Дочки-матери

      Она ушла первой, переодевшись в подобающую Гермионе Грейнджер одежду. Подобающую чопорной миссис Гермионе Грейнджер, черт бы её побрал. А я остался один.       Вот и всё. Случилось то, чего я так сильно боялся. Пора бы уже привыкнуть к этому. Жизнь с юности поступала со мной именно так. Сеяла в сознании зёрнышко страха и, когда оно прорастало, воплощала этот страх в реальность.       Я человек, не имеющий по своей сути ничего, кроме потенциала. И от этого противно смотреть на собственное отражение в зеркале. То ли дело на тело Грейнджер в зеркальном потолке наш… номера. Просто номера.       Потенциал, когда тебе лет двенадцать или даже двадцать три, — это здорово. Но не когда жизнь, по сути, сложилась, а ты так его и не использовал. Так и не выиграл ни единого матча против Гриффиндора, не выбрал правильную сторону в войне, не женился на ком-то, с кем тебе действительно уютно. Впрочем, в имении Малфоев никогда не было уютно. Помпезно — да, шикарно, дорого… Никак не уютно. Никогда.       В Косом переулке купил самый большой букет зачарованных белых орхидей за всю историю существования цветочной лавки. Эльф несёт его, бесшумно следуя за мной в крыло Пэнси. Забавно, что если бы я решил подарить цветы Грейнджер, то заказывал бы их маггловской доставкой, а потом лично колдовал над каждым стеблем. Никто в магическом мире не должен знать, что я способен дарить цветы не жене или матери, даже моя помощница. Забавно, но Гермиона всё равно не смогла бы их принять. Никто не должен знать, что ей может подарить букет Драко Малфой. Даже её секретарь. Наверняка она любит какие-то уродливо-простые цветы вроде гербер. Но я никогда уже не узнаю.       — Мерлин, Пэнси, это второй подбородок? — из-за приоткрытой створки дверей в спальню жены доносится грубый голос Милисенты, крёстной Скорпиуса.       — Кто знает, Милли, может, нет и ты просто хм… пеликан? — моя жена как обычно в своём репертуаре.       — Что за чушь! — а жена Гойла как обычно не понимает шуток.       — Отнюдь, дорогая. Считаю, уж лучше быть пеликаном, чем иметь второй подбородок! — она заливисто смеётся, а я в который раз поражаюсь глупости женщин, которые думают, что рядом нет мужчин.       Откашливаюсь и стучусь, чтобы войти, не дождавшись ответа.       — Драко?       — Дорогая, это тебе, — киваю на эльфа, которого не видно за белыми лепестками, и понимаю, что Грейнджер бы никогда не приняла цветов вот так.       — О, Драко, ты меня балуешь! — наигранно-снисходительно улыбается Пэнси, наслаждаясь мелькнувшей в глазах Милисенты завистью. В действительности же она насторожена и ищет подвох, как любая неглупая слизеринка.       — Пустяки, моя жена достойна самого лучшего, — меня до смерти заебал этот фарс, но куда без него? — Милли, как дела у Грега? Давно его не видел.       — Грегори весь в работе, — Милисента не скрывает гордости, и это мило. Жалко, но мило. Грег начал бизнес с нуля, имея лишь небольшой капитал от деда по линии матери в качестве наследства. Единственное, до чего не добралась исполнительная служба после ареста его родителей.       — Всегда рад крёстным Скорпиуса в этом доме, ты же знаешь, — улыбаюсь, готовый вот-вот откланяться.       — Мой Дракон? — в голосе Пэнси скользит едва уловимая неуверенность, она не называла меня так со школьных времён.       — Да?       — Спасибо.       Я лишь молча улыбаюсь в ответ, осознавая, что прямо сейчас в моей голове неуёмные мысли о Грейнджер вытолкнули оттуда всю заботу об этой красивой брюнетке, сидящей напротив. Обида на Гермиону, злость… миллиарды оттенков иных эмоций, каждый из которых по своей силе превосходит слабый интерес к словам и реакциям жены, переполняют, вынуждая сильнее себя ненавидеть.       И я ухожу. Запираюсь в своём кабинете, уставившись на огневиски сквозь призму эльфийской работы хрусталя.       «Она тебя бросила. План провалился. Забудь и живи дальше. У тебя есть обязанности. Быть мужем. Быть отцом. Снова стать её — Пэнси — драконом, который, в отличие от слащавых принцев, не пустословит, а приходит и делает, сжигая нахрен любые преграды на своём пути».       