Тёмные омуты

Яков Петрович осмотрелся и остался удовлетворен увиденным. Ему выделили даже не спальню, а со вкусом обставленные апартаменты в южном крыле поместья, и хоть находились они довольно далеко от хозяйского крыла и столовой, где ему предстояло трапезничать, Яков Петрович не роптал. Уж больно хорош был вид из окна, на зацветающий псевдо-английский сад и теряющийся на горизонте закат. Граф Данишевский оказался довольно моложавым, худощавого телосложения мужчиной с правильными чертами лица, светлыми проницательными глазами, высокомерным взглядом потомственного аристократа и тонкими нервными пальцами. Встретил он гостя довольно доброжелательно, был сдержан, пристально сверлил взглядом, но в итоге лично препроводил в выделенные гостевые комнаты и пригласил на ужин, который здесь всегда начинался в восемь вечера. Освежившись и переодевшись, Яков Петрович спустился в столовую, где его уже ожидал хозяин и еще два новых лица: юная миловидная девушка с огромными выразительными глазами, казавшаяся очень хрупкой, почти прозрачной из-за нездоровой бледности, в простом, но безупречно пошитом платье, и высокий, рыжеватый, щеголевато одетый господин, улыбка которого была настолько приторно-сладкой, что Гуро мысленно передернулся. Господин был представлен управляющим и давним другом господина Данишевского немцем Августом Гофманом, а девушка, — (как уже догадался Яков Петрович), — его родной дочерью Елизаветой Алексеевной. Ужин прошел в несколько напряженной атмосфере, как бывает только тогда, когда в устоявшуюся компанию вливается новое лицо, которое является темной лошадкой. — Что ж, господин Гуро. Что же всё-таки привело вас из блестящей столицы в наш тихий уголок? — поинтересовался хозяин поместья. — Вы не поверите, но — скука. Вы себе не представляете, как устаешь от ежедневных непростых обязанностей и ничего так не прельщает, как тишина, свежий воздух, новые приятные знакомства, музыка… На лето большинство моих знакомцев выезжает в среднюю полосу или на Кавказ, а мне слишком далеко добираться до родового гнезда, потому решил по совету князя Константина Дмитриевича посетить вас. — Понимаем, понимаем… Отдавая должное душистому жаркому из кролика, свежей зелени и запеченным овощам, Гуро ловил на себе любопытствующие внимательные взгляды юной барышни, но в разговоре девушка не участвовала и Яков Петрович как истинный светский человек решил задать тон беседе. — Что мне посоветует посмотреть в поместье в первую очередь мадемуазель? — спросил Гуро, улыбнувшись дочери хозяина. Девушка отреагировала неожиданно, опустила глаза в тарелку и замерла испуганной зверушкой. — Простите, что не предупредил, Яков Петрович, — вздохнул Данишевский. — Моя дочь глухонемая от рождения. — Простите, не хотел вас обидеть, — обратился Гуро к Елизавете. — Ничего страшного. Она отлично читает по губам и довольно умна. Гуро неприятно кольнуло виной. Милая девушка больна. Этого в отчете не было. Холодная отстраненность и пренебрежительность в голосе отца сказала Якову Петровичу о многом и довольно неприятно охарактеризовала графа. Каким бы сухим циником Гуро не был, унижать и оскорблять женщин и недужных он считал недостойным мужчины занятием. — Так что бы вам хотелось увидеть, Яков Петрович? — оживился управляющий, слишком явно похожий на хорька. — Мне было бы интересно посмотреть, как живут и занимаются ваши воспитанники, о талантах которых я много наслышан. Яков вновь почувствовал, как на него внимательно смотрят ясные глаза юной барышни. — Их спальни и комнаты для занятий в северном крыле, — начал рассказ сам Данишевский. — Художники наши частенько творят в открытой галерее или в оранжерее, а летом на пленэре в саду. Музыканты и танцоры в классах. Поэтов можно застать в библиотеке, она у меня обширная. Есть индивидуальные уроки, есть занятия классами. — Занимательно, — протянул Гуро, всем своим существом излучая интерес.