Тёмные омуты

По холодной стене неспеша полз большой черный паук, направляясь в дальний темный угол, усеянный его изысканным плетением. Коля, не отрываясь, наблюдал за ним, содрогаясь от озноба и омерзения. Он и в самом страшном сне не мог увидеть, что когда-нибудь окажется в карцере. Он, который всегда выполнял все писаные и неписаные правила, который слова грубого никому не сказал — просто язык не поворачивался. Юноша снова покосился на своего пучеглазого соседа и поджал под себя ледяные ноги. Сейчас ему казалось чудом, что он пережил вчерашний день, не умерев от холода. Ведь попал он сюда в одной ночной рубашке и босиком… Дорогу от апартаментов графа до своей комнаты Коля практически не помнил. И если бы не сильная рука Саши, что тащила его за собой, он бы так и остался где-нибудь в темных коридорах, привалившись к стене. Его тело плохо слушалось, словно окаменев. Сил хватило добраться до кровати и юркнуть под одеяло, в полной темноте неловко натянув ночную рубашку. Место поцелуя-укуса неприятно жгло и пульсировало, на руках и бедрах, судя по ощущениям, наливались синяки. Коля прикрыл глаза, вновь заливаясь румянцем от отвратительных воспоминаний. Из ужаса Коля вырвало злое пыхтение Бинха, который ворочался на своей кровати. — Ты как, Коль? — Саш, что теперь с нами будет? — вопросом на вопрос ответил Гоголь, которого стал ощутимо бить озноб — сказывалось нервное потрясение. — Разберемся… Меня он скорее всего не заметил, а вот ты… Лучше притворись дурачком и скажи, что ничего не помнишь, что от нервов память отшибло, я слышал, что так бывает… — Они не поверят… — А ты постарайся чтоб поверили. А теперь спи… умаялся небось. И Коля провалился в поверхностный болезненный сон, наполненный пережитым кошмаром, где его вновь называли Коленькой, говорили гнусные непристойности, хватали за руки и бедра. Но когда ненавистное лицо мучителя вдруг выплыло из тумана, Коля застыл в ужасе. Это был не граф: на Колю смотрели темные вишни совсем других глаз, а красиво очерченные губы самодовольно кривились: — Все вы, шлюхи, одинаковы. Коля задохнулся от боли и отчаяния и проснулся. Слезы все-таки подступили слишком близко и теперь катились по щекам, заливая подушку. Утро началось для него злым шипением под ухом. — А ну вставай, паршивец! Одеяло слетело в мгновение, и его больно сдернули за руку с кровати. — Пойдем туда, где тебе самое место. Испуганно озираясь, Коля заметил мрачную высокую фигуру у двери, а рядом с собой — скрипящего зубами управляющего. Вытащив из постели и больно выкрутив руку, Колю толкнули к двери, а вскочившего было Бинха легко урезонил заступивший ему дорогу Брут. — Вы что делаете? Я его светлости буду жаловаться! — закричал Саша. — Тебя это не касается. — Да что происходит? — театрально всплеснул руками Бинх, пытаясь поймать пустой взгляд друга. — Николай Васильевич посмел нарушить устав пансиона, за что проведет трое суток в карцере, — разъяснил сквозь зубы управляющий. — Но… — Бинх, если вы сейчас же не угомонитесь, то составите ему компанию. Сашка замолчал, пряча сжатые кулаки за спиной. — Я всё понял. Как только Коля с Гофманом покинули комнату, стоявший молчаливым цербером Брут вдруг внимательно посмотрел на Сашу и произнес: — Не лезь. Сидя в карцере, ты ему не поможешь. Бинх так и застыл с открытым ртом, а когда очнулся, в комнате уже никого не было, лишь ветерок небрежно играл оконной гардиной. До обеда Коля просидел на узкой кровати, практически не шевелясь. Тонкий матрас позволял ощутить всю прелесть грубо струганных досок, а короткое одеяло не давало возможности укрыться целиком. Ближе к вечеру на пороге появился ненавистный Брут и швырнул в него одеждой. — Одевайся, а то совсем околеешь. Коля полыхнул ушами, но с места не сдвинулся. — Отвернусь я, быстро давай… С такой скоростью Коля еще никогда не облачался. Брут удовлетворенно кивнул и поставил щербатый кувшин