C8H11NO2
Небо пахло грозой. Ольга любила это место, особенно осенью: в карамельной траве больше не копошатся формы жизни, водохранилище — поверхность горного хрусталя, а каждая иголочка японской сосны напоена смыслом и тишиной. Сюда она приходила вместе с Каином. Стелила старый плед, много думала. Время шло мимо неё. Когда темнело, овчарка лаем выводила её из транса, и шли домой: Каин — уставший от непрерывной беготни, Ольга — посветлевшая, с распутанной и расчёсанной пряжей мыслей в голове. Сегодня она достала наушники, и через минуту предвкушения с закрытыми глазами включила запись. Это была её песня, которую обработал её друг и которую она не решалась послушать дома. Несколько крупных ртутных звуков прокатились через неё, вступила гитара, звук которой, точно гирлянда, был через равные промежутки пришпилен перкуссией. Ольга замерла, боясь пошевелиться, по рукам побежали мурашки. Собственный голос в обрамлении музыки был неправдоподобно мощен и чист. Слегка дрожащими от волнения руками она достала из рюкзака блокнот и изгрызенный карандаш, накидала пять линеек и с ходу, не думая, стала раскладывать мелодию. Песня кончилась. Ольга напевала, пробовала мелодию на вкус и записывала, соединяя воедино слова и ноты.CuSO4, H2O
Были свечи, игрушки, ёлка, всё конфетно-старинно, совсем как в книгах конца XIX века. Пианино скромно прикрыто полупрозрачной тканью и присыпано конфетти. Марина медленно, словно чернокнижный том, открыла крышку, оглянулась, но читальный зал был пуст. Она пошевелила пальцами, облизала губы и негромко, чтобы не заглушить блеск свечей, наиграла первые такты. Увлеклась. Не отрываясь от мелодии, села за пианино, и, уже не сдерживаясь, не отдёргивая боязливо руки от клавиш при слишком сильном звуке, заиграла. Она по памяти знала, что близится крещендо. Остановиться они смогла только тогда, когда мозг выдал две черты последнего такта. Просмаковав паузу, она ударила, словно кисточкой, последний акцент и развернулась. - Знаете, я решила поступать в Новосибирск, - сказала она Чеславе. Они имели привычку обращаться друг к другу на вы, хотя были друзьями с перерывом четыре года. Чеслава была мистично-красивой девушкой с синими крашеными волосами и голосом в нос, словно у неё всё время был насморк, что только добавляло облику волшебства. Ещё она умела фыркать: то добродушно и тепло, то саркастично до колкости. Сейчас она выбрала второй вариант. - Нет, а что? Пойти на факультет сибирского языка и фольклора. Правда, нужно сдавать историю и далеко ехать, зато практика. Отдалённые деревни, сбор преданий, людей нет. Но придётся учиться… - Марина вздохнула. Обе знали, что она невероятно легко приспосабливается и приживётся у любого учителя, но для вежливости Марина делала вид, что у неё те же проблемы, что и у других — не чтобы обмануть Чеславу, а больше по привычке. - А если ты замёрзнешь по дороге, тебе не придётся сдавать экзамены. И вообще ничего уже не придётся. Марина вздрогнула. - Что? Подруга не ответила. Марина помотала головой, в ней выплеснулись и теперь собирались в комок обида, злость и непонимание. Но она встряхнулась, одёрнула себя и прогнала злобу — всё равно не поможет. - Я как-то упустила момент, не напомнишь, когда смерть стала дружеским пожеланием? Ты же хорошо ко мне относишься. Чеслава равнодушно пожала плечами и стала расставлять стулья для литературного кружка. Марина села за пианино, но играть больше не могла — не терпела эмоциональной фальши, даже в музыке. И сама же всё время фальшивила. Радовалась и грустила для вида. Для окружающих, для себя. Но сейчас её действительно смутила шутка. Неужели смерть так легко соскакивает с языка Чеславы? Желание умереть как бы стало обыкновенным. И шутки про это. Девушка поёжилась. Ей это не казалось нормальным, хотя и она какое-то время любила пошутить про самоубийство. Ей вспомнилось, как в детстве она подошла к ящику со столовыми приборами. Марине тогда подумалось, что дома никого нет, она может просто взять нож и убить себя. Нет, ей не было плохо или больно, это было всего лишь любопытство. А что там? Что почувствуешь, когда здесь — умрёшь? Что там, под за занавесом, куда все так боятся заглянуть? И не по-детски отстранённо она заметила бьющийся страх смерти, не по-детски холодно оценила: этот страх не позволит убить себя. Ну и ладно, решила Марина и пошла заниматься своими делами. А ведь была близка. Ведь зарезалась бы до смерти. И это, наверное, было бы лучше, чем покончить с собой сейчас и осознанно. Тогда, в детстве, это не было бы проигрышем.(АМГ-3)
