Дочки-матери

      Взять у матери фамильный перстень Малфоев, который когда-то давно отдала ей бабушка Нарцисса, оказалось проще, нежели я ожидал. Не успел я толком намекнуть, как она сама предложила. Забавно совпало — мать решилась на развод аккурат в тот момент, когда я решился на брак.       Совсем недавно я всерьёз думал, что разуверился в этом институте. Разочаровался в людях, в ценностях, в семье. А затем внезапно, будто бы по щелчку, это происходит. Случается нечто, перечёркивающее (в который уже раз) абсолютно всё, что было раньше. Нечто такое, после чего перестаёшь быть прежним. Я даже не тот Скорпиус, что был сегодня утром. Мой вчерашний близнец будто бы исчез без следа, расстворился в этом всепоглощающем «нечто».       Ужасном, отрезвляющем, но и одновременно дающем надежду. Моё нечто — это рыжеволосая девушка в луже багровой крови. Своей собственной.       Девушка, которую я успел полюбить, возненавидеть, а затем, как мне казалось, даже охладеть к ней. Узнать её, познать, поиметь, в конце-то концов, но так и не понять до конца. Девушка, готовая умереть, но не потерять меня. Не желающая жить эту жизнь без Скорпиуса Малфоя. Моя Роза. Нежное создание, отчаянно нуждающееся в стеклянном куполе. В поливе, уходе и защите. Нежный и хрупкий цветок, готовый ждать на пустынной крохотной планетке возвращения своего принца столько, сколько потребуется.       Я, вероятно, впервые настолько чётко ощущаю то, в каком на самом деле ответе нахожусь за ту, которую приручил. Роза больше не дикая. И, полагаю, это к лучшему.       Дело даже не в том, что она впервые показала мне свою слабость и беззащитность. Отнюдь не считаю попытку самоубийства трусостью. Она показала мне самоотверженность. Готовность стереть себе память, лишь бы не разрываться между долгом перед теми, кого она априори считала своей семьёй, и тем, кого она выбрала в родственные души сама. Если не это смелый, воистину гриффиндорский поступок, тогда что? Почему-то мы, слизеринцы, всегда восхищаемся этой львиной смелостью.       Сегодня я окончательно решил, что отец отныне сам себе судья. Он позволит матери обрести свободу и финансовую независимость, если не хочет моего отречения. Но той жгучей ярости к нему, что жила во мне всего сутки назад, тоже больше нет. Она испарилась, когда он принялся помогать Рози. Когда он уставшим взглядом и твёрдой рукой дал понять, что спасает её не ради своей любовницы Гермионы, а ради меня.       Мой мир изменился за считанные часы, но я не собираюсь о чём-либо жалеть. Теперь я знаю стопроцентную правду о том, как именно он устроен. Неожиданно, но меня больше не тянет напиться и пожалеть себя на хрустальных обломках разбитых иллюзий. То, что действительно важно, удалось спасти.       Не случилось ничего непоправимого, а значит, можно заново построить всё, начав с чистого листа. Не страшно, что моё мировоззрение никогда уже не станет прежним. Как бы глупо это ни звучало, но случившееся дерьмо — всего лишь опыт. Я не настолько глуп, чтобы быть за него благодарным, но и достаточно умён, чтобы попытаться его принять.       Отныне родители на грани развода — часть меня нынешнего. Не я это выбрал, но и не мне решать за них. Не мне выбирать, как именно им жить. Мне никто ничего не должен, но я сам хотел бы быть как минимум обязанным Роуз. Она заслужила.

***

      Гермиона так и уснула в грузном кресле у кровати моей девочки. Немыслимо, но мне больше не противно чувствовать эту общность с ней. Принимать участие в коллективной ответственности за кого-то ещё. Знать, что нас обоих волнует судьба её ребенка. Знать, что мы в схожей мере заботимся об одном и том же человеке.       Она вздрагивает и просыпается, когда я вхожу в комнату. Приложив палец к губам, я кивком головы приглашаю её выйти в коридор.       Мать моей будущей жены (а я не хочу даже думать, что Рози откажет мне) сонная, но неплохо владеет собой. Тихонько притворяя за нами дверь, она выжидающе смотрит, не произнеся ни слова.       — Доброе утро, Гермиона, — начинаю я полушёпотом. — Родители приглашают вас на завтрак в малую столовую, — она уже собирается отказаться, но я не позволяю: — Если вы не против, нам с Рози нужно поговорить наедине, пока вы обе не покинули поместье, как все мы условились вчера.       Миссис Уизли, которую мой отец до сих пор иногда называет Грейнджер, сдаётся без боя и спрашивает, как ей найти сперва уборную, а затем малую столовую.