Откидываюсь в кресле, прикрыв глаза. Хочется спасительного забвения, но как назло перед глазами юная Гермиона. Не женщина пока, но давно уже не девочка. Искушённая, но такая стеснительная и робкая. Открытая, беспомощная, влюблённая… и в кого? В подонка, что третировал её шесть лет. С этой своей напускной покорностью в глазах и осязаемым отчаяньем во взгляде. И крохотной мелочью, которой мне не хватило тогда.       Пора себе признаться в этом. Тот факт, что она стала моей первой, а я её первым не стал, и оттолкнул меня в Салеме. Как глупо. Какое долбаное ребячество, смешанное с предрассудками, вдалбливаемыми мне Люциусом с малых лет. Вся эта высокомерная хрень о грязнокровках, предателях и долге сработала до боли парадоксально. Мне стало брезгливо не от грязной крови на члене, а от её отсутствия. От осознания, что я в ней после Уизли или Мерлин знает кого ещё, не в моём положении было уточнять.       Когда я вытащил из неё впервые и всё осознал, стало как-то обидно и немного противно. И это при том, что сам секс казался минутами невыносимого блаженства. И всё то, что она позволяла, нет, просила и требовала делать с ней до секса, — тоже. Наши жалкие попытки анализировать происходящее. У каждого свои. Минимум разговоров, максимум действий. Как наркотик, как зависимость… как любовь. Безотчётная и неправильная, до абсурда наивная. Которую я решил не признавать себе во благо, и продержался прилично. Десяток лет? Два? Лишь сейчас распознав собственный проигрыш. Очередной. Собственную слабость и необходимость чего-то настоящего. Необходимость в ней.       Гермиона себя резала. Начала в восемнадцать и никак не могла остановиться. Насмотрелась на своих любимых эльфов? Хрен знает. Но, когда я заметил это (случайно ли?), Грейнджер пошла до конца — развеяла остатки маскирующих чар на предплечье, потому что хотела показать хоть кому-то. Но не могла. А я так удачно оказался никем. Ей было наплевать на мою реакцию в тот момент. Она была готова к издевательствам, не знаю, может, подсознательно даже хотела их. Если судить по дальнейшим её просьбам — определённо хотела. Но то, что я увидел, вызвало у меня скорее жалость, чувство вины и, возможно, даже тревогу. Обеспокоенность так точно.       Каждая буква в слове «Грязнокровка» на шраме, которым тётка Белла наградила её, была испещрена короткими глубокими порезами. Словно Грейнджер силилась зачеркнуть эти буквы, несмотря на боль и увечья.       Я тогда не поверил бы в это, но сейчас понимаю. Она так попросила о помощи. Просила без слов. Постепенно начав сближение со мной. Подбрасывая темы, о которых я раньше и не думал, рассказывая про вещи, о существовании которых не догадывался. Манипулируя и подводя к тому, что наверняка продумала заранее. А я был и не против, особо не задумываясь о её мотивах. Мне было паршиво и скучно. До тех пор, пока она впервые не предложила её наказать. К тому времени я уже в общих чертах понимал (с её подачи, естественно), что за практики есть у магглов в сексуальном плане. И как тесно они повязаны с психологией. Не сказать, что меня тогда больно заботила именно эта сторона вопроса. Я был девятнадцатилетним девственником, обнаружившим, что отец полжизни ему врал. С таким же посттравматическим синдромом и почти таким же шрамом на руке. Как вдруг оказалось, что у наследника древнейшего чистокровного рода нехило встаёт и на магглянок и на грязнокровок. В частности на Грейнджер — несвободную, умную, с железобетонными принципами, но такую, блядь, сексуальную, когда она на коленях.       С каждым нашим взаимодействием её раны всё больше затягивались. Я даже занялся модификацией настойки бадьяна.       Казалось, каждый раз, когда Гермиона хотела причинить себе новую боль, она приходила ко мне. Нам особо не от кого было прятаться в Салеме. Она сублимировала, я — обретал какие-никакие цели в жизни, перестав наконец хандрить. И оба мы в какой-то мере наслаждались процессом. И так до выпускного, после которого каждый построил собственную семью. После которого она сумела разлюбить, а я наоборот… вляпался.