***
Яков Петрович вышел в сад и вдохнул полной грудью. Слабый ветерок приятно холодил кожу, в воздухе витали ароматы цветущих трав и цветов, над кустами душистой акации роились пчелы и мохнатые шмели, где-то в вышине переговаривались сойки и малиновки. Чуть поодаль музыкально журчал небольшой фонтан. Эраст был прав, подумалось Гуро, это место действительно может стать приютом достойным Муз. Настроение у Якова Петровича было преотличнейшее. Ему удалось без потерь отделаться от господ из Управления. Пришлось уделить им почти целый день, но оно того стоило. Теперь господа дознаватели, выслушав его длинный, но четкий и ясный доклад, подкрепленный многочисленными свидетельскими показаниями и уликами, с огромным удовольствием трапезничали на террасе. Дело оказалось не таким сложным, как изначально виделось, поэтому они позволили себе расслабиться и немного отдохнуть от трудов праведных вдали от высокого начальства. Яков был бесконечно признателен Оксане, которая организовала великолепный завтрак и обед, а к вечеру обещала увлекательную экскурсию в учебные классы и на псарню и Гуро был уверен, что некоторые из его сослуживцев увезут домой по крепкому породному щенку. Со стороны террасы послышался громкий смех. Захмелевшие господа, растерявшие свою профессиональную хватку, отложили глубокомысленные отчеты до лучших времен и от всей души наслаждались необременительным служебным выездом. Гуро удовлетворенно улыбался, мерно постукивая тростью по мозаике дорожки, как вдруг его окликнули. — Господин Гуро! Голос Яков узнал, как и фигуру, что скрывалась в тени старого клёна, и приостановился. — Господин Брут, — кивнул он, приветствуя молодого мужчину. — Променад совершаете? — Вас дожидаюсь. — Для чего, позвольте спросить? — Узнал, что вы покинете поместье, потому хотел поблагодарить вас и сказать, что мы с Елизаветой Алексеевной тоже скоро уезжаем. — Вот как… Значит ли это что госпожа Данишевская приняла ваше предложение? — Я надеюсь, что вскоре так оно и случится, а пока я увезу её в Смоленскую губернию к матушке моей. К большим городам они не привычные. — И на что же вы собираетесь жить и семью содержать, любезный? Хотел я предложить вам место управляющего при новом хозяине, но вовремя понял, что тяжело вам будет в этих стенах. — Я справлюсь.- Брут упрямо мотнул головой. — У меня есть рекомендательные письма от господина Суслова, в лавке которого я служил приказчиком в Петербурге. Попробую устроиться в Смоленске. — Вот что, Хома. Есть у меня в полицейском управлении Смоленска хороший знакомый, я напишу ему, письмо передам через Оксану. Чем сможет, он всегда поможет. Брут смотрел на Гуро так, словно у того внезапно ангельские крылья за спиной взметнулись. — Не отказывайтесь, — поспешил предупредить отказ Яков.- Жизнь штука сложная, а с такой девушкой, как ваша невеста будет еще сложнее. — Оксана поедет с нами. Она не хочет здесь оставаться, да и Елизавету Алексеевну любит, словно сестру. — А вот это хорошо, легче им вместе будет. — Спасибо вам за предложение, Яков Петрович, не откажусь… — Передавайте Елизавете Алексеевне моё почтение. Да не забудьте зайти за письмом или Оксану пришлите. — Храни вас бог, господин Гуро. Не встречал я господ вашего положения со столь добрым сердцем. — Берегите девушек, Хома, — наставительно произнес Гуро. — И если вдруг нужна будет помощь, то знаете где меня искать. Брут молча поклонился, а Яков пошел дальше, чувствуя себя странно и легко. Никогда ранее он не имел особой потребности благодетельствовать, а уж чтоб вот так, без малейшей просьбы со стороны просто потому что душа требует — совсем никогда. Почему же за эти неполные две недели всё так стремительно изменилось?***
Карета господина Парфёнова, потенциального покупателя Темных омутов, крупного промышленника и мецената, въехала в главные ворота усадьбы в тот самый момент, когда ученики вышли на прогулку после завтрака и сейчас то здесь, то там мелькали их форменные курточки и вихрастые макушки. Из добротной кареты, дверь которой распахнул подоспевший лакей, вышел немолодой уже представительный мужчина лет пятидесяти, дорого и со вкусом одетый, а за ним выпорхнул высокий стройный блондин неопределенного возраста, но по тому, как ярко и изысканно он был одет, как двигался и улыбался, в нем без труда можно было признать человека от искусства. Никита Сергеевич Бежицкий, ведущий актёр Императорского театра, восторженно обозревал открывшийся перед ним ухоженный парк с аккуратно подстриженными газонами и яркими цветочными клумбами. — Какое прелестное место, — провозгласил он. — Оно просто предназначено для того чтобы воспитывать тут юные таланты. — Вы правы, Никита, -поддержал юношеский восторг своего собеседника Парфёнов.