With you infinity

- Чонгук-и, прости меня, хорошо? Чимин вешается на охуевшего альфу. Так близко, вжимаясь и занюхиваясь самым прекрасным запахом в этом мире - мятным шоколадом - ведя носом по пульсирующей от напряжения венке по шее чуть загорелой, которой успело коснуться редкое в их время солнце. Дожди, знаете ли, они ведь не переключаются. А тут пахнет теплом. Чимин хочет. Ему надо. Ему надо так сильно и прямо сейчас, что он скребёт тёплыми пальцами по мускулистым бёдрам в размашистых штанах, уткнувшись носом куда-то в тонкую ключицу, когда слышны только громкие вздохи-выдохи омеги в почти потрескивающей от напряжения тишине пустого дома. Он дышит этим моментом, этим альфой и его сильным запахом, который Чимин учуял с самого утра. Так остро ощутил мяту в своей крови, что сейчас стоит здесь и мычит в горячую кожу Чона, чтобы тот сделал максимально все. Когда ощущает неуверенные ладони на своей заднице, понимает, что больше в жизни ему вообще ничего не надо. Только Чон Чонгук. Альфа, конечно, охреневает. Сначала по-жесткому стопорит, ибо ну это же тот самый Чимин, который бегал от него столько гребаного времени, а теперь вжимается своим стояком прямо в бедро и хнычет, просит. Когда Чимин скользит пальцами вверх от упругой задницы до лица, обхватывая о точно очерченные линии, заставляя смотреть охуевшего в край альфу на себя, Чонгук, окей, смотрит, а сердце предательски говорит ему до свидания. Сайонара, гудбай, аривидерчи. И Чонгук машет ему ручкой на прощание, потому что это сейчас волнует его в самую последнюю очередь. Чимин непонятный. Он смотрит то с вызовом, искоркой и неприкрытым желанием поебаться в эту же минуту, а затем проходит едва ли десять секунд, как он превращается в того самого обычного Чимина, утыкаясь угловатым подбородком в размашистое плечо альфы, сопя и опаляя теплым воздухом чонову шею. - Ты ведь поможешь, да, Чонгук-и?.. Утром он проснулся с непонятным жжением в заднице, принятым просто за "ну вот что-то не так, забью". Было почти нормально, только в зеркало на него смотрели блядовитые карие глаза, а когда папа, придя домой, хлопнул входной дверью, до него донёсся запах из соседнего дома их квартала. Легкое, блять, дуновение. Сквознячок шаловливый. Совершенно ни одно и то же с тюбиком мятной зубной пасты, ага. И Чимин сорвался тут же. - Чимин, - горячее дыхание сбивчиво опаляет мочку уха, - ты течешь, да? Омеге не хватает сил отвечать. То есть ему вообще сейчас ничего не хочется, кроме как лизнуть солоноватую поджаристую кожу, в которую он вдавливается носом. И он лижет, проходясь языком по венке, рисуя мокро витиеватые узоры, ведя постепенно к выпирающему кадыку. Чуть подкусывает, отчего альфа издаёт стон на низких частотах, почти вибрационно. - Блять, Чимин, - Чонгук долбаеб. Он долбаеб, потому что в какой-то момент смог допустить такую возможность, мысль сумасшедшего, что сможет прожить без карамельного персика под языком. Да ни в жизни, нихуя подобного. Только с Чимином и его крышесносящим запахом, вжимая податливое тело в себя, получая поцелуи этих влажных губ по коже. - Чонгук-и, пожалуйста, я хочу этого, - от нетерпения первым просовывает маленькие ручки под огромную серую домашнюю футболку, ведя вверх-вниз по твердым кубикам пресса. Прямо в глаза. Чонгук видит, что Чимин не соображает. Тогда он понимает, что сейчас соображать тоже не хочет. И решает кинуть зажженную спичку в сухое поле. Легкими невесомыми касаниями альфа начинает снимать с Чимина рубашку. Он даже не думает о том, чтобы дойди до второго этажа, где кровать. Зачем? Если прямо под ними махровый ковёр и Чимин, блять, течёт. Сначала смазано по губам, впервые целуя так отвержено и с той самой хваленой любовью, которую превозносят между двумя истинными. Впервые целуя именно Пак Чимина. А потом этот Пак Чимин стонет в губы и