Они не чувствуют команду «стоп!», плечом шлифуя углы, они ужалены и в мозг, и в лоб не иначе острием иглы.
Так выходит, что в пять утра на кухне их общежития всегда можно найти двух человек: Киришиму Эйджиро и Хитоши Шинсо. Первого — слегка помятого со сна, с непривычно опущенными волосами и заплывшими полузакрытыми глазами, мерзко слезящимися от отвратительно бодрого утреннего света изо всех окон. Эйджиро обычно еле переставляет ноги, врезается во все косяки, на автопилоте активируя причуду, чтобы не ходить со странными синяками; иногда у него лицо жуткое из-за непроизвольно активировавшейся во время спячки — а иначе сон Киришимы не назвать, его не разбудить даже ором от Бакуго — и заевшей на середине способности, которая превращала то скулу, то лоб в нечто странное и пугающее. Но плевать. Он привычно спотыкается о собственную ногу при входе, прикладывается с размаху ухом о дверной проём, после чего тратит некоторое время на то, чтобы утихомирился звон в голове, и только тогда уже более твёрдым и уверенным шагом идёт к шкафчикам. Он, как сомнамбула, рыскает по полкам, находит по-мужски крепкий чёрный чай без каких-либо ароматизаторов, хлопает по боку чайника, чтобы понять, горячая внутри вода или нет, потом поднимает его, чтобы оценить, хватит ли ещё и на быстрозавариваемую овсянку — словом, совершает привычные ему ритуалы. У Хитоши всё куда прозаичнее, и его причина быть на кухне в такой ранний час проста: бессонница вперемешку с тревожными мыслями и кошмарами. Шинсо проще сопротивляться усталости, чем спать, оставаясь один на один со своим подсознанием. Поэтому он фактически ночует здесь, всю это время заваривая себе один и тот же пакетик чая, который ему подогнала сердобольная Асуи (синтетический запах клубники витает в воздухе долго, раздражая приторным амбре; со второй заваркой такой проблемы нет, но есть другая — в напитке нет и вкуса). Вообще, Асуи ему давала целую коробку, но он справедливо опасается, что если встанет после долгого сидения за столом, то хрустом своих ног перебудит все окрестности.На самом деле, когда Хитоши хотел заварить себе чай в первый раз за эту ночь, он обжёг пальцы о чайник, слишком близко прижавшись ими к металлической поверхности, соединяющей ёмкость для жидкости и ручку, и потому налил слишком много воды. Она перелилась через край, мигом утопив в себе чайный пакетик вместе с ниткой и бумажкой с логотипом. Шинсо неловко попытался достать эту чёртову нитку уже обожжёнными пальцами и чуть было не перевернул всю кружку. Отделался малыми потерями: вокруг дна образовался круг из воды; мокрая нитка мгновенно прилипла к белому боку, к утру превратившись в кривую коричневую от чая дорожку, будто от слёз каких-то. Хитоши честно хотел убрать всё это безобразие, когда закончит чаёвничать, но после ему стало как-то плевать. Мысли в очередной раз поглотили его.
Пришел в себя он от ленивого приветствия Эйджиро, кое-как разобрав пожелание доброго утра в смачном зевке, который свёл челюсти парня в демонстрации оскаленной пасти, по-другому это не назвать. Хотя Киришима — самый добрый человек в мире (после Мидории, конечно, но Мидория просто глупый и наивный, а потому и добрый). А настоящая пасть в этом классе только у Бакуго и у Минеты. И у Тодороки — с переменным успехом. — Как тренировки с Айзавой-сенсеем? — дружелюбно интересуется «Красный Бунтарь», помешивая овсянку и приземляясь рядом с Шинсо по правую руку. Хитоши нервно дёргается: — Его методы несколько… специфичны. Киришима понятливо усмехается, поддерживающе хлопает его по предплечью, как старого друга, и старательно дует на поднесённую ко рту ложку; медленно опустошает её, давая заметить отметины от своих зубов на металле, с ленцой чешет живот через белую футболку — мирное утро. В проёме мелькает зелёноволосая голова, похожая на пучок буйных водорослей или пакет с брокколи, потом проносится ещё раз в обратном направлении, просовывается в кухню и вежливо здоровается, немного удивляясь присутствию Шинсо. Мидория — а кто же это мог быть ещё? — просит Эйджиро и ему приготовить овсянки, пока сам Изуку сходит в душ. После пробежки он выглядит чересчур бодрым и довольным; Шинсо почти физически хочется чем-то стереть такое выражение с чужого лица. Но прежде, чем он успевает что-либо сморозить, Изуку исчезает — абсолютно бесшумно, как тень; как Айзава-сенсей. — Ты не удивлён, что Мидория встал ещё раньше нас? — спрашивает Эйджиро, елозя ложкой по дну тарелки, пока Хитоши тщетно пытается вспомнить, когда Мидория шёл мимо него на пробежку. Заметил ли он ночного гостя на кухне? Может ли быть такое, что они поговорили, Мидория вместе с ним посидел, взял из холодильника бутылку воды и вышел? Или это только ему приснилось? — Его бы я записал в список жаворонков ещё раньше, чем тебя, — легко язвит он в ответ, не пытаясь этим обидеть. Киришима вовсе и не обижается, но отчего-то оживляется. — А кого бы ещё? Каминари? Джиро? Тодороки? Бакуго?.. — он захлёбывается однотипными вопросами, пока не ловит взгляд, старающийся утихомирить чужой пыл. — Каминари однозначно любит поспать, это видно по всему стилю его общения, — Шинсо легкомысленно машет рукой и закатывает глаза, — а остальные из разряда тебя с Мидорией. Киришима от такого заявления давится овсянкой и долго-долго хрипит от смеха, вытирая слёзы в уголках глаз. — Ты очень, — он делает акцент на слове «очень», — сильно удивишься, когда узнаешь, насколько ошибаешься насчёт Тодороки. Да, он встаёт рано, но не потому, что хочет, а потому что у него слишком хороший будильник, чтобы его игнорировать. Пока Эйджиро расправляется с грязной посудой, на кухне появляются новые действующие лица в виде Изуку, упрашивающего не засыпать Шото, и, собственно, Тодороки, вяло бредущего ровно за ним и положившего свою щёку парню на плечо; волосы у него похожи на красно-белый коктейль, упрямо торчащий вверх, веки опущены, на видимой щеке след от подушки, а в уголке губ ниточка слюны. Хитоши выплёвывает чай обратно в кружку и смеётся так, как никогда этого не делал. Шото на этот дикий хохот лишь приоткрывает один глаз: — Доброе утро.