на грубо сколоченный стол. — Тут вода. Еда тебе запрещена. Посиди и подумай, в чем ты был не прав. Коля уронил голову на грудь и подавил желание разрыдаться. Настроение не улучшала пульсирующая боль в шее. Она не давала уснуть, хоть на секунду забыться, постоянно напоминая о проклятом откровенном разговоре, что перевернул его привычный мир с ног на голову. Ненавистный хозяин, Ваня и…он, тот, которого скорее всего зовут Яковом Петровичем. Отвратительный и мерзкий, так похожий на графа… или все же нет? Через пару часов пришел уставший Гофман. Коля боялся, что тот станет угрожать ему плетью или явится с жандармами, но то, что он сделал, было еще страшнее. Он стал говорить откровенные, грубые и страшные вещи, от которых у Коли вновь пылали щеки, а в жилах стыла кровь. — Николай Васильевич, я всегда считал вас юношей здравомыслящим. Вы же понимаете, что не просто оттолкнули такого влиятельного и уважаемого человека, как его сиятельство, вы покушались на его жизнь, а это в лучшем случае каторга. — Но я защищался, — задушено промямлил Коля, понимая, что теперь ему уже ничто не поможет. — От своего благодетеля? — мерзко усмехнулся Август. — От человека, который даёт вам не только стол и кров, но и прекрасное образование. Думаете, вам кто-то поверит? Коля молчал… почему-то вдруг вспомнился Андрюша. — У вас на раздумье еще три дня. Если согласитесь на столь щедрое предложение, то выйдете отсюда привилегированным учеником, которому в будущем будут открыты все двери. А если не одумаетесь… получите плетей и все равно будете с графом, но уже не в качестве любимого наперсника, которого будут холить и лелеять, а в качестве зверька для любовных утех, который спит, ест, и даже дышит по желанию хозяина. Как вам такая перспектива, Николай Васильевич? Коля практически не дышал и был близок к обмороку, он не переносил боли и насилия, даже грубая ругань ввергала его в ступор. Он не выдержит. Единственный выход — идти вслед за Андреем. Завернуться в гнилое одеяло и лелеять жалость к себе ему долго не позволили. Поздним вечером, когда, глотнув холодной воды, Коля устроился на кровати, кое-как взбив плоскую, пахнущую плесенью подушку, со стороны окна вдруг послышался шум. — Эй, Гоголь, хватит спать. Коля, не веря своим ушам, подошел к решетке, от которой заметно тянуло холодом и сыростью. — Саша? — Ну конечно, а кто еще. Держи, — сквозь решетку протиснулся сверток. — Тут теплый плед от Оксаны и пирожки с ревенем. — Спасибо, — прошептал Коля, понимая, что сейчас расплачется от облегчения и благодарности. — Ты как? — Да мне-то что? Меня не подозревают, этим я и воспользуюсь. — Ты о чем? — насторожился Коля, откусывая от душистого пирожка и наконец понимая, как сильно проголодался. — Я не позволю тебя мучить, пойду за помощью. — Ты с ума сошел? — ужаснулся Коля. — Здесь все подчиняются только графу, у тебя не получится найти защитника. — Поэтому я пойду в Петербург. — Куда?.. Ты же там ни разу не был. — Ну и что, если выберусь за пределы поместья, значит, справлюсь и с остальным. — Саша, не уходи, как я здесь без тебя?.. — Если мы будем сидеть и молчать, ничего не изменится, — уверенно проговорил Бинх, и Коля понял, что отговорить его не получится. — С тобой останется Оксана, а я вернусь с подмогой. Полиция во всем разберется. — Полиция? Но… граф говорил, что среди его друзей много влиятельных людей… И из полиции тоже. — Ты предлагаешь молча ждать, когда он… он тебя… Коля прокашлялся, чувствуя, как кусок пирожка становится поперек горла. — Ты не успеешь, Саш. Мне дали всего три дня на раздумья. — Не раскисай, я что-нибудь придумаю. Не зря же я кручу задницей перед этим Августом. — Ты что? — теперь Коля действительно поперхнулся. — Отвожу от себя подозрения в сговоре с тобой. — Спасибо, Саш. Я так и не успел тебя поблагодарить… если бы не ты… — Забудем. Ну, держись, я побежал… И, Гоголь, не сдавайся, слышишь!

