«Как у тебя получилось, Юнги?»
Первый вопрос в лоб и напрямую. «Трахался. Много, по пьяни»«Хорошо»
«То есть плохо, ха-ха»
«Я через иглу»
«Наркотики?»«Первая татуировка. А у тебя есть?»
«Есть»«Много?»
«Увидишь. Встретимся у меня?»«Если тебе так удобно, не побрезгуешь»
«Ты такой смешной, Сокджин» «Я жду» Сердце в груди Сокджина бьется очень быстро и очень слабо, словно зажатая между рёбер, неокрепшая ещё, пёстрая канарейка. Бледные щёки после пачек антибиотиков впервые становятся розовыми, а подушечки пальцев на руках вдруг кажутся очень живыми, хотя были мертвыми ещё несколько минут назад, когда он ехал в душном автобусе к этому дому. С ужасно глупой надеждой на того самого заветного, даже имя ведь у него на ощупь мягкое, с легкой мечтой между букв, Юнги. И очень нежной доверчивой улыбкой, впервые окрасившей его в прошлом красивое, теперь будто с печатью приговора к смерти, лицо. - Ну, привет, Сокджин, - Юнги открывает дверь так и не постучавшему в неё Сокджину. - Мне страшно, - говорит он, осматривая своего друга по переписке. - А нам терять больше нечего. Юнги кажется, что если до эфемерного, сотканного из серебряных нитей и шелка Сокджина он дотронется даже совсем чуть-чуть, своими грязными лапищами, то убьёт. Раздавит неаккуратно, некрасиво, с болью и звуком ломающегося хребта под напором большого пальца. Только Сокджин сам как маленький мотылёк на огонь тянется, быстро и необъятно летит. Знает, что умрет, но крылышками порхает в объятия Юнги, который никогда ведь по-нежному не умел - незачем было. У него дрожат руки, когда пушистый белый свитер он с маленького, тёплого Сокджина неловко стаскивает. У него пересыхает в горле, потому что такие мальчики никогда в жизни не должны умирать, он ведь совсем не заслужил быть закрытым в гробу, не заслужил чувствовать руки смерти на собственном горле. Юнги да, такие как он могут, получается легко и без особого напряга, даже без страха - только при виде Сокджина Юнги становится слишком не по себе, и он чувствует отчётливо голым позвоночником приближающуюся смерть. Или из открытой форточки всего лишь тянет. Целуя Сокджина, Юнги будто касается губами вязкого сладкого мёда, а его тело с натянутой бледной кожей - ломкое, красивое, желанное - будто прозрачное, через которое просвечивает каждый капилляр. Юнги не хочет ставить отметин, но сдержаться не может - красное солнце разливается маленькими лучиками по неестественно-фарфоровому Сокджину. Юнги боится разломаться пополам, но он ему в легких касаниях и незаметных поцелуях тихо шепчет «это ничего, это нормально», и Юнги верит. Впервые после известия о болезни ему хочется закрыться в ванной и надрывно заплакать. - У тебя красивые татуировки, - ведёт по тёплой коже Сокджин кончиком фаланги и чуть царапая. - А твоя? Он ему показывает - имя матери на сгибе указательного пальца. Юнги отчётливо чувствует второй приход волны не то истерического смеха, не то рыданий. - Что она сказала? Сокджин кутается посильнее в одеяло и тёплого Юнги, вдыхая терпкий аромат сигарет с поганым растворимым кофе. - А она теперь при виде меня ничего не говорит, только плачет, - тычась тёплым носом доверчиво в маленькое плечо. - Твоя? - Нет у меня родителей. Они долго молчат и оба знают, что спать в эту ночь вряд ли будут. У Сокджина дыхание надрывное, тяжелое, но на сердце очень легко и ничего вот так вот уже не страшно. А Юнги, который к смерти собственной готов был хоть завтра, очень. - Давай сделаем парные? - осторожно спрашивает Сокджин, тихо и с мольбой вырвавшейся наружу канарейки. - Глупо. У Юнги теперь на предплечье ясное солнце, а в сердце только Сокджин и страх. У Сокджина новенький полумесяц под ключицей, Юнги на всю жизнь и свобода.