- А трапезничают они, стало быть?.. — Все вместе в общей столовой в своем крыле. На праздники и именины я устраиваю званые обеды для всех мальчиков. — То есть территорию имения ваши воспитанники, граф, не покидают? — непринужденно спросил Гуро, пригубив очень неплохое вино. — Мы выезжаем только на рождественские и масленичные гулянья в столицу. Но эта привилегия только для лучших воспитанников, к которым нет претензий и нареканий. — Понимаю. Вижу, все у вас практично и ловко выстроено. А когда ваши воспитанники покидают стены пансиона навсегда? — Только тогда, когда мы будем уверены в их обеспеченном будущем. Пару наших воспитанников уже отбыли за границу. В Италию. — Моё вам уважение, граф. В наше время не много найдешь желающих безвозмездно помогать сиротам, будь они даже безмерно талантливы. — Благодарю, Яков Петрович. Завтра я предлагаю вам прогулку по окрестностям. Чтобы осмотреть поместье, нам понадобится более часа. — Буду вам очень признателен, граф. — Тогда завтра прямо с утра и отправимся. — Думаю, мадемузель не откажется составить нам компанию, — обратился к юной графине Гуро, мягко улыбаясь. — Я сожалею, — Данишевский снова вздохнул. — Но моя дочь недостаточно хорошо себя чувствует, чтобы сопровождать нас. К тому же, я хочу показать вам моих собак, а она не жалует псарню. — Очень жаль, — проговорил разочарованно Яков Петрович, поднимаясь. — Благодарю за прекрасный вечер и отличный ужин. Раскланявшись, Гуро в сопровождении лакея с канделябром в руках отправился к себе, физически ощущая, как его спину прожигают три пары глаз.

***

Коля не спеша шел по галерее, что вела из учебных комнат юношей в личные спальни. Уже который день он плохо спал, лежал уставившись невидящим взглядом на аккуратно заправленную постель в двух шагах и мечтал, чтобы наконец у него появился компаньон. На такого удивительного друга, как Андрей, Коля не рассчитывал, но все же… Коля жил в поместье без малого четыре месяца, а соседа по комнате у него так и не было. С момента смерти Андрея прошло уже более недели, а Коля никак не мог заставить себя жить дальше. Ему казалось, что боль от потери единственного друга уже никогда не отпустит; учителя, видя его угнетенность и растерянность только сердились и качали головами, а господин Хованцев, что занимался с ним этикетом, вообще пригрозил пожаловаться графу. Коля, который происходил из обедневших дворян, никогда особо не учился ни музыке, ни танцам, ни этикету, лишь поверхностно и без особого рвения, а вот проза и, иногда, стихи, сами лились, складываясь в затейливые строки на листках бездушной бумаги. Его талант заметил учитель словесности еще в ранней юности, а когда умерла матушка и поместье ушло за долги с молотка, предложил юноше переехать в пансион господина Данишевского. Коля думал недолго: ну куда мог пойти домашний юноша, который не выезжал дальше Полтавы? Но даже будучи абсолютно неприспособленным к жизни юнцом, Гоголь все-таки поинтересовался, на какие средства состоится дальняя поездка в Петербург и какова оплата за проживание и обучение в закрытом пансионе. Хованцев же, будучи назначенным матушкой душеприказчиком после её смерти, уверил, что небольшой суммы денег, что осталась Коле в наследство от бабки, вполне должно хватить и на обучение и на достойную жизнь в стенах пансиона. Уже через месяц Коля обосновался в небольшой комнатке поместья «Темные омуты» и познакомился с хозяином. Граф Данишевский ему понравился своей обходительностью, приятным, ненавязчивым общением и неподдельным интересом, который проявил к его сочинениям. — Эй, писарчук. Ты куда так спешишь? Коля поморщился и сделал шаг назад. Ну что за день такой? Утром порвал крылатку, неудачно зацепившись за сук, когда пробирался к ландышам, а теперь еще и ненавистный Ванечка Александров преступил ему дорогу. Александров