***

Утро выдалось солнечным и ясным, и Яков, отвратительно спавший последние ночи после проклятого приватного вечера, поспешил спуститься в сад. Неприятная головная боль сверлила висок, и утренний моцион виделся единственной панацеей. Садовники уже начали свою работу: что-то рыхлилось, высаживалось, обрезалось. Начало лета ознаменовалось многочисленными хлопотами слуг и приятным времяпрепровождением хозяев и немногочисленных гостей на природе. По правде сказать, он был единственным гостем, а после того, как вчера утром хозяин сказался больным, Яков обедал и ужинал только в обществе управляющего и юной графини Данишевской, которая продолжала прожигать его странным взглядом. Сегодня он решился прогуляться по новому маршруту, что пролегал мимо подстриженных лужаек, старых, не облагороженных еще фонтанов и мелких прудов, у которых копошились вернувшиеся домой утки. Обогнув одну из таких заводей, Гуро решил было возвращаться, чтобы поспеть к завтраку, когда увидел знакомую фигуру. Прислонившись к стволу старого клёна стоял никто иной, как Хома Брут. Яков Петрович понял, что остался незамеченным. Уж очень увлекало Брута нечто иное, что происходило за густыми зарослями акации. Проснувшийся в Гуро дознаватель подтолкнул его в противоположную сторону. Пара неслышных шагов и вот он уже вышел на небольшую, скрытую от чужих глаз поляну, на которой уютно расположились Елизавета Данишевская и её извечная спутница Оксана. Госпожа сидела у мольберта и, судя по всему, делала наброски именно того самого озера с утками, что давеча обогнул сам Яков Петрович. Оксана стояла чуть поодаль, подставив лицо ласковым солнечным лучам и чему-то улыбалась. Гуро подошел чуть ближе и дабы не напугать девушек, громко откашлялся. Оксана тут же отреагировала, повернувшись к нему и узнав, сделала легкий поклон. — Простите, не хотел вас пугать, — повинился Яков Петрович. — Никак не мог предположить, что в столь ранний час здесь кого-нибудь застану. — Не извиняйтесь, господин Гуро. Мы тут редко бываем, только когда… — девушка на секунду замешкалась, а потом продолжила. — Когда погода позволяет. «Ну уж нет, вы не это хотели сказать, сударыня… совсем не это» — Не знал, что ваша госпожа рисует. — Это её отдушина. То, что не может выразить словами, она передает в своих картинах. Гуро подошел поближе к художнице и, чтобы не напугать внезапным вторжением в личное пространство, пропустил Оксану вперед. Та положила ладонь на плечо госпожи и что-то прошептала одними губами. Юная графиня отложила кисточку и кивком головы дала разрешение приблизиться. — Госпожа не против, чтобы вы посмотрели рисунок. Гуро благодарно улыбнулся и, приблизившись, был приятно удивлен красотой и четкостью наброска. — Вы прекрасно рисуете, Ваша светлость. Елизавета Алексеевна улыбнулась какой-то странно-неуловимой улыбкой и продолжила свою работу, а Гуро остался стоять рядом, чувствуя, как его затылок просто прожигает злобный взгляд. «Выполняет распоряжение хозяина или следит по собственной воле?» — Я бы с удовольствием посмотрел на готовые работы графини. Я