***

      — Привет, — взволнованно мямлит моя рыжеволосая больше-не-бестия, едва я успеваю переступить порог отведённой ей комнаты.       — Уже проснулась? Не хотел тебя будить.       Роуз смущённо смотрит на простыни, на узор на одеяле, на свои пальцы, но не на меня. С таким интересом, будто она никогда раньше не видела своих рук. Я точно знаю, что там нет ни единого шрама, ведь лично свёл каждую отметину на её бледной коже. Не оставил ничего, кроме веснушек и родинок.       — Я не хотела всего этого. Не знаю, что теперь сказать, ведь… — начинает она, а я останавливаю на полуфразе:       — Не нужно ничего говорить, я всё знаю. Это мне нужно объясниться. И попросить прощения за тупейшую в мире шутку.       Я сажусь рядом на краешек кровати и беру крохотную ладонь в свои руки. Она переводит пытливый взгляд сперва на наши кисти, затем на мою грудь. Наконец поднимает глаза, чтобы посмотреть мне в лицо.       — Шутку?       — Ну конечно же. Я такой еблан, Рози. Прости меня. То письмо…       — Ты не имел в виду всего, что там было написано? — с опаской уточняет она после моих пространных объяснений.       — Нет.       Кажется, я и сам себя убедил, что это правда. Письмо было минутным порывом. Я не знал тогда слишком многого, чтобы адекватно оценить ситуацию и сделать надлежащие выводы. Теперь можно всё спихнуть на дурное влияние Альбуса и на то, что подобные выходки в нашем с ним стиле. Я был опрометчивым и импульсивным, был безрассудным, и это на самом деле так. Но всё изменилось всего за сутки. И это тоже истина.       Я повторяю ей одно и то же по несколько раз, искренне раскаиваясь в содеянном. Всю ночь я тренировался, репетировал свою речь. Роуз не удастся уличить меня в неискренности, ведь я на самом деле жалею о том, что написал и отправил этот чёртов кусок пергамента.       Теперь, когда я знаю, что она не помнит, не понимает и не осознаёт всего, что натворила за последнюю неделю, я сам не чувствую себя уязвлённым за то, что рассыпаюсь в извинениях. Мне не страшно показать перед ней свою растерянность, своё отношение, свою нежность. Напротив, я ощущаю потребность в этом, и спустя какое-то время она смягчается. Она со слезами на глазах обнимает меня, действительно прощая. По-настоящему, такое не подделать.       И в тот момент, когда слова становятся уже не важны, ровно как и общественное мнение или же действия всех остальных людей, я чётко понимаю, что время пришло. Она — та самая.       Нет унижения в том, чтобы опуститься на одно колено перед женщиной, принимающей тебя с потрохами. Целиком и полностью понимающей тебя. Всепрощающей. Любящей?       — Роза Уизли, я хочу попросить тебя стать моей женой. Обещаю, что больше никогда не допущу твоей боли или страданий. Отныне смысл моей жизни — делать тебя самой счастливой ведьмой на свете. Ты согласна?       Произнеся всё это, я внезапно понимаю, что, возможно, простота — не лучшая стратегия в подобных вопросах. Я, блин, к нашему первому сексу тщательнее готовился, чем к этому предложению. Что, если я её разочаровал?       — Ты никогда меня не разочаруешь, Скорпиус Малфой, — говорит она сквозь тихие слёзы.       — Кажется, последнюю фразу я имел неосторожность проронить вслух, — смущённо мямлю, а она утирает глаза.       — На самом деле нет, — лукаво улыбается Роуз. — Я просто залезла тебе в голову, чтобы увериться в твоей искренности. Прости, обещаю, что это я делаю в последний раз.       — Поражён твоими навыками, но почему в последний?       — Потому что отныне я собираюсь верить и доверять своему мужу, глупенький.       Я и верно глупенький, ведь смысл сказанного доходит не сразу.       — Так это…       — Да! Я согласна.