не любит своих родителей, он плохо относится вообще ко всем родителям?       — Я не знаю, что такого сделала твоя мать, что ты с ней так поступил, — расплывчато заговорил Глеб, — и что тебе сделал отец, но своих я люблю. Моя мама…       — Хорошая женщина, не спорю. К ней я даже испытываю уважение, хотя её и не знал. Но не к твоему отцу.       — Он всего лишь пустился во все тяжкие после смерти матери.       Мирон покачал головой.       — Он жив и забудь про него. А к матери твоей заедем, — он положил ладонь ему на спину, прежде чем это сказать и легко его погладил. Глеб хотел что-то сказать, он был возмущён и в смятении, но Мирон поцеловал его в висок, сказав:       — Закрыли тему, малой.       И не зная чего именно хочет сказать, Глеб промолчал, закрывая тем самым тему.