неплохо разбираюсь в живописи и нахожу, что у её светлости безусловный талант. Оксана с опаской посмотрела на Гуро, но все же ответила: — Его светлость не одобряет увлечений дочери, но, я думаю, она не будет против, если я покажу вам несколько последних набросков, сделанных недавно. Оксана вновь обратилась к своей госпоже и получив в ответ кивок, извлекла из переносной папки небольшой альбом. Гуро взял его в руки с намерением хорошенько рассмотреть, но девушка вдруг застыла. Переведя взгляд на её лицо, Яков Петрович понял что она мертвенно бледна. Он проследил за её взглядом и всё понял. Оксана смотрела на кольцо, что с недавних пор появилось на безымянном пальце его левой руки, как смотрят на гремучую змею. В её глазах был страх и… ненависть. «Вы знаете что это означает, сударыня…» Хотелось задать Оксане множество вопросов, но Гуро отлично понимал, что сейчас не время и не место. К тому же с другой стороны поляны за ними пристально наблюдают. — Вы позволите? — мягко привел девушку в чувство Яков Петрович. — Д-да, конечно. — Оксана с трудом разжала пальцы и передала альбом. Гуро принял наброски, начал не спеша листать и замер… ошарашенный увиденным. Прелестный пейзаж был обезображен хрупкой изломанной фигуркой, что бездыханной лежала у кромки воды… Затаив дыхание, Гуро пролистнул альбом дальше и скоро, среди розовых кустов, зимних и летних закатов, наткнулся на портрет юноши, чье точеное лицо с огромными зелеными глазами смотрело на него из-за решетки. А вот еще один портрет: милый Ванечка с окровавленными губами… А это… мальчишечья спина, расчерченная болью. И это не розги… это плеть. Тонкая кожа порвана до кости. Боль должна быть адской. Юная графиня не могла всего этого придумать. Нет, она видела все это своими глазами. Вероятно потому и сторонится отца, и наверняка знает, кто именно носит приметные кольца с литерами «Т» и «О». Гуро передернуло. Он, пораженный увиденным, даже не заметил, с каким ужасом на него смотрит несчастная девушка, что передала ему обличающий альбом. Яков Петрович поднял глаза, и ясно увидел как в глубине чужих плещется чистый всепоглощающий страх. — Ты хочешь, чтобы я вам помог? Девушка затравленно посмотрела на кольцо и Яков понял, сколь неверным для него стало решение носить на пальце такой сомнительный подарок. — Я понимаю, как все это выглядит. Вы с графиней вправе не доверять мне, но знайте, что я хочу вам помочь. Вам и тем юношам. Я верю этому, — Гуро многозначительно кивнул на альбом. — Если решитесь рассказать правду, я всегда готов вас выслушать и предоставить защиту и вам, и вашей госпоже. Яков Петрович видел, как по мере его неспешного монолога плечи девушки расслабляются, а в больших карих глазах панику сменяет настороженный интерес с маленькой толикой надежды. Но Оксана не ответила, лишь кивнула, снова покосившись на перстень. — Так надо. — Ответил Яков и еще раз спешно пролистал альбом, с облегчением поняв, что портрета юноши с хрустальными глазами там нет. Юная графиня, увлеченная рисованием, словно и не заметила их напряженного диалога.