был самым неприятным из двенадцати пансионеров, которые проживали в поместье. Циничный и грубый с прислугой и другими юношами и подобострастно заискивающий с графом и его окружением, экзальтированный и не сдержанный на язык, но при этом — дьявольски красивый. Для Коли одно с другим сочеталось плохо. И если Андрей действительно внешне походил на ангела со своими золотыми кудряшками и идеальными мягкими чертами, то Ванечка был смуглым и синеглазым жгучим брюнетом с миндалевидным разрезом глаз. Его образ абсолютно не подходил к его русскому имени, а все потому, что по слухам отцом его был один из грузинских князей. За спиной неприятеля маячили двое его друзей-подпевал — близнецы Михаил и Павел. — Что вам нужно? — спросил Коля, застывая посредине коридора. — Ты что такой неприветливый, писарчук? — У меня имя есть… — Ааа, — насмешливо протянул Александров. — Я и забыл… Коля, Николаша… Какое возьмешь для псевдонима, куколка? — Мне это не нужно… Юноши за спиной Ванечки некрасиво захихикали. — А кто тебя спрашивать будет, убогий? — блеснул глазами красавец. — Я издаваться не собираюсь, — постарался спокойно возразить Коля. Смех стал еще гадостнее. — Какой же ты дурак… — на два голоса произнесли близнецы — Я это уже слышал, — огрызнулся Гоголь. — Так ты на ужине у графа еще не был? — На каком ужине? — Коля откровенно не понимал, чего от него хотят. И тут же заметил, как недоумение отразилось на лицах недругов. — Ты зачем нас дуришь, Гоголь? — в голосе Ванечки плескалась злость. — Он и вправду не в курсе… — это уже Павел. — Николай Васильевич? Оксана, благослови её Господь. Как всегда вовремя. Коля выдохнул и тяжело глянул на отступающих недругов. — Еще встретимся, писарчук. Теперь тебя некому охранять. Нет твоей феи-крестной, — скривил красивые губы Ванечка. Ладони Коли сжались в кулаки, а на глаза выступили злые слезы. Эта тварь насмехалась над смертью Андрея. — Оставь их. — Оксана подошла и взяла за руку, успокаивая. В который раз он был признателен Андрею, что тот познакомил его с Оксаной. Теперь, когда его не стало, девушка стала для него ангелом-хранителем. Оксана не была крепостной или служанкой Данишевских. С Елизаветой Алексеевной она росла с десяти лет, после смерти графини Данишевской став наперсницей и подругой девочки. Своих родителей, у которых её забрали малышкой, Оксана совсем не помнила. — Они… — Что он от тебя хотел? — спросила Оксана, кивнув на удаляющуюся троицу, но имея ввиду одного конкретного малоприятного типа. — Я сам не понял. Но ты очень вовремя. Иначе я бы угодил в карцер, так хотелось сломать ему нос. — С ума сошел, тебе нельзя в карцер… Ты там… — Что? — Ничего… Простынешь сразу, — проговорила Оксана, пряча глаза. — Это в лучшем случае. — А ты зачем меня искала? — Да я… — Она нахмурилась. — В общем, на кухне с утра шептались, что вчера ночью новый воспитанник прибыл, но его почему-то не было на завтраке и я… И я проследила за Брутом… — Ты с ума сошла? А если бы он заметил? — побледнел от страха за подругу Коля. — И что с того? Он не посмеет графу на меня жаловаться, — уверенно отмахнулась Оксана. — А вдруг на этот раз посмеет? — Главное, что я узнала, что этот новый воспитанник в карцере сидит. — За что? — неподдельно удивился Гоголь. — А вот этого я не знаю, но предлагаю тебе узнать, — подмигнула Оксана, подбивая на авантюру. — Мне? — Я думаю, что после… В общем, тебе бы не помешал хороший друг. Попробуй подружиться с этим парнишкой. Судя по тому, что он в карцер сразу попал, кулаки у него есть, а вот насчет головы не уверена. — Спасибо, конечно. Но как ты представляешь себе наше знакомство? — За два часа до отбоя приходи к кухне. Я тебе еды для него соберу и проведу через черную лестницу, а там уж ты сам. Коля решился быстро. Уж больно любопытно было посмотреть на мальчишку, который посмел перечить Бруту, да и в первый раз