- Здесь и правда словно рай земной. Что ж, название такое неподходящее, Тёмные омуты? — Переименуем, всенепременно, — продолжал вещать Бежицкий, словно дело уже решенное, а расплачивается он из своего кармана. — Вы непременно должны купить это поместье, Павел Васильевич. Мы сможем вывозить сюда труппу на летние суаре, подключать учеников в мини-спектакли. — Прекрасная идея, Никита, обдумаем, — подхватил под локоть своего друга и протеже Парфёнов. — Но сначала нужно договориться о цене. Следом за эксцентричным гостем из экипажа появился тучный мужчина с объемным саквояжем в руках и пророкотал: — Вы, господа, осматривайтесь, а я пока поговорю с управляющим. Стряпчий, который приехал, чтобы на месте оформить все бумаги, в сопровождении лакея поспешил в дом. Навстречу вновь прибывшим на террасу вышел высокий худощавый мужчина с цепким взглядом и приятной располагающей улыбкой. — Добрый день, господа, я временный поверенный графини Данишевской и уполномочен от её имени вести дела о продаже имения. Мужчины поздоровались и устроились на уютной террасе, где уже был накрыт легкий завтрак и дымился самовар. После легкого перекуса Парфёнов со своим стряпчим и поверенным уединились в кабинете, а Никита Сергеевич спустился в сад, который манил прохладой и умиротворением. Ученики уже убежали на занятия, потому в саду было тихо и покойно. Огибая небольшое озеро, мужчина увидел, что у самой воды на траве сидит темноволосый юноша. Но он не просто сидел, а декламировал, временами заглядывая в лежащую на коленях книгу. Заинтересованный, Бежицкий подошел ближе. Мягкий юношеский голос с приятными обертонами приятно ласкал слух. Юноша читал на отличном французском и был так увлечен, что не заметил появления Никиты Сергеевича у себя за спиной. — Tres bon, mon ami.* Мальчишка обернулся и Никита обмер. На него смотрел прелестнейший юноша. Стройный, темноволосый и синеглазый. — Quel est votre nom, mon beau bebe?** — Иван… Александров. Юноша захлопал длинными ресницами и поспешил подняться, сделав это так легко и непринужденно, что Бежицкий засмотрелся. — Ванечка… А знаете ли вы, Ванечка, как вы талантливы? Ваня не мог отвести глаз от этого мужчины. Кто он? Откуда здесь и почему так непривычно ласков? Ваня так растерялся, что, позабыв все неписанные правила первого знакомства, озвучил все вопросы разом. То, что он услышал в ответ, оглушило. Ведь с момента отъезда Гуро, а потом и хозяйки, он не находил себе места. Что ждет его в будущем? Куда он теперь вот такой одинокий и никому не нужный? Неужели мечта хоть когда-нибудь выйти на сцену не полураздетым Нарциссом, а Патроклом или Гектором уже никогда не осуществится? И вдруг, словно в ответ на его горькие чаяния из ниоткуда появился этот странный мужчина. Красивый, молодой, с озорными заинтересованными глазами. Ваня и не знал, что бывают вот такие — яркие, шумные, смелые, ни на кого не похожие… которые, к тому же, служат в Императорском театре… Ваня и подумать не смел, что когда-нибудь… на него посмотрят не как на постельную игрушку, а как на талантливого актера и предложат… дружбу. Ванечка улыбнулся самой очаровательной своей улыбкой, пожимая узкую ухоженную ладонь, украшенную перстнями. Кровь бурлила в предвкушении счастья. Уж этого мужчину он точно не упустит и очень постарается, чтобы дружба переросла в нечто большее, много большее. Путь к мечте тернист и надо хвататься за любую возможность, чтобы она наконец сбылась.***
Гуро наслаждался каждым мгновением, сидя в карете напротив своих юных спутников. Он делал вид, что утомился и дремлет, а на самом же деле бессовестно подглядывал за юношами из-под ресниц. Их юные восторженные раскрасневшиеся лица радовали его бесконечно… Сначала оба юноши честно пытались чинно сидеть на скамье в окружении мягких подушек (Гуро любил комфорт во всех его проявлениях), но потом эмоции брали верх и мальчишки, прильнув к окну, начинали громко шептаться, переглядываться и восторженно ахать. Дарить Коленьке счастливые минуты было бесценно, а смотреть на него, словно светящегося изнутри — невыносимо. Гуро был рад, что увез с собой Бинха, иначе его трепетный Коленька сгорел бы со стыда, претворяя в