***

— Яков Петрович, проходите, присаживайтесь. — Данишевский полулежал на диване в окружении многочисленных подушек и думок в домашнем шлафроке с перебинтованной головой и скорбью всего мира на лощеном лице. — Что с вами случилось, граф? — Гуро участливо кивнул и опустился в кресло у камина. — Август сказал, совершенно нелепое падение с лошади. Никогда не поверю, любезный. На прогулке я успел убедится, что наездник вы отличный. Данишевский самодовольно хмыкнул, но тайну недомогание не раскрыл. — Поверьте, друг мой. И на старуху найдется проруха. Очень очень неудачно упал. Рана неглубока, но неприятна. — Сочувствую. Вот, пришел вас проведать, да скоротать время до ужина, на улице зарядил дождь и я перебрался из сада в тепло. — Я очень рад, Яков Петрович, что вам так нравится в моём поместье. — Вы даже себе не представляете насколько, Ваша светлость. Особенно ваши удивительные вечера. — Гуро расслабленно развалился в кресле, всем своим видом излучая довольство. — Вот и славно. В следующие выходные нас ждет еще один закрытый вечер, только для членов клуба. — Данишевский оживился, но тут же скривившись откинулся на подушки. — Чёрт… — Значит, я очень вовремя. Хотел просить об одолжении. Видите ли, недавно на родину из-за границы вернулся мой младший брат. Мы с ним, знаете ли, очень близки, и так получилось, что он сейчас в столице совсем один… — Понимаю. Вам бы хотелось пригласить вашего брата сюда? — Если это возможно и не доставит вам неудобства. — Я слышал, ваш брат известный дипломат, востоковед? — Вы абсолютно правы, граф. Эраст удивительный человек: прекрасно эрудированный, музыкально и художественно одаренный и, в отличии от меня, прекрасно разбирается во всех видах искусств. И среди них не только древнегреческие скульптуры и китайский фарфор. — Ну, в таком случае распоряжусь отправить ему приглашение прямо сегодня. — Данишевский вновь скривился от боли. — Но вы уверены, что его не шокируют наши приватные спектакли? — Уверен. Тем более, что с дамами у брата совсем не складывается, — многозначительно улыбнулся Гуро. — Возможно, он найдет утешение среди ваших прекрасных актеров. — Буду только рад. — Сладко улыбнулся граф, а Яков мысленно попросил прощения у брата, которого собирался втянуть в эти грязные игры. — И еще, Ваше сиятельство, могу ли я рассчитывать на приватную встречу с одним из мальчиков? — Ванечка всегда к вашим услугам. — Он очень мил. Но я говорю про того, что читал балладу… Гоголь, кажется. — Николай? — Наверное. Я не запомнил его имени. — Но… Видите ли, друг мой, этот мальчик совсем недавно в пансионе, мало чему обучен и в театральных постановках участия еще не принимал. — Это не имеет значения. Я понял, что он сам пишет стихи и даже прозу… с удовольствием бы послушал его так сказать тет-а-тет. — Друг мой, есть более приятные и покладистые мальчики. — Данишевский нервно поёрзал, явно не находя причин для отказа, но и не желая давать согласие. — Я, знаете ли, несколько подустал от покладистых, а Коля мне показался довольно интересным экземпляром. — Яков хищно улыбнулся и сверкнул глазами, давая понять, что не отступится. — Ну хорошо. Только из уважения к вам и если мальчик сам захочет. «Неужто ты его спрашивать будешь?..» — Я могу быть очень благодарным, если мне идут навстречу. — Я понял вас, Яков Петрович. Я подготовлю мальчика и дам знать. — Я буду вам очень признателен, граф. Гуро перевел разговор на нейтральные политику и охоту, чтобы отогнать от себя картины «подготовки» юноши, что так зацепил его своей невинной естественностью.

***

Эраст прибыл поздним вечером через пару дней. Граф и Гуро встречали его на ступенях крыльца, наслаждаясь теплым вечером, без вездесущих комаров и туманной прохлады. Фандорин сдержанно и учтиво раскланялся с хозяином дома, поймал мягкую, предназначенную только для него улыбку брата, и тут же был приглашен в столовую, где томился под крышками поздний ужин. Когда мужчины отдали должное легким закускам и уже перешли от вина к густому ароматному кофе, уютно устроившись на террасе, их покой был нарушен взволнованным Гофманом. — Ваша светлость! Я бы никогда не позволил себе прервать вашу беседу, но случилось нечто странное. — Что? — Исчез один из воспитанников. — Кто именно? Ну! — Александр Бинх, Ваша светлость.