With you infinity

- Ну, что за пиздец опять? - утробным хриплым голосом как миролюбивый призыв поселиться на кухне третьим табуретом. Намджуну как-то слишком поебать на то, что поздно жуть и какие там приличия, нет, давно уже нет. Может, где-то очень глубоко, совсем. Там, где это уже не достанешь чистыми руками, где придется запачкаться и некрасиво облепиться по локоть чужим дерьмом. А кто хочет? Кажется, даже в голосе Юнги по усталым низким нотам для него уже нет места. Вот неделю назад грелся, а сейчас выгнали. Иди, погуляй. А потом закрыли дверь на замок и больше не пускают. Намджун чертовски устал так жить. Или без «как». Намджун просто устал. Жить в том числе. Он заваливается к Юнги с двумя бутылками, чтобы им уж точно хватило, виски, огромным комом агрессии, искусно переплетенной с горьким отчаянием и желанием пустить скупую мужскую слезу на любимую жилетку Юнги. Как и всегда. Как в очередной из тысячи предыдущих таких же дней. Может, честно, он уже достал всех. И Юнги в этом списке почетно на первом месте и с флагом, больше него в два раза, с красивыми большими буквами «ЗАЕБАЛО». Но, знаете, чувство такое, будто ходишь побираться. Вроде противно, но слишком нужно, чтобы прекратить эти позорные часы в чужом доме. Намджуну очень хочется просто по-человечески сказать: спасибо, Юнги, пока. Имея в виду что все, с них обоих хватит. И даже больше не приходить к чужому порогу, так просто, взять и перестать. Но на его лице, когда он скидывает потрепанные мокрой осенью (по счету эта вроде их третья) кеды, не рисуется даже банальной виноватой гримасы. Прости, Юнги. Намджун гребаный эгоист. Намджуну просто чертовски устало (жить) в каждой клеточке тела. Поэтому, наверное, его так легко пропускают внутрь темной свойской обувной коробки, достают две резные рюмки из верхнего шкафчика уже чисто на автомате, закрывают скрипящую форточку на кухне - Намджун холода не любит, а Юнги всегда жарко. Или не жарко, но на сквозняке стоять осенью, когда в квартире холоднее, чем на улице - это же так прекрасно. Освежает и придаёт невидимых сил что ли. Как минимум закаляет. И дождь, сука, паршивый. У Юнги почему-то никто не спрашивал, а устал ли он. Висящее молчание, две наполненных рюмки. Картина для выставки. Что-то на тонкой грани с фальшивой эстетикой отчаянья. Намджун тихо надирается в своем хрупком мире, ему не нужны разговоры - только кровавый мешок рядом. Опять же, прости, Юнги. Так надо. Одиночество паршивее всего ощущается в компании алкоголя, поэтому нет, Намджун здесь. Не одинок. У него рядом Юнги - заебавшийся, усталый, грустный, живой, но Юнги. кра-си-во. Юнги пьет медленно и с каждым глотком ощущается дерущее липкое чувство, вечно сосущее под ложечкой, когда Намджун находится в радиусе километра. Чувство, грозящее в один из таких вот дней превратиться в петлю на белой шее. Вот шутишь себе сначала, пойду повешусь, или «купите мне веревку с мылом, хочу сдохнуть», а потом в один день понимаешь, что это была гениальная мысль. И даже не совсем шутка. - Да, слушай, не знаю уже, - через огромную кучу молчаливого времени отвечает Намджун. Его слова не вписываются, отскакивая от стен каким-то дерьмом. Будто он отвечает на риторический вопрос, а его даже никто не просил. - Реально, блять, не знаю. Просто, кажется, лучше уехать в Ильсан, к матери. Юнги хочется завыть. Для полноты спектакля заплакать, может, почему нет. Если это надвигающая истерика, то ну ее нахуй. Потому что не катит. Столько времени катило, но даже у самой мощной игрушки когда-нибудь сядут батарейки. Потому что как же он. Здесь, в Сеуле. Как же он? - Сокджин? - спрашивает как что-то давно привычное, глупое, будто так в их жизни и надо. Сокджин и любовь. Юнги и бутылка виски. - Ха, да чего я вообще бля спрашиваю. Намджун кивает, его сладкие губы расплываются в