With you infinity

Под вечер темно жутко, еще более холодно, потому что очень и вопреки всем уговорам Юнги Сокджин пафосно напялил дизайнерское пальто без шарфа. Без варежек, шапки, без души собственной. Ему кажется, что потерялось. Так, чисто случайно, по какой-то совершенно несвойственной ему рассеянности. Для долбанной галочки, что в жизни никогда не бывает слишком хорошо. Сокджин не клеит листовки с тупым «разыскивается» и, в общем-то, совсем не разыскивает. Может, не так ему и хочется. Или потому, что он на сто гребаных процентов знает, где прячется его пропажа, но. Руки замерзают, уши краснеют и в носу колет до боли противной. В пальто жуть морозит и Сокджин не самоубийца (даже не мазохист), поэтому возвращается. Сегодня, завтра, вчера. Под вечер темно жутко, но на четвертом этаже общежития, в крайнем правом окне горит свет. Большие грустные глаза. Кажется, это все, что нужно знать о Чонгуке. В них утопиться на раз-два, но Чонгук не дает никому. Потому что, знаете, на радужке выгравирована печать принадлежности раскаленным металлом. Три слова. «Я тебя люблю» и глубоко внутри теперь правильно не находится места для чего-то другого. Чонгук устал, на улице темно. Никакой загадки, как говорит Намджун, все совершенно легко доказывается. Икс плюс игрек, а ровняется вдруг нулю. чтд. Чонгук даже не старается делать вид, что не знал этого с самого начала, у него с математикой на отлично. Но он просто (случайно) закрыл глаза, прежде чем увидеть ответ. Жутковатое легкое дежавю. Юнги не дал сигарету. Может, правильно конечно, что пнул его за порог комнаты (Чонгук тут же заметил, что Сокджина нигде нет и в груди чувство поганое, знаете, будто ребра асфальтоукладчиком), но Чонгук все равно достал одну. Такое, что тоже чисто для галочки. Просто. Ну, захотелось, поэтому украл. Ему можно. На улице холодно жуть, из приоткрытого окна веет смертью. Чем-то таким, ужасно похожим на собственноручное разрушение жизни. И даже не от единственной сигареты, которая не лезет в глотку. Просто все еще те же три слова я тебя люблю чтобы наконец дойти до конца трамплина. Потому что Сокджин потрепал по макушке своими кривульками, совершенное по-хеновски, с перекошенной улыбкой, и «ничего такого, Гуки, иди спать». Ничего такого, я просто тебя не люблю, знаешь, но ты мой лучший тонсен и, пожалуйста, хватит. Давай как всегда? Сокджин не сказал вслух, но до этого не так сложно додуматься и в молчании. Где-то между строк по нотам тишины. А потом Чонгук спросил. Зачем-то, от жуткой усталости. От безумной собачей тоски по собственному сердцу, которое на порог у закрытой двери с поганым аккуратизмом. Потому что Чонгук дышит сипло, а думает, как бы поскорее перестать; потому что стоя у окна с прикуренной сигаретой он видит себя там, внизу, некрасивой расплывшийся кашей; потому что каждая сдержанная улыбка Сокджина и его голосом «Чонгуки», а лучше бы лезвием вдоль кадыка. Потому что он собирается каждое утро по кусочкам, но к вечеру в нем опять противно дребезжат осколки. - Почему он не видит, что я в него так сильно? Юнги не умеет жалеть жалкого, поэтому просто спасибо. За ухмылку эту жуткую, за ледяную кожу на подушечках пальцев. Спа-си-бо. Не улыбнулся только киношно, но все равно было достаточно. По самое горло, до краев. К Юнги принято приходить, когда очень сильно надо, чтобы кто-то взял и макнул лицом в собственное дерьмо. Посмотри, не игнорируй. Юнги не изменяет своим привычкам. - А с чего ты взял, что он не видит? Спасибо, Юнги. Ты правда помог. Сильно-сильно. Теперь у сердца Чонгука нет больше смысла обливаться кровью на пороге, поэтому чистое человеческое. Ты выручил. А потом к Юнги приходит Сокджин, весь красный и замороженный. С оттенью синего по пухлым губам и опущенными уголками. Внутри - пусто. За окном темно, говорит, холодина. И спрашивает тихо, без особого смысла. - Ты душу мою случайно не находил?