по-нежному уже не хочется ни разу. - Сука, - оставляя мокрый засос на груди омеги, доканчивая еще одно алое созвездие, - как давно я этого хотел. Альфа рисует картину Сальвадора Дали на теле омеги, нетронутом ещё никем. Только его. Этот персик с карамелью принадлежит только ему и ни один урод ещё не прикасался к произведению чистого, почти эйфорически прекрасного искусства. Поэтому остервенело тащит брюки с боксерами вниз. Чимин извивается и стонет громко, на чистых омежьих нотах высоты, ловя каждый поцелуй с дрожью по всему телу и течка заставляет хотеть так сильно, что он бьется в конвульсиях от желания и наслаждения от одних только прикосновений покусанных чонгуковских губ. Чувствует, как смазка вытекает прямо на ни в чем неповинный ковёр, но если бы его сейчас заботил интерьер - ага, конечно. Только горячие дрожащие пальцы, неуверенно проникающие в кольцо. - Господи, - Чимин ищет, за что бы схватиться, потому что если он сейчас не сделает этого, то улетит в нирвану. Два пальца проникли в него так легко, что Чонгук немного много опешил. В омеге было столько смазки, что ниагарский водопад тихо шипит в сторонке, а Чонгук проталкивает третий, ловя судорожный вздох губами в губы. - Бля-ять, Чимин, - шипит альфа ничего не соображающему омеге, вдалбливаясь тремя пальцами в податливое из-за течки тело. - Что ты творишь, маленький. Крепко вцепившись пухленькими пальчиками в предплечье Чонгука, Чимин сжимается под настойчивыми движениями внутри и, так и не прикоснувшись к себе, кончает, заливая своё искусанное тело спермой. А Чонгук, гребаный садист, облизывает каждый из трёх пальцев до размягчения подушечек, а карамель плавится под его языком и ему доставляет. Жёстко. Жёстче даже, чем героин, который он ни разу не пробовал, но точно знает, что лучше. Это совсем не похоже на то, что у них было с Тэхеном. Потому что под ним сейчас Чимин, логично ведь блять. Его омега, истинный и течный, нужный до сдавленного выдоха прямо в алебастровую кожу с теперь уже красными засосами. Просто на-до, сейчас и всегда. пожалуйстапожалуйстапожалуйста - Если ты продолжишь так делать, то я кончу ещё раз только от этого зрелища, - смеётся Чимин, прекращая видеть перед глазами летающих феечек траха, наконец сфокусировав взгляд на обсасывающем блестящие пальцы Чоне. Чонгук не отвечает, грубо переворачивая омегу на живот, распластав податливое тело как пышное тесто под собой. Чимин скулит жалобно, похабно стонет и совершенно ничего не стесняется, потому что течка притупляет весь возможный стыд своего первого раза. Только сейчас, именно в эту секунду Чон полностью осознаёт, что такое истинные. Потому что, одним толчком заполняя уже готового Чимина для всего и на все, он почти теряет сознание, оставаясь несколько долгих секунд совершенно неподвижным. Прислушиваясь только к общему гулу их с омегой сердец и тихим выдохам, слетающим с пухлых искусанных губ. Все не так, все по-другому. И это, черт его дери, настолько прекрасно, что ему откровенно не верится. - Сукаааа, - руками до синяков за талию, почти выжимая из тела под собой весь кислород и не давая сделать ещё вздох. – Ты настолько прекрасен, малыш, господи боже.. - Чонгук-и, - хнычет Чимин, вдавливаясь ещё больше щекой в ворсы заляпанного ковра. И его не надо просить. Он хоть и младше, но не настолько, чтобы процессом руководил омега. Поэтому заходится почти в бешеном темпе, благо, течка помогает и крики удовлетворения Чимина не слышны разве что кочующему пингвину на Аляске. В процессе и аффекте он кусает, имея прекрасную возможность наконец привязать к себе нужного во всех смыслах Чимина. Омега даже не почувствовал, что его шею прокусили до крови, а чоновские губы тут же слизали голый металл с покрасневшей, мокрой от пота кожи, но так - теперь щекастый не отвертится. Никогда. На веки, чтоб их, вечные.