ядовитой ухмылке. У Намджуна есть одна самая большая любовь в жизни - Сокджин. У Сокджина есть на веки вечные вместе с Тэхеном. И Намджун туда со своей молчаливой любовью не вписывается уже два года. Вроде бы пора отвалиться как высохшая заусеница, которую Сокджин зубами до крови, пока вместе с мясом от себя подальше, но. Только как-то сложно. Совсем. Сокджин слишком добрый, он отдирать с болью не хочет - пригревает у крылышка, говорит «друзья?» и Намджуну ничего не остается, как молчаливо соглашаться со всем, лишь бы хоть так невзначай касаться всегда теплой руки. Если это болезнь, то он слишком привык жить с ней в гармонии. Наверное, потому что неизлечимо. Но у Сокджина же Тэхен, а тот как остервенелая псина с мясом и кровью. Не хозяйский палец, а Намджуна целиком. А тому в радость, знаете, он устал. Все еще жить. - Тэхен грозился морду начистить, если я еще раз к Сокджину приду, - крутит в длинных фактурных пальцах полную резную рюмку с застывшими каплями янтаря на самом дне. Ему хочется верить, что в глазах Юнги все еще теплится понимание. Но он не смотрит. Потому что боится или потому что чертов эгоист. - Ха. Этот мелкий мне по плечо, сопляк, но скалится. И я, наверное, его слишком хорошо понимаю. Юнги тоже понимает. Уже как два года. Или делает вид, что понимает, один хрен разница все это. Его уже давно перестали спрашивать, чего же он на самом деле хочет. И, может, знаете, хорошо, что не спрашивают. Потому что спроси один раз и обойдется все окончательно веревкой. Типа шутка, ха-ха. Ну разве не смешно. - Ебать, я эту жизнь ненавижу, - заключает он, лениво прикуривая последнюю сигарету в мятой пачке. Форточку не открывает. - Мне его жалко, - первая бутылка отправляется на пол, вторая с характерным хлюпом откупоривается, - я себя за это ненавижу. - И по-другому не можешь. - И по-другому не могу. Как гребаным приговором на обратной стороне кожи. Чтобы никто кроме самого себя не видел эту запретную эстетику. Вторую распивают в гордом молчании, разбавляемом только похлопыванием закрытой форточки из-за осеннего витрины на улице. Намджуну домой не надо. Юнги не надо холода. - Как у тебя? С Хосоком, - он этого Хосока в глаза не видел, но слышал про него много отборного мата из уст Юнги, что-то о несбывшихся надеждах и разбитом сердце. Как-то давно это было. Совсем. Он не помнит, когда в последний раз Юнги сам произносил это имя. - Да будто не знаешь. Никак, у нас с ним только толстенный хуй пропасти, - вторая была уже на половину пустой, а язык плелся в незамысловатую косичку. - Чонгук? - Он самый. У них ведь с Намджуном так и начиналось. Юнги в пабе пивом выпитым как пластырями заклеивал дыру на сердце от Хосока, который выводил сердечки с буквой «Ч» в середине на полях клетчатой тетрадки, а Намджун пытался пивом залить гребаное отчаянье от того, что Сокджин в их тусовку привел знакомить своего Тэхена. Именно так ведь, два года назад, у них родилось что-то общее. Одно разбитое сердце на два тела. - Пойдем в кровать, - тянет Юнги уже пьяного, засыпающего, Намджуна. Тот и не сопротивляется, покорно обмякнув в родных ручонках. Только шепчет что-то неразборчиво, что «прости, сегодня без поебаться». А Юнги только ухмыляется, укладываясь рядом под тяжелое одеяло. - Юнги, - обнимает грузно рукой, притягивая к себе, - ведь знаешь, что ты мне как родной. Нет лучше человека рядом, который тебя понимает, - они пьяные и Юнги это отчетливо осознает своими размякшими мозгами. - А ты меня уже как два года понимаешь, потому что у тебя тоже любовь. Они пьяные. А Намджун все-таки жуть какой эгоист. - Только я Хосока уже как два года не люблю. Пиздец смешно, да? - и все-таки да, давно он этого имени не слышал. Намджун филигранно делает вид, что заснул секундой раньше. Потому что устал и потому что шутки про петлю были его коньком.