Велимир был замечательный. Он никогда не злился, даже когда Канечка забыла форму. В третий раз. - Это ничего страшного, конечно, но придётся тебе где-то подождать всю тренировку, - сказал он и расстроился — кажется, даже больше, чем сама Канечка. - Танцуй, танцуй, - отозвалась она ласково. Велимир долго провожал её тоскливым взглядом, но, когда отвернулся, уже не обращал внимания ни на что, кроме танца. Передышка в бешеной скачке из секции на кружок обрадовала Канечку. Бездействие было сладким. Девушка стояла лицом к зеркалу — оно было цельное на весь зал, безупречно-гладкое и очень старое: многие поколения танцевали по этой глади. Канечка медленно, почти с трепетом провела пальцем по стеклу. Когда-то в нём кружились свечи и шляпки, мелькали перчатки и чернильные пятна траурных одежд. Голова её кружилась от водоворота образов. Ей уже казалось, что это не отражение касается её руки, а другая Канечка, по-лебединому тонкая и воздушная, в роскошном платье из бархата и тающего флёра. За её спиной в полутёмном зале с облетающими обоями танцевали старики и старухи. Канечка захотела отшатнуться, но взгляд из зеркала удержал её на месте. Казалось, что дворяночка наблюдает с добрым снисхождением, словно ощущая свою власть над девушкой, знает что-то, чего Канечка пока не может знать. Отпечатав это впечатление, дворяночка развернулась и вприпрыжку понеслась к танцующим парам, смешно мотая бантом. Чем безудержнее и несносней резвилась она, тем сильнее выделялась дряхлость её окружавших, но она словно бы и не замечала, что, пока она делает шесть поворотов, ей престарелый партнёр с трудом успевает один. Нет, её совсем не волновал возраст танцевавших. Канечка не сразу поняла, что очарована, а когда поняла, то не смогла сразу найти причину. А причина была проста: те, в зеркале, не замечали возраста, значит, в своих глазах они были бессмертны, а в глазах других — да какая разница? И Канечка почувствовала в своей руке сухонькую, как слоёное тесто, руку кавалера, и поняла — нет никакой дворяночки… - Канечка! Канечка! Наваждение рассеялось не сразу, но наконец она поняла, что её ведут за руку по великолепному закатному городу. Кто ведёт? Велимир. Велимир… Да, точно, красивый, светловолосый, с мелькающей красной мушкой в глазах, точно целятся из снайперской винтовки. Куда ведёт? На вокзал. Фестиваль красок? Точно. Точно, согласилась же ехать. Документы, чемодан, не забыть два сменных комплекта, репеллент, ключи взяла? - нет, там, на подоконнике, можно обувь не снимать? - да ладно, беги, я подожду внизу — хорошо… Порядочные люди не дают опрометчивых ответов и исполняют слово, но Канечка не могла на это согласиться, как же так получилось? Это же ад. Сущий ад для медленного человека, которому надо долго подумать. - Идём! Паспорт с собой? Канечка чувствует в кармане ничего и говорит: - Да! - Славно. Двери электрички уже раскрылись, Канечка чувствовала запах нетерпения, ей казалось, что за золочёной обшивкой бьют копытами молодые горячие лошади, нетерпеливые и яростные. - Прости. Велимир уже вскочил на порожек, оглянулся. - Что? - Прости, я не могу. Он положил руку на косяк двери, до него доходило, что сейчас будет сказано что-то важное. - Канечка, мы расстаёмся? - Ага. Ты солнышко, но я не могу. Он мучительно хочет сказать «Я понимаю», но язык не поворачивается, выдаёт только звук, похожий на скрип двери. Он чувствует боль, ему почти приятно от этой боли, от красоты разбивающегося сердца. Он закусывает губу — тоже красиво, драматично, отворачивается, снова смотрит на неё. - Велимир, ты был блестящим. Таким и оставайся. Свети людям. Спасибо за всё. Он кивает, улыбается тем ослепительнее, чем дороже ему стоит эта улыбка. - Я люблю тебя. Дверь закрывается на последнем слоге, из-за шума он так и не узнает, расслышала Канечка или нет, но теперь уже не важно. В вагоне столпились люди, в купе тесно, пахнет жжёной резиной. Красивый, как ангел, отрок играет на гитаре “Yesterday”, и сильный голос подскрипывает и ломается на высоких нотах.C8H11NO2
Привлекательной Ольгу назвать нельзя было. Её лицо напоминало статую ацтекского бога: острые скулы и подбородок, чуть нависший лоб, глубокие глазницы. Казалось, весь облик сохранял отпечатки больших пальцев мастера, с любовью и строгостью сотворившего её. Почти не бывало так, чтобы кто-то подошёл к ней познакомиться, и Ольгу это устраивало: люди не были ей нужны. Лишь однажды к ней, тогда ещё студентке, пристала ну очень назойливая девица, но это уже другая история. ...изумрудное небо, глубокое, как колодец, она встретила с крепким десятилетним пуэром. Рассвет сиял так, что от случайного взгляда в окно перехватывало дух. Сынишка притих, Ольга тоже, и радовались Солнцу в тишине, каждый по-своему. - Доброе утро, - улыбнулась девчонка с соседней квартиры, выходя на площадку у лифта. - Привет. - Здравствуйте! - вскрикнул Захар. - Ты чего боишься? - Я не боюсь. - А звучит так, словно боишься, - поддразнила Ольга и легонько потрепала сына по плечу. Захар пока сам этого не понимал, но ему страшно нравилось, что Ольга обращается с ним почти на равных, как с братом, даже звала его - Мелкий. - Это меня все боятся, рар! Захар очень гордился, что умел выговаривать р. - Ты динозавр? - Динозавыр! Пока ехали вниз, Ольга сжимала в кулаке помпон на шапке сына и имитировала звук резиновой уточки, а девчонка и Захар хохотали так, что звенели стенки лифта.