жизнь дорожные фантазии Гуро. Присутствие третьего пассажира не давало воли рукам и губам. А потому, Коле лишь оставалось пламенеть ушами, встречая голодный взгляд Гуро, а Якову — млеть от обожания, что переливалось в хрустале колиных глаз. Из разговоров мальчиков удалось уловить, что ни тот, ни другой никогда не были в столице, а потому очень плохо представляют, что их там ждет, самую малость страшаться, но больше предвкушают. В город въехали под вечер, когда Гуро уже порядком устал, но продолжал, как губка, впитывать мальчишечьи эмоции, не успевая отвечать на бесконечные вопросы в основном конечно неугомонного Бинха. — А это что за здание, Яков Петрович? — А далеко ли отсюда до набережной? — Ух, какой красивый дом! Он чей? — А чем это пахнет? — Смотри смотри, Коля, это живые раки. Мы таких же с дедом ловили. — Это наверно экипаж императора. Нет? Но он такой… У Гуро голова шла кругом, но он не одергивал и не призывал к порядку, ведь сейчас рядом с этими мальчишками он как никогда чувствовал себя молодым и полным энергии. Экипаж остановился у ворот, а затем, не спеша, въехал на огороженную высоким забором в виде изысканного чугунного литья территорию. — Ну-с, молодые люди, вот мы и приехали, — провозгласил Гуро, замечая, как осоловело хлопает ресницами уставший Коля, в то время как из Бинха продолжала ключом бить энергия. — Ух ты… — только и смог произнести Саша, ошарашенно разглядывая выросший перед ним двухэтажный светлый особняк. Огромный уютный дом, что достался Якову от деда, встретил хозяина и его гостей распахнутыми в теплый летний вечер окнами и дверьми, уютной суетой и умопомрачительными запахами домашних пирогов. — Яков Петрович! — начал сокрушаться с порога домоуправитель — пожилой крепкий мужчина военной выправки, собственноручно распахнувший перед хозяином дверцу кареты. — Ну что же вы так поздно весточку прислали, что возвращаетесь, да еще и с гостями. — Полно, Егор Никитич, сокрушаться. — Гуро глянул на вытянувшегося у парадного входа лакея и поморщился. — И давайте без официоза. Не будем смущать наших юных гостей. Вслед за Яковом из кареты почти вывалился Саша и уже за ним — смущенный донельзя Коля, в глазах которого Гуро ясно читал укоризненный вопрос: «Неужели вы так богаты?» — Добро пожаловать, молодые люди. Здесь всегда рады друзьям господина Гуро. Мальчишки нестройно поклонились, чем привели верного Никитича в замешательство, но Гуро жестом приказал молчать и поспешил подхватить онемевшего Николеньку под локоть. — Поздно уже. Пойдемте в дом, там вы перекусите и отправитесь спать. — А худенькие-то какие, — сокрушался домоправитель вполголоса, идя вслед за хозяином и его гостями. Тот собственнический жест, которым господин обнимал за плечи одного из мальчишек, сказал мудрому слуге больше чем слова. — Татьяна, — позвал Егор негромко к себе обретавшуюся у него за плечом немолодую горничную. — Прогрей бегом зеленую спальню рядом с хозяйской, да белье новое крахмальное туда застели. Молодая женщина лишь понимающе кивнула, исчезая. — А бледный-то какой! И в чем душа только держится. Ну ничего, Марья откормит. — Продолжил сокрушаться Никитич, глядя, как хозяин с гостями входят в дом. Поздним вечером, проходя мимо столовой, где слуги убирали со стола посуду и остатки трапезы, Гуро случайно услышал поразивший его разговор. Голос домопровителя звучал глухо, но различимо: — Мальчишки-то сироты круглые, пугливые очень, особенно тот, темненький, которого господин Гуро привечает. Так что всячески оберегать его надо. Снова загремела посуда, зашуршала скатерть. — Это ж какое нам счастье-то привалило, Татьяна, — продолжил управляющий. — После этих адъютантиков да итальянских актеришек… Мальчишка точно ангел с небес спустившийся, так что я с вас всех лично шкуру спущу, ежели с ним что случится. Тихий да скромный такой, на меня глаза поднять боится, а горничных вообще из комнаты выставил, когда ванну приготовили. — Лишь бы его Яков Петрович не обидели ненароком, — отозвалась Татьяна, одна из самых старых и опытных работниц в его доме. — Дите ж совсем болезное. Годков-то ему сколько? — Ты мне это, Татьяна, прекрати! — рыкнул на подчиненную Никитич. — Не видала ты, как Яков Петрович, долгих ему лет, на Николая этого смотрит, словно на сокровище какое! За обедом лучшие кусочки ему самолично подкладывал, а тот поклевал, словно воробышек. — Может и вправду, не просто полюбовник… — Бог даст, иначе опять нам придется мучиться