совершить какой-то несвойственный ему смелый поступок хотелось очень. И вот поздним вечером он шел за Оксаной с фонарем в руке и содрогался от холода, исходящего от мрачных серых стен, представляя себя бесстрашным пиратом в поисках сокровищ в затерянных под водой пещерах. — Ну вот и пришли. — Оксана остановилась у неприметной двери. — За этой дверью северная часть сада, на нее выходят окна карцера. Я дальше с тобой не пойду, госпожа хватится… Первые два окна — комнаты сторожа, а третье и есть карцер. — Я понял. — И, Коля, постарайся не попадаться на глаза никому… — Как хоть зовут его? — Не знаю я. Брут его только мальчишкой да тварью называл, сильно, видать, разозлил. Иди. Кивнув подруге, Коля выскользнул в холодную тьму вечернего сада. Нырнул в колючий кустарник, оцарапал щеку, но уже через несколько метров приметил впереди освещенное окно. Если верить Оксане, это комната сторожа. Коля пригнулся и, прижимаясь к каменной стене, миновал еще одно зарешеченное окно, а у следующего замер в нерешительности. — Эй! — тихо позвал он, замирая от страха при звуке собственного голоса, который в вечерней тишине показался громогласным. — Есть тут кто? Коле показалось, что внутри что-то зашуршало, хотя это вполне могло оказаться плодом воображения. — А ты кого ищешь? — Эм, — Коля почувствовал себя чрезвычайно неловко.Что говорить человеку, лица которого даже не видишь? — Я ищу новенького, которого посадили в карцер вчера ночью, — сказал он как и всегда чистую правду. — А для чего ищешь? — спросили уже погромче и с вызовом в голосе. — А… У меня для него ужин. — Ты какой-то странный тюремщик. Они обычно со стороны двери приходят, — теперь прозвучало насмешливо. — А я не тюремщик, — обиделся вдруг Коля. — Я такой же воспитанник в пансионе. Просто знаю, что в карцере кроме воды и сухарей ничего не дают. — Сам что-ли сидел? — спросили уже мягко. — Нет, но знаю. — Как зовут? — Николай. — Коля, значит. А я Саша. — Очень приятно. — Ты всегда такой воспитанный? — Наверное, — не расслышал юмора в замечании Коля. — Про карцер всё правда… Что ты хочешь за ужин? Николай остолбенел. — Ты о чем? — Что тебе нужно? Ты же не просто так… — Ну знаешь! — снова ощетинился Коля. — Я просто помочь хотел по-дружески. — А ты меня уже в друзья записал? — недоверчиво хмыкнули с той стороны зарешеченного окна. — Нет, но хотел бы… Я тут совсем один… С некоторых пор. — Понятно. Давай сюда свой ужин. — Держи… — просунул сверток в темноту сквозь решетку Гоголь. — Завернуто в теплую шаль, укроешься. — Ух ты, пирожки и ножка куриная. Шпашибо… и за шаль тоже. Коля понял, что теперь нужно немного помолчать. Узник утолял голод, красноречиво чавкая от удовольствия, даже видимо не присев на лежанку или кровать. Что там в карцере стоит? Сначала Коля поморщился от такой невоспитанности, а потом решил отбросить условности. У него получилось задуманное. Глаза стали понемногу привыкать к темноте и Коле показалось, что он различает светлые вихры и блеск глаз за решеткой. — А ты почему в карцере очутился?.. — Не хотел я в этот ваш паншион. У меня матушка от чахотки умерла, а тетка меня сюда и определила, чтобы все мамино состояние себе прибрать. — А отец? — Он моршким офишером был. Погиб, когда мне пять было. — Прости… — Да не извиняйся, я и не помню его совсем… А ты как тут?.. — У меня тоже матушка умерла. Я совсем сирота. Долгов у нас много было. — Понятно, а меня тетка родная… — «Он чудесно поёт» — продала как щенка. Собеседник продолжил вкусно жевать, а Коля ошарашенно замолчал. — Как продала? — Не захотела возиться и в пансион под охраной отправила, чтоб не сбежал. — А ты действительно поёшь? — Пел в церковном хоре. Говорили, что очень хорошо. — А я вот совсем не умею… И вот что, ты лучше согласись и не пытайся противиться Бруту. Тебя отсюда все равно не выпустят, а смиришься, сможешь и отлично питаться, и