с этими залетными, прости Господи, которым от Якова Петровича только протекции и нужны. — Главное, здоровье укрепить мальчишке, а то с нашим климатом до беды недалеко. — Чур тебя чур, болтушка. — Горячее молоко с мёдом лучшее средство для детишек хворых, а еще от кошмаров помогает. — Вот и ступай в кухню, приготовь да занеси мальчишкам-то, а я сам посуду оботру. Вечером, когда Яков зашел пожелать Коле сладких снов, юноша уже крепко спал. На столике рядом с кроватью стояла большая пустая кружка, а рядом с ней притулился кусочек недоеденной коврижки. В ту ночь Гуро так и не вернулся в свою спальню, устроившись рядом со своим хрупким счастьем, пахнущим душистым мылом и теплым молоком. Удивительно, но не сказав за вечер и пары слов, Коля уже стал для его домашних своим, его взяли под своё крыло те, которые до сего дня никого, кроме разве что Эраста не привечали.***
Саша проснулся засветло отдохнувший и свежий, застелил постель, умылся, натянул постиранный уже костюмчик и еще раз с восторгом оглядев собственную спальню, которая продолжала поражать его своим убранством и размерами, устремился навстречу приключениям. Нет, он спешил не на кухню, перехватить вкусного, и не к другу, который большой соня и наверняка еще спит, а в библиотеку, что влюбила его в себя с первого взгляда. Встретившаяся ему горничная проводила его и даже предложила кофе, но Саша, никогда ранее этот напиток не пробовавший, поспешил отказаться. Зачем нужен какой-то завтрак, когда вокруг столько интересного? — Александр Христофорович, доброе утро. Для вас письмо брат оставил. Бинх, уже часа четыре с восторгом изучавший огромный географический атлас, просиял лицом, только поняв, о чем толкует вошедший Гуро. Сердце на секунду замерло, а потом забилось с удвоенной силой. — Спасибо, Яков Петрович, — почти прошептал Саша, принимая письмо из рук хозяина дома. — Вы бы вышли на балкон, Саша. — Гуро неодобрительно поцокал языком. — С самого утра просиживаете в библиотеке, хотя на дворе лето. В Петербурге оно знаете ли, недолгое. — Я еще часик посижу, можно? — просительно протянул Саша и Гуро не стал настаивать. Хочет юноша учиться — прекрасно. Внимание Коленьки на себя не отвлекает — еще лучше. — Да ради бога. Только не забудьте, что сегодня после обеда к нам заглянет мой портной. Пора вам с Николаем Васильевичем обзавестись приличным платьем. Мои воспитанники не могут появляться на людях в казенной одежде. Саша стыдливо оглядел свою застиранную курточку и кивнул. — Оставляю вас. Мы с Николаем Васильевичем прогуляемся до кондитерской лавки. Не забудьте, что обед в два в малой столовой. — Хорошо, Яков Петрович, не забуду. Гуро оставалось только скептически покачать головой. Как только за Яковом закрылась дверь, Бинх развернул письмо и впился глазами в написанное мелким ровным и красивым почерком: «Дорогой Саша! Простите, что не предупредил вас в поместье о своём отъезде, очень велика была срочность. Это письмо вы прочтете уже в доме моего брата, когда я буду на пути в Москву, куда меня вызвали по долгу службы. Смею надеяться, что на новом месте вам понравится. Отдыхайте, продолжайте заниматься и слушайтесь во всём моего брата. Не могу ничего сказать о точной дате моего возвращения в Петербург, но если вам будет угодно жить со мной под одной крышей в качестве моего протеже и воспитанника до момента вашего поступления на учебу, я буду только рад. Искренне ваш, Эраст Фандорин.» Лицо Саши озарила счастливая улыбка. Его не бросали, и даже наоборот, ждут новой встречи, а он конечно не откажется от столь щедрого предложения пожить вместе, пусть недолго, пусть странно. А пока он будет очень стараться, чтобы при поступлении в Морской кадетский корпус Эрасту Петровичу не пришлось за него краснеть. И пусть Фандорин в письме называет его воспитанником, Саша уже знает, кем хочет быть для этого мужчины. Он много размышлял, сомневался, страшился собственных чувств и в конце концов сдался. Ведь он видел — то, что сейчас происходит между Колей и Яковом Петровичем никак не может быть чем-то дурным, богомерзким и грязным. Бинх улыбнулся. Он готов поклясться что из кондитерской Коля сегодня вернется лучащийся счастьем с подернутыми дымкой глазами, алыми губами и пламенеющими щеками, а Гуро будет светиться так, словно с преступностью в империи покончено навсегда, и это его личная заслуга. Саша вздохнул, убрал письмо поближе к сердцу и вновь погрузился в великие географические открытия.