спать в тепле. — Вот еще… — Ты подумай… У меня как раз напарника по комнате нет. Мальчики живут по двое. — И что, прям никакого подвоха? Учитесь и даёте концерты? — насторожился собеседник за стеной. — Да. А почему ты?.. Внезапно со стороны псарни донесся пронзительный лай, а за ним — холодящий кровь в жилах вой и Коля покрылся мурашками, хотя до этого не замечал, как вечерний холод, наползающий от озера, пробирается под сюртук. С этим невидимым юношей было очень легко и просто, как не было ни с кем, кроме Андрюши. — Что ты Бруту сделал, что он тебя тварью называет? — Это длинному патлатому со шрамом? Морду расцарапал. Коля застыл с открытым ртом. — Ты что? — Очень нецензурно обозвал и расцарапал морду. — Саш, ты сумасшедший! Он тебя теперь со свету сживет. — А это мы еще посмотрим, — с вызовом произнес пленник. — А ты завтра придешь? — Приду. А ты подумай до вечера. Может, войну лучше вести находясь на свободе? — сказал Коля, подивившись собственной рассудительности. — А это мысль… — ответили ему задумчиво. — Ну я пошел. В полночь с цепей спускают собак и здесь становится опасно. — Ого… Ничего себе пансион, больше на каторгу похоже, — хмыкнули за стеной. — Спокойной ночи, Саша. — И тебе. Фамилия у тебя хоть как? — Гоголь. — Странная, а у меня — Бинх. — Ты немец? — Прадед точно немцем был. Ну до завтра. — До завтра. Коля поспешил к черной лестнице, не замечая, как губы сами расползаются в счастливой улыбке. Он не смог еще толком рассмотреть этого Бинха, а юноша уже был ему интересен. Решительный, смелый, насмешливый — полная его противоположность. Возможно, Оксана была права и эта его вечерняя вылазка первый шаг в побеге от одиночества.

***

Яков Петрович проснулся, когда солнце только-только показалось из-за горизонта, растворил окно, вдыхая ни с чем не сравнимый прозрачно-хрустальный воздух. От леса наплывал привычный утренний туман, который приятно бодрил. Гуро неспешно оделся без помощи выделенного слуги, — (ему не нужны были чужие глаза и уши), — и спустился в сад, незамеченным пройдя через кухню, где уже трудились повара. Прогулку в сопровождении хозяина поместья он конечно совершит чуть позже, но сначала хотелось бы осмотреться в гордом одиночестве. Если тот юноша действительно погиб на территории поместья, он непременно что-нибудь обнаружит, возможно — не столь явное, чтобы навести подозрения на кого-то конкретного, но преступление всегда им остается… Позади остался английский газон, небольшой пруд, зажатый в тиски двух выложенных камнем парковых дорожек, и ему открылся вид на старую часовню, что была выстроена на пригорке. На секунду ему показалось, что за часовню метнулась темная тень, но тут же он счел это обманом зрения. Все же организм еще проснулся не окончательно, да и зрение давно не орлиное. Да и что в пять утра делать человеку на старом заброшенном кладбище? Тем не менее Гуро прошел в сторону часовни. Та хоть и была старинной, но совершенно не угнетала и не нагоняла тоску, скорее — наоборот. Яков Петрович неспешно обошел её кругом, продолжая наслаждаться тишиной утреннего часа, налетавшим ароматом цветущей черемухи и уже было хотел отправится дальше в сторону тенистой аллеи, как его словно неведомая сила потянула вдоль старой кладбищенской ограды. Когда под молодым дубом обнаружилась свежая могилка со столь же свежим букетиком ландышей у струганного креста, Гуро уже знал чьё имя прочтет на медной табличке. Букет ландышей заинтересовал его намного больше, нежели имя несчастного юноши. Значит, в поместье есть человек, а может и не один, которому юный самоубийца был дорог. Вот с этим человеком Гуро непременно нужно встретиться. Не его ли силуэт мелькнул не так давно, прячась за углом часовни. Неприятная тайна у «Тёмных омутов» всё-таки была. Тут всё не так просто и ясно, как казалось изначально, не будь он лучшим дознавателем Петербурга.